Марина Цветаева в воспоминаниях Ирины Карсавиной. Часть 3
Часть 1
Часть 2
Ирина Львовна Карсавина (справа) с младшей сестрой Сусанной. 1960-е годы.
ИЗ ПИСЕМ И.Л. КАРСАВИНОЙ К Е.Л. МИРСКОЙ
ПИСЬМО VI.
Vilnius, 29. VII. 1982.
Дорогая Ева Львовна, <…> Но вот [Вам] последний фрагмент моих воспоминаний собственно о Марине Ив<ановне> и о Муре.
Что касается объяснений Анаст<асии> Ив<ановны>, то они фантастичны и очень притянуты за волосы. Есть проще объяснения. Плохая наследственность; не те гены; неподходящие воспитатели. Но разве у нас в России, среди родителей, были подходящие? Ненормальное отношение к (это уже без Фрейда не обойтись) к Муру. Вернее всего, она осознала в своей любви к Муру элементы, кот<орые> есть во всякой материнской любви к сыну, и это её испугало и послужило претекстом. Причина же какая-нибудь внутренняя физическая: или lesion (повреждение, патологическое изменение), или недостаточность. В детстве шизофрения, при которой чувства не развиваются, и ей и недостаёт их в её поэзии; они у неё заменяются выспренностью. «Прекрасное должно быть величаво», но не выспренно, и Пушкин ещё говорил: «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата», - т.е. проста. Но сколько у него настоящего глубокого чувства, а у М<арины> И<вановны> пустышки все. Проза же невыносима. В последнем «Огоньке», № 28, июль, есть статья о Марине и её фото с Муром - отрывки её прозы. Проза её - просто гадость. <…> Ваша сердечно И. Карсавина.
* * *
Во время пребывания в Понтайяке моя мать как-то ближе сошлась с Мариной Ивановной. Так что по возвращении в Париж Эфроны стали бывать у нас довольно часто. В 1929 г. осенью или зимой в 1930-м и начале 31-го Марина Ивановна читала у нас три раза свои произведения. Два раза при большом количестве приглашённых гостей, а последний раз в узком семейном кругу. Первый раз она читала свою сказку про вурдалака «Молодец», второй раз - «Федру» (ещё не появившуюся в печати), а на третий раз она читала нигде до сих пор не напечатанную, а может утерянную, поэму без названия. Удивительно, что все три раза [Сергей] Эфрон отсутствовал.
Вскоре она стала приходить с Муром каждый день, часам к трём-четырём. Мура она научила делать длинные прогулки, и они ходили вдвоём пешком из Мёдона к нам в Кламар. Марина Ивановна обычно спускалась в полуподвал, где мама устроила кухню, чтобы высвободить лишнюю комнату. Мура Марина Ив<ановна> оставляла нам с сестрой Марианной. Нельзя сказать, что мы были довольны его обществом, но ведь надо [было] быть вежливыми. Марина Ив<ановна> читала маме свои новые стихи. Я сильно подозреваю, что мама её подкармливала. Дело в том, что наши дела очень поправились с 1928 г., у Цветаевых же, вернее у Эфронов, дело доходило до голода, т. к. издательство, где работал Сергей Яковлевич, закрылось за недостатком средств.
Однажды, верно весной 32-го [года] или осенью, хорошо не помню, Марина Ив<ановна>, как обычно, зашла к нам и, оставив Мура с нами, спустилась к маме. Делать нечего, надо было занимать Мура.
- Ну, как ты поживаешь, Мур?
- Очень хорошо, я так рад.
- Чему же ты рад, Мур?
- Мама дала Але по морде.
- Как тебе не стыдно, Мур, так говорить! Что, у тебя сердца нет?
Мур (раздражённо):
- Да она взяла мои карандаши и стала ими рисовать, а я пошёл и сказал маме. Мама прибежала и дала ей по морде. Вот не бери моих карандашей. Так и надо. Я так рад!
- Ты, Мур, просто Иуда.
Никакого впечатления. Я прибавила:
- Искариот.
От Искариота Мур заплакал.
После этого мы с Марианной заманили Мура в сад, где немного «пощипали» его «за Алю». Боюсь, что это был последний раз, когда я видела Марину Ив<ановну> и Мура.
