Марковец-первопоходник Всеволод Богенгардт
Всеволоду Богенгардту и его жене Ольге Николаевне посвящены теплые слова в воспоминаниях Ариадны Эфрон. Рассказывая о своем поступлении в русскую гимназию в Чехословакии, дочь Марины Цветаевой писала:
В конце августа 1923-го родители отвезли меня в Моравску Тшебову, маленький, пограничный с Германией городок, где находилась русская гимназия-интернат для детей беженцев. Сережа подготовил меня по арифметике, к которой я была идиотически неспособна, Марина попыталась подогнать грамматические основы под беглое мое писанье и чтенье взахлеб; еще я выучила латинский алфавит и длинную молитву «Верую» - короткие знала и до того.
Марине не хотелось меня отпускать: по старинке она считала, что девочкам образование ни к чему, и - боялась разлуки. И на разлуке, и на образовании настоял отец. Кроме того, в гимназии работали в качестве воспитателей недавние однополчане отца, супруги Богенгардты. Он - высокий, рыжий, с щеголеватой выправкой, офицер еще царской армии, она - крупная, громоздкая, с волосами, собранными на затылке в тугой кукиш, с явно черневшими над верхней губой усиками - сестра милосердия, мать-командирша.
На фронте она выходила его после тяжелых ранений, отлучила от водки, отвела от самоубийства, стала его женой.
И, чтобы жизнь получила оправдание и смысл, оба посвятили ее детям-сиротам. (Много лет спустя, в середине тридцатых годов, на парижской стоянке такси я вдруг увидела в одной из машин рыжую бороду, напомнившую мне детство. - Богенгардт! - Рассеявшаяся было дружба возобновилась. Мы с родителями ездили в богенгардтовский дальний пригород из своего, в маленький домик, в котором вокруг постаревшей, еще более раздавшейся, но не сдававшейся Ольги Николаевны толпились и копошились приемыши - которое уж поколение! Трудно, почти невозможно было обеспечивать их существование ненадежным заработком шофера, но любовь к обездоленным детям - великая чудотворица. Это были люди большого сердца.) У них остановились Марина и Сережа на недолгое время моих приемных экзаменов - потом родители расстались со мною до Рождества.
Всеволод Александрович Богенгардт и его жена Ольга Николаевна,
урожд. графиня Стенбок-Фермор. 1921 г.
Подобно Сергею Эфрону, Всеволод Александрович Богенгардт (1892-1961) был офицером военного времени из студентов. Дружба их, начавшись в стенах Московского университета, продолжилась затем в Добровольческой армии и в эмиграции. В 1917 г. они разными путями ушли на Дон к Корнилову. Богенгардт добрался до Новочеркасска в ноябре, Эфрон - месяцем позже. В 1918 г. оба участвовали в знаменитом 1-м Кубанском (Ледяном) походе.
12 мая 1918 г. Сергей Эфрон писал М.А. Волошину и его матери из Новочеркасска :
- Дорогие Пра и Макс, только что вернулся из Армии, с которой совершил фантастический тысячеверстный поход. Я жив и даже не ранен, - это невероятная удача, потому что от ядра Корниловской армии почти ничего не осталось. - Сергей Иванович [Гольцев] (- мой друг, который жил у вас) убит в один день с Корниловым под Екатеринодаром. Брат Саши Говорова дважды ранен, москвич Богенгардт Всеволод Александрович, если Вы его помните, был ранен в живот и теперь выздоровел.
Эти события были впоследствии изображены Эфроном в его воспоминаниях "Записки добровольца", о которых в апреле 1924 г. он сообщал супругам Богенгардт:
Завтра сдаю в печать часть своей книги. Есть там кой-что и о Всеволоде. Описываю нашу встречу под Екатеринодаром, когда он веселый и худой сидел на подводе с простреленным животом.
К сожалению, книга не была напечатана, а рукопись пропала. Может быть, отыщется когда-нибудь?
Летом 1918 г. Эфрон получил длительный отпуск по болезни и вплоть до поздней осени находился у Волошина в Коктебеле. За это время выздоровевший после ранения Богенгардт принял участие во 2-м Кубанском походе. В декабре 1918 г. друзья вновь оказываются вместе: Богенгардт получает назначение в комендантскую команду 1-го Офицерского генерала Маркова полка, а Эфрон - в одну из офицерских рот того же полка. С Марковским полком им суждено было пройти всю гражданскую войну, вплоть до Галлиполи и Константинополя.
В цитированном выше письме Эфрона Богенгардт назван москвичом, но не так давно обнаружилось его сибирское происхождение. На страницах красноярского литературного журнала "День и ночь" № 2 за 2013 г. появилась статья местного краеведа Владимира Чагина "В дни великих шумов ратных...", сведения из которой уже были использованы мной в рассказе о санитарном поезде № 187. Согласно данным Чагина, Всеволод Богенгардт был выходцем из Красноярска, где его мать Антонина Константиновна, урожд. Никольская (1867-1948), занимала должность начальницы женской гимназии. Женская и мужская гимназии входили в число главных достопримечательностей старого Красноярска, их снимки можно видеть в фотоальбоме "Великий путь" (1899), посвященном Транссибирской магистрали.
Женская гимназия в Красноярске, начальницей которой была Антонина Константиновна Богенгардт, мать Всеволода.
Фото 1910 г. В советское время здесь разместился педагогический институт (ныне - Красноярский государственный
педагогический университет).
Всеволод Богенгардт - красноярский гимназист.
В 1916 г. Богенгардт вслед за Эфроном и своими землячками - врачом Марией Саввиных и сестрой милосердия Зоей Рязановой поступил на службу в санитарный поезд № 187, став его начальником.
Подпоручик В. А. Богенгардт - начальник санитарного поезда № 187.
Фото 1916 г., подаренное Зое Рязановой, со следующей надписью:
"Незаменимой помощнице ведения "Продуктовой" - Зое от ленивого хозяина
187 поезда. 9 мая 1916 г. Ст. Видиборг. В. Богенгардт".
Зоя Петровна Рязанова (или Резанова) была сирота из села Емельяново близ Красноярска, получившая воспитание в семье красноярских купцов и меценатов Кузнецовых. В 1914 г. она окончила курсы при Енисейской общине сестер милосердия Российского Общества Красного Креста и в следующем году попала в состав персонала санитарного поезда № 187. В поезде она прослужила вплоть до его расформирования в 1918 г., после чего вернулась в Красноярск и вышла замуж за товарища Богенгардта по гимназии - известного сибирского ученого-археолога Николая Константиновича Ауэрбаха (1892-1930). Именно в семейном архиве Ауэрбахов сохранились те самые уникальные фотографии из жизни санитарного поезда, на которых запечатлен С.Я. Эфрон.
Перебравшись в 1921 г. из Галлиполи в Константинополь, Эфрон поселился у Богенгардта и его жены Ольги Николаевны, урожд. графини Стенбок-Фермор (1893-1967), бывшей сестры милосердия белой армии. По-видимому, уже тогда супруги Богенгардт поступили на службу в Русскую гимназию, открывшуюся в Константинополе в декабре 1920 г. Гимназия для детей русских беженцев, при которой имелся интернат, была создана по инициативе Всероссийского Союза Городов, а денежные средства на нее выделил американский филантроп Уитмор, который сам же нашел и помещение - большой турецкий дом, выходивший окнами на Босфор.
В июне 1921 г. при посредничестве выехавшего за границу И.Г. Эренбурга завязывается переписка между Эфроном и Цветаевой. Цветаева, долгое время не имевшая известий от мужа и не чаявшая увидеть его живым и здоровым, тут же бросается хлопотать о выезде к нему из Советской России. Дело это оказывается непростым и растягивается почти на год. Тем временем, в ноябре 1921 г., Эфрон вместе с группой русских студентов-эмигрантов переезжает в Прагу, чтобы продолжить учебу в Пражском университете.
11 ноября 1921 г. он пишет Богенгардтам в Константинополь:
Дорогие друзья -
Пишу вам из Праги, куда приехали лишь два дня тому назад. Отношение чехов к нам удивительно радушное - ничего подобного я не ожидал. Любовь к России и к русским здесь воспитывалась веками. Местное лучшее общество все говорит по-русски - говорить по-русски считается хорошим тоном. То же что было у нас с французским языком в былое время. Всюду - в университете, на улицах, в магазинах, в трамвае каждый русский окружен ласковой предупредительностью... Живем мы здесь в снятом для нас рабочем доме. У каждого маленькая комнатка в 10 кв. аршин, очень чистая и светлая, напоминающая пароходную каюту. Меблировка состоит из кровати и табуретки. Кажется, еще будет выдано по маленькому столику...
В первый же день по приезде в Прагу получил письмо от Марины. Она пишет, что два ее плана выезда из России провалились. Но надежды она не теряет и уверена, что ей удастся выехать к весне. Живется ей очень трудно.
Отсюда легко переписываться с Россией. Почта работает правильно - письмо в Москву идет две недели. Эренбург написал мне сюда, что посылать письма в столицы совсем безопасно. А Э-гу я верю и потому вчера уже отправил письмо Марине. Отсюда же можно отправлять посылки. Об этом сейчас навожу справки...
Всероссийский Союз Городов вел переговоры с чехословацким правительством о переводе Русской гимназии из Константинополя на территорию Чехословакии. Согласие было получено, и в конце декабря 1921 - начале января 1922 г. гимназия переехала на новое место - в город Моравска Тршебова, где была размещена на территории бывшего лагеря военнопленных. Вместе со своими воспитанниками в Моравскую Тршебову перебрались и супруги Богенгардт.
В то самое время когда Марина Цветаева обивала пороги в ожидании заграничного паспорта и визы, Всеволод Богенгардт строил планы, как вывезти из Советской России свою мать Антонину Константиновну. Сергей Эфрон, достаточно хорошо осведомленный обо всех этих "выездных" делах благодаря переписке с женой, в письме от 14 апреля 1922 г. подробно инструктировал Богенгардтов:
1) Не беспокойтесь о визах. В месячный срок можно достать все три - Литовскую, Польскую и Чешскую.
2) Главное выхлопотать паспорт в Москве. Что для этого нужно сделать, легче всего узнать в Москве, а не давать советов отсюда.
3) Советский паспорт по последним известиям стоит два золотых - т. е. около 3-х миллионов.
4) Чешская крона стоит 10.000 сов. рублей.
5) Из Москвы в последнее время выпускают довольно легко женщин и детей. (Проще всего по болезни).
6) Лучше всего ехать прямо на Чехию и по-моему Ваш английский проект нецелесообразен...
17 мая 1922 г. Богенгардты получают от Эфрона короткую ликующую записку:
Дорогие друзья,
Ура, Марина и Аля в Берлине.
Горячий привет. С. Эфрон.
Подробности следом.
В том же 1922 г. получила возможность приехать к сыну в Моравскую Тршебову и Антонина Константиновна Богенгардт. Ее педагогический опыт пришелся как нельзя кстати для Русской гимназии.
Спустя год Цветаева и Эфрон решают отдать в гимназию свою дочь Алю. По этому поводу написано первое письмо Цветаевой Богенгардту от 3 августа 1923 г.
Милый Всеволод Александрович,
Как печально, что первое письмо - с просьбой! Но раз просьба есть, давайте и начнем с нее, чтобы скорей с нею покончить.
Просьба следующая: поспособствовать Алиному устроению в гимназию. При Сережиной и моей занятости домашнее образование ее - невозможно. Иждивение ее в этом месяце кончается, содержать ее не на что, не говоря уже об учении! В пражскую гимназию я ее отдать не могу: здесь только приходящие, а, при нашей жизни за городом, отпускать я ее одну в Прагу боюсь. (...)
Вы конечно не поверите (а может быть - поверите?), что с самого дня моего приезда думала о Вас (с большой нежностью) и хотела вам написать. Но когда между людьми 4 г. - а то и больше? - разлуки, это не легче, чем сдвинуть гору. Говоришь с одним, а слушает тебя - уже другой. Возобновлять труднее, чем начинать, - согласны? Словом, дня не проходило, чтобы я о Вас не думала. Хотелось послать Вам книжки (целый ряд, что, впрочем, сделаю с Сережей) - рассказать Вам о Москве и о себе - поблагодарить Вас за Сережу, много чего хотелось! Но помыслы остались помыслами. (...)
Милый Всеволод, у Вас теперь борода? Как странно. Я к Вам чувствую почтительную робость, как к чужому деду. Когда мы оба были молоды, Вы были бриты, а у меня не было седых волос. (Полные виски!)
Про Вашу милую жену я еще в Москве слышала от Екатерины Васильевны Кудашевой, Тарасевичей и Майи. - Как всё сплетается! -
Передайте ей мой привет и надежду (клянусь, что бескорыстную!) скоро с ней встретиться. Надежду, которую распространяю и на Вас... Привет, также, и Вашей маме. (...)
7 сентября 1923 г. Алю отвезли в интернат. В Моравской Тршебове Цветаева получила возможность лично познакомиться с семьей Богенгардтов. 21 сентября она пишет им всем:
Дорогие Антонина Константиновна, и Ольга Николаевна, и Всеволод Александрович
(а Всеволод после всех! Но это не оттого, что я его меньше всех люблю!)
Я люблю вас всех одинаково: всех по-разному и всех одинаково: Антонину Константиновну за вечную молодость сердца, Ольгу Николаевну за веселое мужество жизни, а Всеволода - просто как милого брата, совсем не смущаясь, хочет ли он такой сестры. (...)