Но вот что я могу добавить в качестве эпилога. Рассказала мне об этом та же Верочка, которой так не повезло с уроками англ<ийского> яз<ыка> Але. В один прекрасный день Мар<ина> Ив<ановна>, вернее всего, что опять по навету Мура, снова дала Але по морде. Но Аля тут уже не стерпела, дала Марине Ив<ановне> сдачи и ушла из дому. Поступила горничной к зубному врачу, открывать двери клиентам. В 1937 г. она уехала в Советский Союз. Все знакомые ликовали, что Марина Ивановна получила сдачи. Что делал [Сергей] Эфрон и как он реагировал, я не знаю. По мнению моего beau-frere’ (зятя), ему следовало «убивать Мура». В чём он, т.е. mon beau-frere (мой зять), наверное, прав. В 1938 г. Эфрон уехал за Алей, и Марина Ивановна год или полтора перебивалась одна.
Остальное Вы знаете из воспоминаний Анастасии Ив<ановны>. Последняя не могла приехать повидать сестру, т. к. была на высылке, о чём прямо не говорит.
Не могу сказать, чтобы я очень восхищалась поэзией М<арины> И<вановны>. Этому мешает мне её personnalite (личность). Конечно, она совсем больной человек, с манией самоубийства. Конечно, можно найти много объяснений и по Фрейду, и религиозных, и с теорией о генах. Но мы лучше об этом поговорим, когда снова удастся увидеться. Писать очень долго, да и думать надо много.
ПИСЬМО VII.
IX. 1982.
I
Дорогая Ева Львовна, <…> А теперь о С. Я. Эфроне. Я о нём почти ничего не знаю и, кажется, никогда с ним даже не говорила ничего, кроме «здравствуйте» и «до свиданья» или ещё: «Сергей Яковлевич, хотите ещё чашку чая?» И, когда я стала вспоминать о нём для Вас, мне представился не он сам, а его фотография за чайным столом у нас в Кламаре. Фотография эта в нашем альбоме, который я Вам покажу, если Вы будете ещё в Вильнюсе и будете так любезны зайти к нам.
То, что я вспомнила его фотографию, а не его самого, пожалуй, очень показательно: он представлялся мне всегда безличным и безвольным. Правда, я испытывала к нему лёгкое, но непреодолимое отвращение. Он был высок ростом, слегка сутулый, тёмный, но не слишком, с очень красивыми карими глазами, слишком красивыми для мужчины. Голос у него был очень тихий и глуховатый. Красивые руки. У нас и у Родзевичей, где я его иногда встречала, он больше молчал, совершенно независимо, была ли при этом Марина Ив<ановна> или нет. Иногда смеялся очень тихо, каким-то уходящим внутрь смехом.
Из воспоминаний о нём Анастасии Ив<ановны> Цветаевой вот что я узнала.
Он был сыном Эфрона, того самого, кот<орый> вместе с Брокгаузом издавал энциклопедический словарь «Брокгауза и Эфрона». Яков Эфрон отчества его я не знаю, был богат и женился на русской аристократке Дурново. У Сергея Яковлевича было две сестры и два брата. Старший его брат был безнадёжно болен туберкулёзом и мучительно умирал на квартире Сергея Яковлевича и Марины Ивановны. Судьба младшего брата ещё трагичнее. Где-то за границей, куда он поехал с матерью, он погиб. Погиб глупо и трагически: играл в шпионы и случайно повесился. Мать, недолго думая, повесилась тоже. Эта трагедия, разыгравшаяся ещё до свадьбы Сергея Яковлевича, тяжело отозвалась на атмосфере семьи.
Восемнадцати лет, ещё не окончив гимназию, Сергей Яковлевич женился на Марине Ив<ановне>, которой тоже было 18 лет. Надо полагать, что С. Я был coquebin (молокосос, простак) и, конечно, по молодости, неопытности и вообще мужскому эгоизму не сумел дать Марине Ив<ановне> того, что ей было нужно. А нужны ей были не совсем обыкновенные вещи: психотерапия, ибо и тогда уже были признаки меланхолии, странности, не вполне нормального эгоизма и самовозвеличивания. С<ергей> Я<ковлевич>, конечно, был очень избалован и не умел, верно, по-настоящему думать о своей молодой жене. Как складывались их взаимоотношения, трудно сказать; во всяком случае, в начале Первой мировой войны С<ергей> Я<ковлевич> оставил жену и двух дочерей и ушёл добровольцем на фронт в качестве санитара. Видимо, с фронта прямо попал он в Белое движение, и Марина Ивановна не видала его до самой Праги, куда она получила разрешение выехать не то в 1921-м, не то 1922-м году.