К 6 октября 1923 г. относится письмо Эфрона Богенгардтам о планах переезда в Париж:
В Праге намечается новое явление. Старые студенты (жив<ущие> здесь третий год) покидают Чехию и устраиваются на новых местах - гл. об. в Париже. Так уехало несколько моих приятелей. Думаю, что Париж - наш последующий этап на пути в Россию
Аля провела в интернате Русской гимназии только один учебный год: в мае 1924 г. ее пришлось забрать из-за болезни легких. 17 мая 1924 г. Цветаева пишет письмо Антонине Константиновне по поводу Алиного здоровья, а Сергей Эфрон на обороте делает приписку, где среди прочего замечает:
Кажется нам не суждено жить в разных странах. Вы пишете, что ваши планы направлены в сторону Франции, - я тоже туда собираюсь будущей весной.
Цветаева и Эфрон перебрались в Париж осенью 1925 г., а Богенгардты несколько позже - в начале 1926 г. К тому времени в обеих семьях произошло пополнение: 26 июля 1924 г. у четы Богенгардов родился сын Сергей, а полгода спустя, 1 февраля 1925 г. Марина Цветаева родила сына Георгия. Детская коляска Георгия Эфрона перешла по наследству к маленькому Саше - второму сыну Богенгардтов, родившемуся 16 февраля 1926 г. в Париже.
Весной-летом 1926 г. Цветаева с детьми отдыхала на побережье Атлантического океана, в Сен-Жиль-сюр-Ви. Оттуда написано письмо С.Я. Эфрона к В.А. Богенгардту от 6 июня 1926 г.:
Аля счастлива, что опять в деревне. В этом она схожа со всеми Вами - тяготеет к усадебной жизни. Марина загорела, поправилась, но работать ей приходится много - Мур стоит целого семейства. Много пишет (...) С каждым часом чувствую, как обновляется кровь и наливаются мускулы. Мне стыдно писать вам, привязанным к Парижу, об этом. Но если Всеволоду удастся получить в июле или в августе двухнедельный отпуск, - он всегда сможет приехать погостить к нам. В моей комнате есть вторая кровать. Он набрался бы сил на всю зиму, а я был бы ужасно рад побродить с ним по французскому белогвардейскому побережью (Вандея). Дорога стоит 150 fr в два конца, и половину этой суммы я беру на себя. Подумай, Воленька. Доставишь и мне, и Марине большую радость, а сам отдохнешь
В "Сводных тетрадях" Цветаевой, в записях, относящихся к началу 1929 г., есть упоминание о поездке в гости к Богенгардтам:
У Б-тов. После длиннейшей дороги в поезде, метро и трамвае - особнячок. Встречают радостно, меряют Мура с Сережей, Мур больше.
Мур с Сережей и Сашей Богенгардтами
В. А. Богенгардт со своими сыновьями Сережей и Сашей и сыном Цветаевой Муром (слева).
В письмах к В.А. Богенгардту Эфрон часто делился сокровенными мыслями - об эмиграции, о текущей политической ситуации, о положении дел в России.
"В какой-то момент, - пишет биограф Цветаевой Виктория Швейцер, - видимо, незадолго до конца, Эфрон признался, что служит в ЧК, Богенгардту. Дочь Богенгардтов О.В. Скрябина рассказала мне, как однажды вечером, лежа в кровати, услышала из соседней комнаты разговор Сергея Яковлевича со своим отцом. Уже будучи взрослой, она спросила отца об этом разговоре - не приснился ли он ей в детстве, правда ли, что Эфрон сделал ему такое признание. Богенгардт подтвердил и сказал, что это была их последняя встреча". (Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. М., 1992, с. 429.)
Сам Всеволод Александрович никогда не испытывал соблазна связываться с ЧК. Он честно работал водителем такси и умер в эмиграции во Франции в 1961 году.
Кроме сыновей Сергея и Александра у него была еще дочь Ольга Богенгардт, родившаяся в Париже 1 августа 1932 г. В 1953 г. Ольга вышла замуж за Александра Семеновича Скрябина (1921-2009), двоюродного племянника композитора, минералога, переводчика, коммерсанта, спортивного и общественного деятеля. Сама Ольга Всеволодовна работала художником по тканям, затем в меховой компании семьи Скрябиных, была спортсменкой - занималась плаванием, греблей. Умерла она в Париже в 2007 г., похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
В архиве семьи Богенгардтов сохранились 10 писем Марины Цветаевой, 14 - С.Я. Эфрона и одно письмо Ариадны Эфрон, адресованное А.К. Богенгардт. Все эти письма вместе с другими документами сейчас находятся в Доме-музее М.И. Цветаевой в Москве.
Из литературного наследия В.А. Богенгардта известны его воспоминания о белом генерале Н.С. Тимановском, командире Марковского полка, опубликованные впервые в Париже в 1938 г.
В. А. Богенгардт
ЖЕЛЕЗНЫЙ СТЕПАНЫЧ
Генерал Тимановский
Впервые я увидел Николая Степановича Тимановского в дни зарождения Добровольческой армии. Мы все, явившиеся в Новочеркасск на Барочную улицу 36, восхищались «быховцами» и к их числу присоединяли и полковника Тимановского, хотя он и не был в заключении, но его роль охранителя узников была известна. Вокруг его имени уже сложилась легенда, и я жаждал увидеть одного из «самых награждённых», как говорили, полковников Русской армии. Знал я немного и его прошлую историю. Выйдя добровольцем (гимназист 6-го класса) на Японскую войну, он получил два Георгия и пулю в спинной хребет. Эвакуированный, лежал в госпитале почти в безнадежном состоянии. Государь Император обходил тяжело раненых и остановился около молодого вольноопределяющегося.
- Когда вы поправитесь, спросил Государь, то что намерены делать?
- Служить Вашему Величеству.
Ответ понравился Государю, и он приказал принять расходы по лечению на Высочайший счет. Лечился Николай Степанович долго, но железная натура взяла своё, и поправился он настолько, что впоследствии прошел Офицерскую гимнастическую школу.
Великая война, и подвиги за подвигами в рядах Железной стрелковой дивизии. Мне рассказывали, как Николай Степанович, еще не оправившись от очередного ранения, повёл батальон 13-го стрелкового полка в атаку против немцев в белой рубахе, опираясь на трость… Вероятно, с этого времени подполковник Тимановский и превратился в «Железного Степаныча». Итак - Новочеркасск, Барочная улица; я разговариваю в маленькой комнате с «сэром» Аладьиным и пресловутым матросом Баткиным, удивляясь отчего он матрос и откуда у него такая развязность, как входят сюда же доктор Г.Д. Родичев и полковник Тимановский. Высокий рост, атлетическое сложение, ясные, голубые, близорукие глаза за очками и слегка развалистая походка, такая странная для пехотного офицера - все говорило о силе и простоте, составлявших такой резкий контраст с поведением Аладьина и Баткина.