Во время революционных лет у М<арины> И<вановны> умерла её вторая дочка Ирина, в приюте, куда она отдала обеих дочек; но Алю пришлось взять, т.к. она захворала чесоткой, а госпиталя при приюте не было. Чувство вины, естественно возникшее по смерти младшей дочери, М<арина> И<вановна> вымещала на Але, это [было] по свидетельству и собственной сестры Анастасии Ивановны.
Во всяком случае, в Праге, куда они с Алей прибыли, Марине Ивановне тоже не очень повезло. Судя по стихам этих годов, она любила С<ергея> Я<ковлевича> какой-то романтической девической любовью. Он, видимо, охладел [к ней] ещё до войны, иначе не бросил бы жену и двух дочерей на произвол судьбы. В 18 лет мужчина редко достаточно зрел для брака, а женщина для материнства.
В Праге, видимо, Марина Ив<ановна> и С<ергей> Я<ковлевич> разошлись, оставаясь официально вместе. Есть стихи у М<арины> И<вановны>, кот<орые> кончаются [словами]:
Содружества заоблачный отвес
Не променяю на юдоль любови
Там, в Праге, в 1923 г. возник роман М<арины> Ив<ановны> с Родзевичем. О разрыве [с ним] она говорит в своей «Поэме Конца». В 1925-м [году] родился Мур. Злые языки утверждали, что он сын Родзевича. И в том же 1925 г. Эфроны переехали в Париж. Себе на горе. В Праге, по крайней мере, была стипендия и у С<ергея> Я<ковлевича>, и у Мар<ины> Ив<ановны>, которую платил им тогдашний президент Чехословакии Масарик. В Париже не было ничего, кроме работы С<ергея> Я<ковлевича> в одном издательстве, где ему платили очень мало и которое лопнуло в 1928 г.
II
Вы, Ева Львовна, хотите знать, какую роль С. Я. играл в семье? Право, мне трудно на это ответить. Близко-то ведь я Эфронов не знала. К себе они не приглашали. М<арина>И<вановна> была очень замкнута, чувствуя, верно, что ни мой отец, ни мы с сестрой (Марианной, что в Париже) не одобряли ни её отношения к Але и Муру, ни её выспреннего самовозвеличивания.
Что я могу сказать о роли С<ергея> Я<ковлевича> в его семье? Во всяком случае то, что Алю он защитить не смог и не смог настоять на том, чтобы она училась хотя бы в ecole primaire, кот<орая>, как известно, даровая с 1881 г. В воспитание Мура он тоже не вмешивался. Марина Ивановна могла Мура закармливать, приучать к эгоизму и самовозвеличиванию, как хотела. Могла и превратить Алю в Мурину няньку, которую били по лицу, и держала [её] в затрапезе и в чёрном теле. С<ергей> Я<ковлевич> не вмешивался. Конечно, как говорит Пушкин, «чёрт ли сладит с бабой гневной», а возможности у С<ергея> <Яковлевича>, в смысле воли и прочих мужских достоинств, было гораздо меньше, чем у чёрта.
Конечно, и обстановка в доме не располагала избалованного в молодости С<ергея> Я<ковлевича> к участию в семейных делах.
Мне довелось раз быть у Эфронов. Зашла я туда по, не помню какому, поручению моего отца.
Эфроны жили в Мёдоне (Meudon), в сорока пяти минутах ходьбы через лес, вернее, по окраине леса. Справа [были] поля пшеницы, слева - лес. Дом, где Эфроны жили, стоял совсем близко от леса.
Я поднялась, кажется, на 4-й этаж и позвонила. Дверь мне открыл Nicolas Гронский. Nicolas был студент. Я его знала по университету. Ему тогда было года двадцать два, он был очень красив. Очень высокий и широкоплечий блондин с карими и зоркими, как у орла, глазами. Он был альпинист и начинающий поэт, а также учился русскому яз<ыку> у prof. Legras, к которому и я ходила учиться переводить с русского на французский. Но познакомились мы с Nicolas в кафе, где я и мои подруги пили кофе в [обеденный] перерыв с 12-ти до 14-ти [часов]. Приходил Nicolas затем, чтобы найти себе провожатую в американский ресторан Foyer de l’etudiante («Пристанище студенток»), куда для равноправия молодые люди допускались только «accompagnes de jeunes filles» (в сопровождении молодых девушек). Ресторан был на самообслуживании, но меньше 6 fr. (франков) не выходило, а это мне и моим подругам было дорого. Но я иногда соглашалась свести туда Nicolas и потратить 6 fr. на обед. Так мы и познакомились.
Nicolas, несмотря на красоту, был со странностями и иногда очень груб. Мог, например, сказать девушке: «А хочешь я тебе морду вареньем натру?» Со мною был вежлив. Я одна только и водила его в американский Foyer.
Вот он и открыл мне дверь Эфронов. Рукава его куртки были засучены. «Не могу подать руки: чищу ванну, - сказал он. - Я один в доме, пойдёмте». Я пошла за ним, и он привёл меня в ванную. Ванна была на три четверти полна рыжей жидкостью, в кот<орой> плавали селёдочные хвосты, очистки от картошки, капустные листья, etc. Запах был невыносимый.
Оказалось, что это последствия системы мытья посуды, придуманной Мар<иной> Ив<ановной>. Беда же была в том, что накануне Мур чуть было не утонул в этой жиже. Он пускал кораблики, голова его, очень большая, перевесила, и он упал, но успел как-то зацепиться за противоположный край ванны и заорать. Так его [и] нашли: руки и голова с одной стороны, ноги с другой, брюхо в этой рыжей жиже. Спина вогнута. Побоялись сами его спасать, чтобы не повредить позвоночник, и вызвали врача. Врач - француз - вытащил Мура и, конечно, разорался: «Madame, des conditions pareilles», etc. (Мадам, в таких условиях…» и т. д.) На следующий день Марина Ив<ановна> вызвала Nicolas, кот<орый> был поклонником её таланта, а многие говорили, что не только таланта. Позвать водопроводчика было дорого, да и страшно [было услышать] повторения речи врача.
Я поспешила под каким-то предлогом уйти. Уходя, я видела так называемую столовую, где обычно спал Сергей Яковлевич. Среди дивана торчала пружина. Стол был покрыт клеёнкой, кот<орая> была вся в разнообразных лужах. Сесть было некуда. На одном стуле была груда грязных тарелок, на другой Мур пролил кисель, который ещё не высох.
Вряд ли такая обстановка могла удержать С<ергея> Я<ковлевича> в семье. Он стал «возвращенцем», как тогда говорили, и в 1938-м или 37-м, не помню [каком году], уехал в Сов<етский> Союз. Аля уехала до него. В начале 1939-го Марина Ивановна приехала [к ним] с Муром, и семья вновь соединилась. Но через четыре месяца, на даче, арестовали Алю, а потом и Сергея Яковлевича. Недавно я узнала от одной москвички, что С<ергей> Я<ковлевич> умер в тюрьме в тот же месяц, когда М<арина> И<вановна> повесилась. И так сбылось по её стихам:
…Так вдвоём и канем в ночь:
Одноколыбельники.
Т<аким> о<бразом> судьба С<ергея> Я<ковлевича> так же трагична, как и судьба всей его семьи. Но надо сказать, что М<арина> Ив<ановна> из очень трудных жён, и совсем не сделана для брака.
* * *
Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь - уж рвёшься прочь!
Я лоб уронила в руки И думаю, глядя в ночь:
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть,
Как сами себе верны.
Она не могла по-настоящему любить, посвятить себя человеку: она уже была посвящена поэзии и влюблена в самоё себя.
Эфрон же, по-моему, просто был бесхарактерное, избалованное ничтожество.
А что Марина Ив<ановна> больше не пришла к нам после того, что мы «пощипали» Мура, - так ведь Мур-то был ябеда. А всё, что мы ему сказали, было осуждением самой Марины Ив<ановны>. Она и обиделась. <…>
Ваша И. Карсавина
Полный текст и комплект впервые публикуемых фотографий в альманахе:
«Александровская слобода». Историко-литературное художественное издание. Выпуск третий, 2022. г. Александров, Литературно-художественный музей Марины и Анастасии Цветаевых. 2022.