Первый поход. Степаныч - помощник генерала Маркова. Сергей Леонидович Марков, всегда скачущий, всегда восхищающий, яркий, огненный и - невозмутимый, молчаливый, со смешинской в глазах, всегда пеший - полковник Тимановский. Какие имена. Какие люди! Где все это! Во время Первого похода мы Степаныча недостаточно оценили (автор - участник Первого похода - в рядах 1-го Офицерского полка (Марковского) - был тяжело ранен, потом контужен. Ко второму походу вернулся в полк и с тех пор неизменно состоял при генерале Тимановском - прим. редакции «Добровольца»). Да и не мудрено, т. к. нами командовал генерал Марков, а рядом с ним все меркли. Но характерно, что из плеяды блестящих офицеров генерал Марков выбрал в помощники себе Тимановского. Штаб генерала Маркова состоял из «Степаныча» - по оперативной части и «Гаврилы» (доктор Г.Д. Родичев), - по инспекторской. Всю канцелярию и все суммы полка этот последний носил всегда при себе в сумке через плечо.
Во Втором походе Николай Степанович командовал уже Марковским полком. Славные бои под Кагальницкой, Тихорецкой… Особо памятны славные для Степаныча бои под Кореновской - той самой Кореновской, где столько было пролито крови ещё в Первом походе… Наш полк изнывал от потерь. Наступление наше захлебнулось. Отдельные слабодушные бойцы отходили. Критический момент. Неожиданно в полк прибыло небольшое пополнение кубанцев. Генерал Тимановский наспех построил этих не сбитых ещё в воинскую часть людей, можно сказать - толпу, и повёл в атаку, увлекая вперед личным примером. Перелом наступил. Мы победили. Мне трудно привести какие-нибудь красочные по внешности эпизоды из боевой службы Николая Степановича, потому что всё у него было так обыденно, просто… Степаныч в бою всегда был спокоен, всё видел, всё знал. Под его взглядом и трус становился храбрым, потому что в его присутствии и выстрелы, и пение пуль - всё это казалось каким-то «домашним» и безопасным… Чего же бояться, когда всё происходит так, как нужно! Полк обходят большевики справа? Вот это хорошо: резервная рота сможет ударить им во фланг, а команда разведчиков их потом атакует и будет рубить…
Моя близость с Николаем Степановичем началась уже в Екатеринодаре, осенью 1918 г., где полк оставлен был на отдых после Второго похода. Почти каждый вечер я обедал в штабе полка. Степаныч, истинно русская душа, очень любил большое общество за столом, хоровое пение и застольную беседу. Любил выпить и пил много, но не пьянел, а только оживлялся. «Градусом» он облегчал свои недомогания от бесчисленных ранений. Всегда радушный хозяин, и за столом у него царило непринужденное настроение. Нехитрая закуска, «рыженькая» водка, подкрашенная йодом, дружеская беседа. Помню - капитан Салтыков и доктор Ревякин поют дуэтом «Уж вечер, облаков померкли края»… Тимановский слушает, склонив голову на бок. Потом хором затягиваем русские песни. Внезапно, как бывает, водворяется молчание, все затихают, как говорится «дурак родился». И Степаныч, глядя куда-то вдаль, начинает басом речитатив чернецов из «Бориса Годунова».
В Екатеринодаре влиты были тогда в полк большие пополнения, поэтому, пользуясь отдыхом, велись усиленные строевые занятия. Как бы поздно не легли, а рано утром полковник Тимановский уже обходит, всё смотрит, бодр и свеж, как огурчик. Начались тяжелые бои под Армавиром. Находясь в резерве, я соскучился по командиру и пошёл его навестить за курган, на котором он находился денно и нощно, руководя боем. Верхушка кургана уже сбита и вообще дело было жаркое.
- Здравия желаю, господин полковник!
- Ты чего, Боген?
- Соскучился, господин полковник.
- Врёшь ты. Небось наливки захотелось. Ну пей, только не всю.
У Степаныча всегда висели на поясе маузер и фляжка с «фельдмаршальской» наливкой, т.е. спирт на красном перце. По поводу этой «наливки» вспоминается мне один случай. Во время Второго похода мы грузились впервые на железную дорогу. Маленькая платформа, ветер, холодище. Степаныч подпрыгивает и подшучивает над окружающими. Подходит полковник Кутепов.
- Что, Александр Павлович, холодно?
- Холодно, Николай Степанович.
- Хотите наливки?
- Конечно.
Степаныч радушно отстегивает фляжку и угощает. Ерш… Никогда не забуду ужаса на лице Кутепова (вообще почти не пившего) и веселый блеск в глазах Тимановского.
Когда ему дали бригаду и генеральский чин, то в сердцах марковцев боролись два чувства - огорчения, что Степаныч уже не наш командир, но и гордости, что он уже бригадный генерал. Вскоре генерал Тимановский был откомандирован для формирования Отдельной Одесской бригады. Попал он в Одессу сразу в очень сложную обстановку - политики, интриг, местных самолюбий. Но нисколько не потерялся, умел быть корректным и строго исполнял порученное ему дело, хотя мы, молодежь, и будировали и удивлялись, что он безоговорочно подчинялся, как нам казалось, самозванному одесскому начальству. Зато, когда греки и французы начали уходить и предоставили нас самим себе, Степаныч сразу стал начальником единовластным и уверенным. Начался отход в Румынию с полусформированной бригадой. Сначала походным порядком, потом на пароходах. В Румынии тоже не легко ему пришлось. И хотя Тимановский дипломатию разводить не умел, но наше Русское достоинство сохранить сумел и категорически отказался на требование румынских властей сдать им оружие.
Из Румынии бригада морем была перекинута в Новороссийск. Вышли на фронт, и очень скоро Степаныч получил 1-ю пехотную дивизию, в которую входил и наш родной Марковский полк (1-й Офицерский). Начались непрерывные бои. Поход на Москву. Я не стратег, конечно, но на мой взгляд строевого офицера, Тимановский великолепно справлялся с командованием, несмотря на то, что дивизия очень разрослась, и насчитывала 9 отдельных частей. Вспоминается случай в Белгороде, где довольно долго стоял штаб дивизии. На фронте произошел прорыв, и в городе стало очень неспокойно. С минуты на минуту ждали, что могут появиться красные, и началась паника. Генерал Тимановский был уверен, что прорыв удастся ликвидировать, но в самом городе войск у него не было, а панику нужно было остановить. Тогда он приказал вызвать на вокзал оркестр 1-го полка, и первые звуки бравурного фанфарного марша произвели успокоение среди жителей, которые поняли, что раз штаб «веселится», то опасности нет. Когда «цветные» полки развернуты были в дивизии, Степаныч получил Марковскую дивизию. С нею мы дошли до Орла. Когда началось отступление, особенно сказалась доблесть Тимановского. Он не только не пал духом, но в обстановке поистине трудной и тяжёлой умел удержать его в своих полках и, отступая, продолжал бить большевиков. Ещё из Курска я был командирован в Одессу и при конце Степаныча не присутствовал. Он заболел тифом.
Долго не хотел поддаваться болезни, никто не мог уговорить его эвакуироваться. Лечения не признавал и «лечился» сам - пил спирт и ел снег. Такого «лечения» даже его сердце не выдержало. Возвращаясь из командировки, в Новороссийске я узнал, что наш фронт - на Дону, что Марковская дивизия в последних боях почти вся уничтожена, что генерал Тимановский умер… Впервые за всю гражданскую войну я почувствовал, как мое сердце замерло и оборвалось… И в моей душе навсегда все эти несчастья слились в одно.
«Доброволец», Париж, февраль 1938 г., с. 4
В конце августа 1923-го родители отвезли меня в Моравску Тшебову, маленький, пограничный с Германией городок, где находилась русская гимназия-интернат для детей беженцев. Сережа подготовил меня по арифметике, к которой я была идиотически неспособна, Марина попыталась подогнать грамматические основы под беглое мое писанье и чтенье взахлеб; еще я выучила латинский алфавит и длинную молитву «Верую» - короткие знала и до того.
Марине не хотелось меня отпускать: по старинке она считала, что девочкам образование ни к чему, и - боялась разлуки. И на разлуке, и на образовании настоял отец. Кроме того, в гимназии работали в качестве воспитателей недавние однополчане отца, супруги Богенгардты. Он - высокий, рыжий, с щеголеватой выправкой, офицер еще царской армии, она - крупная, громоздкая, с волосами, собранными на затылке в тугой кукиш, с явно черневшими над верхней губой усиками - сестра милосердия, мать-командирша.
На фронте она выходила его после тяжелых ранений, отлучила от водки, отвела от самоубийства, стала его женой.
И, чтобы жизнь получила оправдание и смысл, оба посвятили ее детям-сиротам. (Много лет спустя, в середине тридцатых годов, на парижской стоянке такси я вдруг увидела в одной из машин рыжую бороду, напомнившую мне детство. - Богенгардт! - Рассеявшаяся было дружба возобновилась. Мы с родителями ездили в богенгардтовский дальний пригород из своего, в маленький домик, в котором вокруг постаревшей, еще более раздавшейся, но не сдававшейся Ольги Николаевны толпились и копошились приемыши - которое уж поколение! Трудно, почти невозможно было обеспечивать их существование ненадежным заработком шофера, но любовь к обездоленным детям - великая чудотворица. Это были люди большого сердца.) У них остановились Марина и Сережа на недолгое время моих приемных экзаменов - потом родители расстались со мною до Рождества.
Всеволод Александрович Богенгардт и его жена Ольга Николаевна,
урожд. графиня Стенбок-Фермор. 1921 г.
Подобно Сергею Эфрону, Всеволод Александрович Богенгардт (1892-1961) был офицером военного времени из студентов. Дружба их, начавшись в стенах Московского университета, продолжилась затем в Добровольческой армии и в эмиграции. В 1917 г. они разными путями ушли на Дон к Корнилову. Богенгардт добрался до Новочеркасска в ноябре, Эфрон - месяцем позже. В 1918 г. оба участвовали в знаменитом 1-м Кубанском (Ледяном) походе.
12 мая 1918 г. Сергей Эфрон писал М.А. Волошину и его матери из Новочеркасска :
- Дорогие Пра и Макс, только что вернулся из Армии, с которой совершил фантастический тысячеверстный поход. Я жив и даже не ранен, - это невероятная удача, потому что от ядра Корниловской армии почти ничего не осталось. - Сергей Иванович [Гольцев] (- мой друг, который жил у вас) убит в один день с Корниловым под Екатеринодаром. Брат Саши Говорова дважды ранен, москвич Богенгардт Всеволод Александрович, если Вы его помните, был ранен в живот и теперь выздоровел.
Эти события были впоследствии изображены Эфроном в его воспоминаниях "Записки добровольца", о которых в апреле 1924 г. он сообщал супругам Богенгардт:
Завтра сдаю в печать часть своей книги. Есть там кой-что и о Всеволоде. Описываю нашу встречу под Екатеринодаром, когда он веселый и худой сидел на подводе с простреленным животом.
К сожалению, книга не была напечатана, а рукопись пропала. Может быть, отыщется когда-нибудь?
Летом 1918 г. Эфрон получил длительный отпуск по болезни и вплоть до поздней осени находился у Волошина в Коктебеле. За это время выздоровевший после ранения Богенгардт принял участие во 2-м Кубанском походе. В декабре 1918 г. друзья вновь оказываются вместе: Богенгардт получает назначение в комендантскую команду 1-го Офицерского генерала Маркова полка, а Эфрон - в одну из офицерских рот того же полка. С Марковским полком им суждено было пройти всю гражданскую войну, вплоть до Галлиполи и Константинополя.
В цитированном выше письме Эфрона Богенгардт назван москвичом, но не так давно обнаружилось его сибирское происхождение. На страницах красноярского литературного журнала "День и ночь" № 2 за 2013 г. появилась статья местного краеведа Владимира Чагина "В дни великих шумов ратных...", сведения из которой уже были использованы мной в рассказе о санитарном поезде № 187. Согласно данным Чагина, Всеволод Богенгардт был выходцем из Красноярска, где его мать Антонина Константиновна, урожд. Никольская (1867-1948), занимала должность начальницы женской гимназии. Женская и мужская гимназии входили в число главных достопримечательностей старого Красноярска, их снимки можно видеть в фотоальбоме "Великий путь" (1899), посвященном Транссибирской магистрали.
Женская гимназия в Красноярске, начальницей которой была Антонина Константиновна Богенгардт, мать Всеволода.
Фото 1910 г. В советское время здесь разместился педагогический институт (ныне - Красноярский государственный
педагогический университет).
Всеволод Богенгардт - красноярский гимназист.
В 1916 г. Богенгардт вслед за Эфроном и своими землячками - врачом Марией Саввиных и сестрой милосердия Зоей Рязановой поступил на службу в санитарный поезд № 187, став его начальником.
Подпоручик В. А. Богенгардт - начальник санитарного поезда № 187.
Фото 1916 г., подаренное Зое Рязановой, со следующей надписью:
"Незаменимой помощнице ведения "Продуктовой" - Зое от ленивого хозяина
187 поезда. 9 мая 1916 г. Ст. Видиборг. В. Богенгардт".
Зоя Петровна Рязанова (или Резанова) была сирота из села Емельяново близ Красноярска, получившая воспитание в семье красноярских купцов и меценатов Кузнецовых. В 1914 г. она окончила курсы при Енисейской общине сестер милосердия Российского Общества Красного Креста и в следующем году попала в состав персонала санитарного поезда № 187. В поезде она прослужила вплоть до его расформирования в 1918 г., после чего вернулась в Красноярск и вышла замуж за товарища Богенгардта по гимназии - известного сибирского ученого-археолога Николая Константиновича Ауэрбаха (1892-1930). Именно в семейном архиве Ауэрбахов сохранились те самые уникальные фотографии из жизни санитарного поезда, на которых запечатлен С.Я. Эфрон.