Источник: Сайт "Русофил"
Часть 2
Ирина Львовна Карсавина (справа) с младшей сестрой Сусанной. 1960-е годы.
ИЗ ПИСЕМ И.Л. КАРСАВИНОЙ К Е.Л. МИРСКОЙ
ПИСЬМО VI.
Vilnius, 29. VII. 1982.
Дорогая Ева Львовна, <…> Но вот [Вам] последний фрагмент моих воспоминаний собственно о Марине Ив<ановне> и о Муре.
Что касается объяснений Анаст<асии> Ив<ановны>, то они фантастичны и очень притянуты за волосы. Есть проще объяснения. Плохая наследственность; не те гены; неподходящие воспитатели. Но разве у нас в России, среди родителей, были подходящие? Ненормальное отношение к (это уже без Фрейда не обойтись) к Муру. Вернее всего, она осознала в своей любви к Муру элементы, кот<орые> есть во всякой материнской любви к сыну, и это её испугало и послужило претекстом. Причина же какая-нибудь внутренняя физическая: или lesion (повреждение, патологическое изменение), или недостаточность. В детстве шизофрения, при которой чувства не развиваются, и ей и недостаёт их в её поэзии; они у неё заменяются выспренностью. «Прекрасное должно быть величаво», но не выспренно, и Пушкин ещё говорил: «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата», - т.е. проста. Но сколько у него настоящего глубокого чувства, а у М<арины> И<вановны> пустышки все. Проза же невыносима. В последнем «Огоньке», № 28, июль, есть статья о Марине и её фото с Муром - отрывки её прозы. Проза её - просто гадость. <…> Ваша сердечно И. Карсавина.
* * *
Во время пребывания в Понтайяке моя мать как-то ближе сошлась с Мариной Ивановной. Так что по возвращении в Париж Эфроны стали бывать у нас довольно часто. В 1929 г. осенью или зимой в 1930-м и начале 31-го Марина Ивановна читала у нас три раза свои произведения. Два раза при большом количестве приглашённых гостей, а последний раз в узком семейном кругу. Первый раз она читала свою сказку про вурдалака «Молодец», второй раз - «Федру» (ещё не появившуюся в печати), а на третий раз она читала нигде до сих пор не напечатанную, а может утерянную, поэму без названия. Удивительно, что все три раза [Сергей] Эфрон отсутствовал.
Вскоре она стала приходить с Муром каждый день, часам к трём-четырём. Мура она научила делать длинные прогулки, и они ходили вдвоём пешком из Мёдона к нам в Кламар. Марина Ивановна обычно спускалась в полуподвал, где мама устроила кухню, чтобы высвободить лишнюю комнату. Мура Марина Ив<ановна> оставляла нам с сестрой Марианной. Нельзя сказать, что мы были довольны его обществом, но ведь надо [было] быть вежливыми. Марина Ив<ановна> читала маме свои новые стихи. Я сильно подозреваю, что мама её подкармливала. Дело в том, что наши дела очень поправились с 1928 г., у Цветаевых же, вернее у Эфронов, дело доходило до голода, т. к. издательство, где работал Сергей Яковлевич, закрылось за недостатком средств.
Однажды, верно весной 32-го [года] или осенью, хорошо не помню, Марина Ив<ановна>, как обычно, зашла к нам и, оставив Мура с нами, спустилась к маме. Делать нечего, надо было занимать Мура.
- Ну, как ты поживаешь, Мур?
- Очень хорошо, я так рад.
- Чему же ты рад, Мур?
- Мама дала Але по морде.
- Как тебе не стыдно, Мур, так говорить! Что, у тебя сердца нет?
Мур (раздражённо):
- Да она взяла мои карандаши и стала ими рисовать, а я пошёл и сказал маме. Мама прибежала и дала ей по морде. Вот не бери моих карандашей. Так и надо. Я так рад!
- Ты, Мур, просто Иуда.
Никакого впечатления. Я прибавила:
- Искариот.
От Искариота Мур заплакал.
После этого мы с Марианной заманили Мура в сад, где немного «пощипали» его «за Алю». Боюсь, что это был последний раз, когда я видела Марину Ив<ановну> и Мура.