Перебравшись в 1921 г. из Галлиполи в Константинополь, Эфрон поселился у Богенгардта и его жены Ольги Николаевны, урожд. графини Стенбок-Фермор (1893-1967), бывшей сестры милосердия белой армии. По-видимому, уже тогда супруги Богенгардт поступили на службу в Русскую гимназию, открывшуюся в Константинополе в декабре 1920 г. Гимназия для детей русских беженцев, при которой имелся интернат, была создана по инициативе Всероссийского Союза Городов, а денежные средства на нее выделил американский филантроп Уитмор, который сам же нашел и помещение - большой турецкий дом, выходивший окнами на Босфор.
В июне 1921 г. при посредничестве выехавшего за границу И.Г. Эренбурга завязывается переписка между Эфроном и Цветаевой. Цветаева, долгое время не имевшая известий от мужа и не чаявшая увидеть его живым и здоровым, тут же бросается хлопотать о выезде к нему из Советской России. Дело это оказывается непростым и растягивается почти на год. Тем временем, в ноябре 1921 г., Эфрон вместе с группой русских студентов-эмигрантов переезжает в Прагу, чтобы продолжить учебу в Пражском университете.
11 ноября 1921 г. он пишет Богенгардтам в Константинополь:
Дорогие друзья -
Пишу вам из Праги, куда приехали лишь два дня тому назад. Отношение чехов к нам удивительно радушное - ничего подобного я не ожидал. Любовь к России и к русским здесь воспитывалась веками. Местное лучшее общество все говорит по-русски - говорить по-русски считается хорошим тоном. То же что было у нас с французским языком в былое время. Всюду - в университете, на улицах, в магазинах, в трамвае каждый русский окружен ласковой предупредительностью... Живем мы здесь в снятом для нас рабочем доме. У каждого маленькая комнатка в 10 кв. аршин, очень чистая и светлая, напоминающая пароходную каюту. Меблировка состоит из кровати и табуретки. Кажется, еще будет выдано по маленькому столику...
В первый же день по приезде в Прагу получил письмо от Марины. Она пишет, что два ее плана выезда из России провалились. Но надежды она не теряет и уверена, что ей удастся выехать к весне. Живется ей очень трудно.
Отсюда легко переписываться с Россией. Почта работает правильно - письмо в Москву идет две недели. Эренбург написал мне сюда, что посылать письма в столицы совсем безопасно. А Э-гу я верю и потому вчера уже отправил письмо Марине. Отсюда же можно отправлять посылки. Об этом сейчас навожу справки...
Всероссийский Союз Городов вел переговоры с чехословацким правительством о переводе Русской гимназии из Константинополя на территорию Чехословакии. Согласие было получено, и в конце декабря 1921 - начале января 1922 г. гимназия переехала на новое место - в город Моравска Тршебова, где была размещена на территории бывшего лагеря военнопленных. Вместе со своими воспитанниками в Моравскую Тршебову перебрались и супруги Богенгардт.
В то самое время когда Марина Цветаева обивала пороги в ожидании заграничного паспорта и визы, Всеволод Богенгардт строил планы, как вывезти из Советской России свою мать Антонину Константиновну. Сергей Эфрон, достаточно хорошо осведомленный обо всех этих "выездных" делах благодаря переписке с женой, в письме от 14 апреля 1922 г. подробно инструктировал Богенгардтов:
1) Не беспокойтесь о визах. В месячный срок можно достать все три - Литовскую, Польскую и Чешскую.
2) Главное выхлопотать паспорт в Москве. Что для этого нужно сделать, легче всего узнать в Москве, а не давать советов отсюда.
3) Советский паспорт по последним известиям стоит два золотых - т. е. около 3-х миллионов.
4) Чешская крона стоит 10.000 сов. рублей.
5) Из Москвы в последнее время выпускают довольно легко женщин и детей. (Проще всего по болезни).
6) Лучше всего ехать прямо на Чехию и по-моему Ваш английский проект нецелесообразен...
17 мая 1922 г. Богенгардты получают от Эфрона короткую ликующую записку:
Дорогие друзья,
Ура, Марина и Аля в Берлине.
Горячий привет. С. Эфрон.
Подробности следом.
В том же 1922 г. получила возможность приехать к сыну в Моравскую Тршебову и Антонина Константиновна Богенгардт. Ее педагогический опыт пришелся как нельзя кстати для Русской гимназии.
Спустя год Цветаева и Эфрон решают отдать в гимназию свою дочь Алю. По этому поводу написано первое письмо Цветаевой Богенгардту от 3 августа 1923 г.
Милый Всеволод Александрович,
Как печально, что первое письмо - с просьбой! Но раз просьба есть, давайте и начнем с нее, чтобы скорей с нею покончить.
Просьба следующая: поспособствовать Алиному устроению в гимназию. При Сережиной и моей занятости домашнее образование ее - невозможно. Иждивение ее в этом месяце кончается, содержать ее не на что, не говоря уже об учении! В пражскую гимназию я ее отдать не могу: здесь только приходящие, а, при нашей жизни за городом, отпускать я ее одну в Прагу боюсь. (...)
Вы конечно не поверите (а может быть - поверите?), что с самого дня моего приезда думала о Вас (с большой нежностью) и хотела вам написать. Но когда между людьми 4 г. - а то и больше? - разлуки, это не легче, чем сдвинуть гору. Говоришь с одним, а слушает тебя - уже другой. Возобновлять труднее, чем начинать, - согласны? Словом, дня не проходило, чтобы я о Вас не думала. Хотелось послать Вам книжки (целый ряд, что, впрочем, сделаю с Сережей) - рассказать Вам о Москве и о себе - поблагодарить Вас за Сережу, много чего хотелось! Но помыслы остались помыслами. (...)
Милый Всеволод, у Вас теперь борода? Как странно. Я к Вам чувствую почтительную робость, как к чужому деду. Когда мы оба были молоды, Вы были бриты, а у меня не было седых волос. (Полные виски!)
Про Вашу милую жену я еще в Москве слышала от Екатерины Васильевны Кудашевой, Тарасевичей и Майи. - Как всё сплетается! -
Передайте ей мой привет и надежду (клянусь, что бескорыстную!) скоро с ней встретиться. Надежду, которую распространяю и на Вас... Привет, также, и Вашей маме. (...)
7 сентября 1923 г. Алю отвезли в интернат. В Моравской Тршебове Цветаева получила возможность лично познакомиться с семьей Богенгардтов. 21 сентября она пишет им всем:
Дорогие Антонина Константиновна, и Ольга Николаевна, и Всеволод Александрович
(а Всеволод после всех! Но это не оттого, что я его меньше всех люблю!)
Я люблю вас всех одинаково: всех по-разному и всех одинаково: Антонину Константиновну за вечную молодость сердца, Ольгу Николаевну за веселое мужество жизни, а Всеволода - просто как милого брата, совсем не смущаясь, хочет ли он такой сестры. (...)