Но вот что я могу добавить в качестве эпилога. Рассказала мне об этом та же Верочка, которой так не повезло с уроками англ<ийского> яз<ыка> Але. В один прекрасный день Мар<ина> Ив<ановна>, вернее всего, что опять по навету Мура, снова дала Але по морде. Но Аля тут уже не стерпела, дала Марине Ив<ановне> сдачи и ушла из дому. Поступила горничной к зубному врачу, открывать двери клиентам. В 1937 г. она уехала в Советский Союз. Все знакомые ликовали, что Марина Ивановна получила сдачи. Что делал [Сергей] Эфрон и как он реагировал, я не знаю. По мнению моего beau-frere’ (зятя), ему следовало «убивать Мура». В чём он, т.е. mon beau-frere (мой зять), наверное, прав. В 1938 г. Эфрон уехал за Алей, и Марина Ивановна год или полтора перебивалась одна.
Остальное Вы знаете из воспоминаний Анастасии Ив<ановны>. Последняя не могла приехать повидать сестру, т. к. была на высылке, о чём прямо не говорит.
Не могу сказать, чтобы я очень восхищалась поэзией М<арины> И<вановны>. Этому мешает мне её personnalite (личность). Конечно, она совсем больной человек, с манией самоубийства. Конечно, можно найти много объяснений и по Фрейду, и религиозных, и с теорией о генах. Но мы лучше об этом поговорим, когда снова удастся увидеться. Писать очень долго, да и думать надо много.
ПИСЬМО VII.
IX. 1982.
I
Дорогая Ева Львовна, <…> А теперь о С. Я. Эфроне. Я о нём почти ничего не знаю и, кажется, никогда с ним даже не говорила ничего, кроме «здравствуйте» и «до свиданья» или ещё: «Сергей Яковлевич, хотите ещё чашку чая?» И, когда я стала вспоминать о нём для Вас, мне представился не он сам, а его фотография за чайным столом у нас в Кламаре. Фотография эта в нашем альбоме, который я Вам покажу, если Вы будете ещё в Вильнюсе и будете так любезны зайти к нам.
То, что я вспомнила его фотографию, а не его самого, пожалуй, очень показательно: он представлялся мне всегда безличным и безвольным. Правда, я испытывала к нему лёгкое, но непреодолимое отвращение. Он был высок ростом, слегка сутулый, тёмный, но не слишком, с очень красивыми карими глазами, слишком красивыми для мужчины. Голос у него был очень тихий и глуховатый. Красивые руки. У нас и у Родзевичей, где я его иногда встречала, он больше молчал, совершенно независимо, была ли при этом Марина Ив<ановна> или нет. Иногда смеялся очень тихо, каким-то уходящим внутрь смехом.
Из воспоминаний о нём Анастасии Ив<ановны> Цветаевой вот что я узнала.
Он был сыном Эфрона, того самого, кот<орый> вместе с Брокгаузом издавал энциклопедический словарь «Брокгауза и Эфрона». Яков Эфрон отчества его я не знаю, был богат и женился на русской аристократке Дурново. У Сергея Яковлевича было две сестры и два брата. Старший его брат был безнадёжно болен туберкулёзом и мучительно умирал на квартире Сергея Яковлевича и Марины Ивановны. Судьба младшего брата ещё трагичнее. Где-то за границей, куда он поехал с матерью, он погиб. Погиб глупо и трагически: играл в шпионы и случайно повесился. Мать, недолго думая, повесилась тоже. Эта трагедия, разыгравшаяся ещё до свадьбы Сергея Яковлевича, тяжело отозвалась на атмосфере семьи.
Восемнадцати лет, ещё не окончив гимназию, Сергей Яковлевич женился на Марине Ив<ановне>, которой тоже было 18 лет. Надо полагать, что С. Я был coquebin (молокосос, простак) и, конечно, по молодости, неопытности и вообще мужскому эгоизму не сумел дать Марине Ив<ановне> того, что ей было нужно. А нужны ей были не совсем обыкновенные вещи: психотерапия, ибо и тогда уже были признаки меланхолии, странности, не вполне нормального эгоизма и самовозвеличивания. С<ергей> Я<ковлевич>, конечно, был очень избалован и не умел, верно, по-настоящему думать о своей молодой жене. Как складывались их взаимоотношения, трудно сказать; во всяком случае, в начале Первой мировой войны С<ергей> Я<ковлевич> оставил жену и двух дочерей и ушёл добровольцем на фронт в качестве санитара. Видимо, с фронта прямо попал он в Белое движение, и Марина Ивановна не видала его до самой Праги, куда она получила разрешение выехать не то в 1921-м, не то 1922-м году.