К 6 октября 1923 г. относится письмо Эфрона Богенгардтам о планах переезда в Париж:
В Праге намечается новое явление. Старые студенты (жив<ущие> здесь третий год) покидают Чехию и устраиваются на новых местах - гл. об. в Париже. Так уехало несколько моих приятелей. Думаю, что Париж - наш последующий этап на пути в Россию
Аля провела в интернате Русской гимназии только один учебный год: в мае 1924 г. ее пришлось забрать из-за болезни легких. 17 мая 1924 г. Цветаева пишет письмо Антонине Константиновне по поводу Алиного здоровья, а Сергей Эфрон на обороте делает приписку, где среди прочего замечает:
Кажется нам не суждено жить в разных странах. Вы пишете, что ваши планы направлены в сторону Франции, - я тоже туда собираюсь будущей весной.
Цветаева и Эфрон перебрались в Париж осенью 1925 г., а Богенгардты несколько позже - в начале 1926 г. К тому времени в обеих семьях произошло пополнение: 26 июля 1924 г. у четы Богенгардов родился сын Сергей, а полгода спустя, 1 февраля 1925 г. Марина Цветаева родила сына Георгия. Детская коляска Георгия Эфрона перешла по наследству к маленькому Саше - второму сыну Богенгардтов, родившемуся 16 февраля 1926 г. в Париже.
Весной-летом 1926 г. Цветаева с детьми отдыхала на побережье Атлантического океана, в Сен-Жиль-сюр-Ви. Оттуда написано письмо С.Я. Эфрона к В.А. Богенгардту от 6 июня 1926 г.:
Аля счастлива, что опять в деревне. В этом она схожа со всеми Вами - тяготеет к усадебной жизни. Марина загорела, поправилась, но работать ей приходится много - Мур стоит целого семейства. Много пишет (...) С каждым часом чувствую, как обновляется кровь и наливаются мускулы. Мне стыдно писать вам, привязанным к Парижу, об этом. Но если Всеволоду удастся получить в июле или в августе двухнедельный отпуск, - он всегда сможет приехать погостить к нам. В моей комнате есть вторая кровать. Он набрался бы сил на всю зиму, а я был бы ужасно рад побродить с ним по французскому белогвардейскому побережью (Вандея). Дорога стоит 150 fr в два конца, и половину этой суммы я беру на себя. Подумай, Воленька. Доставишь и мне, и Марине большую радость, а сам отдохнешь
В "Сводных тетрадях" Цветаевой, в записях, относящихся к началу 1929 г., есть упоминание о поездке в гости к Богенгардтам:
У Б-тов. После длиннейшей дороги в поезде, метро и трамвае - особнячок. Встречают радостно, меряют Мура с Сережей, Мур больше.
Мур с Сережей и Сашей Богенгардтами
В. А. Богенгардт со своими сыновьями Сережей и Сашей и сыном Цветаевой Муром (слева).
В письмах к В.А. Богенгардту Эфрон часто делился сокровенными мыслями - об эмиграции, о текущей политической ситуации, о положении дел в России.
"В какой-то момент, - пишет биограф Цветаевой Виктория Швейцер, - видимо, незадолго до конца, Эфрон признался, что служит в ЧК, Богенгардту. Дочь Богенгардтов О.В. Скрябина рассказала мне, как однажды вечером, лежа в кровати, услышала из соседней комнаты разговор Сергея Яковлевича со своим отцом. Уже будучи взрослой, она спросила отца об этом разговоре - не приснился ли он ей в детстве, правда ли, что Эфрон сделал ему такое признание. Богенгардт подтвердил и сказал, что это была их последняя встреча". (Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. М., 1992, с. 429.)
Сам Всеволод Александрович никогда не испытывал соблазна связываться с ЧК. Он честно работал водителем такси и умер в эмиграции во Франции в 1961 году.
Кроме сыновей Сергея и Александра у него была еще дочь Ольга Богенгардт, родившаяся в Париже 1 августа 1932 г. В 1953 г. Ольга вышла замуж за Александра Семеновича Скрябина (1921-2009), двоюродного племянника композитора, минералога, переводчика, коммерсанта, спортивного и общественного деятеля. Сама Ольга Всеволодовна работала художником по тканям, затем в меховой компании семьи Скрябиных, была спортсменкой - занималась плаванием, греблей. Умерла она в Париже в 2007 г., похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
В архиве семьи Богенгардтов сохранились 10 писем Марины Цветаевой, 14 - С.Я. Эфрона и одно письмо Ариадны Эфрон, адресованное А.К. Богенгардт. Все эти письма вместе с другими документами сейчас находятся в Доме-музее М.И. Цветаевой в Москве.
Из литературного наследия В.А. Богенгардта известны его воспоминания о белом генерале Н.С. Тимановском, командире Марковского полка, опубликованные впервые в Париже в 1938 г.
В. А. Богенгардт
ЖЕЛЕЗНЫЙ СТЕПАНЫЧ
Генерал Тимановский
Впервые я увидел Николая Степановича Тимановского в дни зарождения Добровольческой армии. Мы все, явившиеся в Новочеркасск на Барочную улицу 36, восхищались «быховцами» и к их числу присоединяли и полковника Тимановского, хотя он и не был в заключении, но его роль охранителя узников была известна. Вокруг его имени уже сложилась легенда, и я жаждал увидеть одного из «самых награждённых», как говорили, полковников Русской армии. Знал я немного и его прошлую историю. Выйдя добровольцем (гимназист 6-го класса) на Японскую войну, он получил два Георгия и пулю в спинной хребет. Эвакуированный, лежал в госпитале почти в безнадежном состоянии. Государь Император обходил тяжело раненых и остановился около молодого вольноопределяющегося.
- Когда вы поправитесь, спросил Государь, то что намерены делать?
- Служить Вашему Величеству.
Ответ понравился Государю, и он приказал принять расходы по лечению на Высочайший счет. Лечился Николай Степанович долго, но железная натура взяла своё, и поправился он настолько, что впоследствии прошел Офицерскую гимнастическую школу.
Великая война, и подвиги за подвигами в рядах Железной стрелковой дивизии. Мне рассказывали, как Николай Степанович, еще не оправившись от очередного ранения, повёл батальон 13-го стрелкового полка в атаку против немцев в белой рубахе, опираясь на трость… Вероятно, с этого времени подполковник Тимановский и превратился в «Железного Степаныча». Итак - Новочеркасск, Барочная улица; я разговариваю в маленькой комнате с «сэром» Аладьиным и пресловутым матросом Баткиным, удивляясь отчего он матрос и откуда у него такая развязность, как входят сюда же доктор Г.Д. Родичев и полковник Тимановский. Высокий рост, атлетическое сложение, ясные, голубые, близорукие глаза за очками и слегка развалистая походка, такая странная для пехотного офицера - все говорило о силе и простоте, составлявших такой резкий контраст с поведением Аладьина и Баткина.