Во время революционных лет у М<арины> И<вановны> умерла её вторая дочка Ирина, в приюте, куда она отдала обеих дочек; но Алю пришлось взять, т.к. она захворала чесоткой, а госпиталя при приюте не было. Чувство вины, естественно возникшее по смерти младшей дочери, М<арина> И<вановна> вымещала на Але, это [было] по свидетельству и собственной сестры Анастасии Ивановны.
Во всяком случае, в Праге, куда они с Алей прибыли, Марине Ивановне тоже не очень повезло. Судя по стихам этих годов, она любила С<ергея> Я<ковлевича> какой-то романтической девической любовью. Он, видимо, охладел [к ней] ещё до войны, иначе не бросил бы жену и двух дочерей на произвол судьбы. В 18 лет мужчина редко достаточно зрел для брака, а женщина для материнства.
В Праге, видимо, Марина Ив<ановна> и С<ергей> Я<ковлевич> разошлись, оставаясь официально вместе. Есть стихи у М<арины> И<вановны>, кот<орые> кончаются [словами]:
Содружества заоблачный отвес
Не променяю на юдоль любови
Там, в Праге, в 1923 г. возник роман М<арины> Ив<ановны> с Родзевичем. О разрыве [с ним] она говорит в своей «Поэме Конца». В 1925-м [году] родился Мур. Злые языки утверждали, что он сын Родзевича. И в том же 1925 г. Эфроны переехали в Париж. Себе на горе. В Праге, по крайней мере, была стипендия и у С<ергея> Я<ковлевича>, и у Мар<ины> Ив<ановны>, которую платил им тогдашний президент Чехословакии Масарик. В Париже не было ничего, кроме работы С<ергея> Я<ковлевича> в одном издательстве, где ему платили очень мало и которое лопнуло в 1928 г.
II
Вы, Ева Львовна, хотите знать, какую роль С. Я. играл в семье? Право, мне трудно на это ответить. Близко-то ведь я Эфронов не знала. К себе они не приглашали. М<арина>И<вановна> была очень замкнута, чувствуя, верно, что ни мой отец, ни мы с сестрой (Марианной, что в Париже) не одобряли ни её отношения к Але и Муру, ни её выспреннего самовозвеличивания.
Что я могу сказать о роли С<ергея> Я<ковлевича> в его семье? Во всяком случае то, что Алю он защитить не смог и не смог настоять на том, чтобы она училась хотя бы в ecole primaire, кот<орая>, как известно, даровая с 1881 г. В воспитание Мура он тоже не вмешивался. Марина Ивановна могла Мура закармливать, приучать к эгоизму и самовозвеличиванию, как хотела. Могла и превратить Алю в Мурину няньку, которую били по лицу, и держала [её] в затрапезе и в чёрном теле. С<ергей> Я<ковлевич> не вмешивался. Конечно, как говорит Пушкин, «чёрт ли сладит с бабой гневной», а возможности у С<ергея> <Яковлевича>, в смысле воли и прочих мужских достоинств, было гораздо меньше, чем у чёрта.
Конечно, и обстановка в доме не располагала избалованного в молодости С<ергея> Я<ковлевича> к участию в семейных делах.
Мне довелось раз быть у Эфронов. Зашла я туда по, не помню какому, поручению моего отца.
Эфроны жили в Мёдоне (Meudon), в сорока пяти минутах ходьбы через лес, вернее, по окраине леса. Справа [были] поля пшеницы, слева - лес. Дом, где Эфроны жили, стоял совсем близко от леса.
Я поднялась, кажется, на 4-й этаж и позвонила. Дверь мне открыл Nicolas Гронский. Nicolas был студент. Я его знала по университету. Ему тогда было года двадцать два, он был очень красив. Очень высокий и широкоплечий блондин с карими и зоркими, как у орла, глазами. Он был альпинист и начинающий поэт, а также учился русскому яз<ыку> у prof. Legras, к которому и я ходила учиться переводить с русского на французский. Но познакомились мы с Nicolas в кафе, где я и мои подруги пили кофе в [обеденный] перерыв с 12-ти до 14-ти [часов]. Приходил Nicolas затем, чтобы найти себе провожатую в американский ресторан Foyer de l’etudiante («Пристанище студенток»), куда для равноправия молодые люди допускались только «accompagnes de jeunes filles» (в сопровождении молодых девушек). Ресторан был на самообслуживании, но меньше 6 fr. (франков) не выходило, а это мне и моим подругам было дорого. Но я иногда соглашалась свести туда Nicolas и потратить 6 fr. на обед. Так мы и познакомились.
Nicolas, несмотря на красоту, был со странностями и иногда очень груб. Мог, например, сказать девушке: «А хочешь я тебе морду вареньем натру?» Со мною был вежлив. Я одна только и водила его в американский Foyer.
Вот он и открыл мне дверь Эфронов. Рукава его куртки были засучены. «Не могу подать руки: чищу ванну, - сказал он. - Я один в доме, пойдёмте». Я пошла за ним, и он привёл меня в ванную. Ванна была на три четверти полна рыжей жидкостью, в кот<орой> плавали селёдочные хвосты, очистки от картошки, капустные листья, etc. Запах был невыносимый.
Оказалось, что это последствия системы мытья посуды, придуманной Мар<иной> Ив<ановной>. Беда же была в том, что накануне Мур чуть было не утонул в этой жиже. Он пускал кораблики, голова его, очень большая, перевесила, и он упал, но успел как-то зацепиться за противоположный край ванны и заорать. Так его [и] нашли: руки и голова с одной стороны, ноги с другой, брюхо в этой рыжей жиже. Спина вогнута. Побоялись сами его спасать, чтобы не повредить позвоночник, и вызвали врача. Врач - француз - вытащил Мура и, конечно, разорался: «Madame, des conditions pareilles», etc. (Мадам, в таких условиях…» и т. д.) На следующий день Марина Ив<ановна> вызвала Nicolas, кот<орый> был поклонником её таланта, а многие говорили, что не только таланта. Позвать водопроводчика было дорого, да и страшно [было услышать] повторения речи врача.
Я поспешила под каким-то предлогом уйти. Уходя, я видела так называемую столовую, где обычно спал Сергей Яковлевич. Среди дивана торчала пружина. Стол был покрыт клеёнкой, кот<орая> была вся в разнообразных лужах. Сесть было некуда. На одном стуле была груда грязных тарелок, на другой Мур пролил кисель, который ещё не высох.
Вряд ли такая обстановка могла удержать С<ергея> Я<ковлевича> в семье. Он стал «возвращенцем», как тогда говорили, и в 1938-м или 37-м, не помню [каком году], уехал в Сов<етский> Союз. Аля уехала до него. В начале 1939-го Марина Ивановна приехала [к ним] с Муром, и семья вновь соединилась. Но через четыре месяца, на даче, арестовали Алю, а потом и Сергея Яковлевича. Недавно я узнала от одной москвички, что С<ергей> Я<ковлевич> умер в тюрьме в тот же месяц, когда М<арина> И<вановна> повесилась. И так сбылось по её стихам:
…Так вдвоём и канем в ночь:
Одноколыбельники.
Т<аким> о<бразом> судьба С<ергея> Я<ковлевича> так же трагична, как и судьба всей его семьи. Но надо сказать, что М<арина> Ив<ановна> из очень трудных жён, и совсем не сделана для брака.
* * *
Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь - уж рвёшься прочь!
Я лоб уронила в руки И думаю, глядя в ночь:
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть,
Как сами себе верны.
Она не могла по-настоящему любить, посвятить себя человеку: она уже была посвящена поэзии и влюблена в самоё себя.
Эфрон же, по-моему, просто был бесхарактерное, избалованное ничтожество.
А что Марина Ив<ановна> больше не пришла к нам после того, что мы «пощипали» Мура, - так ведь Мур-то был ябеда. А всё, что мы ему сказали, было осуждением самой Марины Ив<ановны>. Она и обиделась. <…>
Ваша И. Карсавина
Полный текст и комплект впервые публикуемых фотографий в альманахе:
«Александровская слобода». Историко-литературное художественное издание. Выпуск третий, 2022. г. Александров, Литературно-художественный музей Марины и Анастасии Цветаевых. 2022.
Источник: Сайт "Русофил"