Первый поход. Степаныч - помощник генерала Маркова. Сергей Леонидович Марков, всегда скачущий, всегда восхищающий, яркий, огненный и - невозмутимый, молчаливый, со смешинской в глазах, всегда пеший - полковник Тимановский. Какие имена. Какие люди! Где все это! Во время Первого похода мы Степаныча недостаточно оценили (автор - участник Первого похода - в рядах 1-го Офицерского полка (Марковского) - был тяжело ранен, потом контужен. Ко второму походу вернулся в полк и с тех пор неизменно состоял при генерале Тимановском - прим. редакции «Добровольца»). Да и не мудрено, т. к. нами командовал генерал Марков, а рядом с ним все меркли. Но характерно, что из плеяды блестящих офицеров генерал Марков выбрал в помощники себе Тимановского. Штаб генерала Маркова состоял из «Степаныча» - по оперативной части и «Гаврилы» (доктор Г.Д. Родичев), - по инспекторской. Всю канцелярию и все суммы полка этот последний носил всегда при себе в сумке через плечо.
Во Втором походе Николай Степанович командовал уже Марковским полком. Славные бои под Кагальницкой, Тихорецкой… Особо памятны славные для Степаныча бои под Кореновской - той самой Кореновской, где столько было пролито крови ещё в Первом походе… Наш полк изнывал от потерь. Наступление наше захлебнулось. Отдельные слабодушные бойцы отходили. Критический момент. Неожиданно в полк прибыло небольшое пополнение кубанцев. Генерал Тимановский наспех построил этих не сбитых ещё в воинскую часть людей, можно сказать - толпу, и повёл в атаку, увлекая вперед личным примером. Перелом наступил. Мы победили. Мне трудно привести какие-нибудь красочные по внешности эпизоды из боевой службы Николая Степановича, потому что всё у него было так обыденно, просто… Степаныч в бою всегда был спокоен, всё видел, всё знал. Под его взглядом и трус становился храбрым, потому что в его присутствии и выстрелы, и пение пуль - всё это казалось каким-то «домашним» и безопасным… Чего же бояться, когда всё происходит так, как нужно! Полк обходят большевики справа? Вот это хорошо: резервная рота сможет ударить им во фланг, а команда разведчиков их потом атакует и будет рубить…
Моя близость с Николаем Степановичем началась уже в Екатеринодаре, осенью 1918 г., где полк оставлен был на отдых после Второго похода. Почти каждый вечер я обедал в штабе полка. Степаныч, истинно русская душа, очень любил большое общество за столом, хоровое пение и застольную беседу. Любил выпить и пил много, но не пьянел, а только оживлялся. «Градусом» он облегчал свои недомогания от бесчисленных ранений. Всегда радушный хозяин, и за столом у него царило непринужденное настроение. Нехитрая закуска, «рыженькая» водка, подкрашенная йодом, дружеская беседа. Помню - капитан Салтыков и доктор Ревякин поют дуэтом «Уж вечер, облаков померкли края»… Тимановский слушает, склонив голову на бок. Потом хором затягиваем русские песни. Внезапно, как бывает, водворяется молчание, все затихают, как говорится «дурак родился». И Степаныч, глядя куда-то вдаль, начинает басом речитатив чернецов из «Бориса Годунова».
В Екатеринодаре влиты были тогда в полк большие пополнения, поэтому, пользуясь отдыхом, велись усиленные строевые занятия. Как бы поздно не легли, а рано утром полковник Тимановский уже обходит, всё смотрит, бодр и свеж, как огурчик. Начались тяжелые бои под Армавиром. Находясь в резерве, я соскучился по командиру и пошёл его навестить за курган, на котором он находился денно и нощно, руководя боем. Верхушка кургана уже сбита и вообще дело было жаркое.
- Здравия желаю, господин полковник!
- Ты чего, Боген?
- Соскучился, господин полковник.
- Врёшь ты. Небось наливки захотелось. Ну пей, только не всю.
У Степаныча всегда висели на поясе маузер и фляжка с «фельдмаршальской» наливкой, т.е. спирт на красном перце. По поводу этой «наливки» вспоминается мне один случай. Во время Второго похода мы грузились впервые на железную дорогу. Маленькая платформа, ветер, холодище. Степаныч подпрыгивает и подшучивает над окружающими. Подходит полковник Кутепов.
- Что, Александр Павлович, холодно?
- Холодно, Николай Степанович.
- Хотите наливки?
- Конечно.
Степаныч радушно отстегивает фляжку и угощает. Ерш… Никогда не забуду ужаса на лице Кутепова (вообще почти не пившего) и веселый блеск в глазах Тимановского.
Когда ему дали бригаду и генеральский чин, то в сердцах марковцев боролись два чувства - огорчения, что Степаныч уже не наш командир, но и гордости, что он уже бригадный генерал. Вскоре генерал Тимановский был откомандирован для формирования Отдельной Одесской бригады. Попал он в Одессу сразу в очень сложную обстановку - политики, интриг, местных самолюбий. Но нисколько не потерялся, умел быть корректным и строго исполнял порученное ему дело, хотя мы, молодежь, и будировали и удивлялись, что он безоговорочно подчинялся, как нам казалось, самозванному одесскому начальству. Зато, когда греки и французы начали уходить и предоставили нас самим себе, Степаныч сразу стал начальником единовластным и уверенным. Начался отход в Румынию с полусформированной бригадой. Сначала походным порядком, потом на пароходах. В Румынии тоже не легко ему пришлось. И хотя Тимановский дипломатию разводить не умел, но наше Русское достоинство сохранить сумел и категорически отказался на требование румынских властей сдать им оружие.
Из Румынии бригада морем была перекинута в Новороссийск. Вышли на фронт, и очень скоро Степаныч получил 1-ю пехотную дивизию, в которую входил и наш родной Марковский полк (1-й Офицерский). Начались непрерывные бои. Поход на Москву. Я не стратег, конечно, но на мой взгляд строевого офицера, Тимановский великолепно справлялся с командованием, несмотря на то, что дивизия очень разрослась, и насчитывала 9 отдельных частей. Вспоминается случай в Белгороде, где довольно долго стоял штаб дивизии. На фронте произошел прорыв, и в городе стало очень неспокойно. С минуты на минуту ждали, что могут появиться красные, и началась паника. Генерал Тимановский был уверен, что прорыв удастся ликвидировать, но в самом городе войск у него не было, а панику нужно было остановить. Тогда он приказал вызвать на вокзал оркестр 1-го полка, и первые звуки бравурного фанфарного марша произвели успокоение среди жителей, которые поняли, что раз штаб «веселится», то опасности нет. Когда «цветные» полки развернуты были в дивизии, Степаныч получил Марковскую дивизию. С нею мы дошли до Орла. Когда началось отступление, особенно сказалась доблесть Тимановского. Он не только не пал духом, но в обстановке поистине трудной и тяжёлой умел удержать его в своих полках и, отступая, продолжал бить большевиков. Ещё из Курска я был командирован в Одессу и при конце Степаныча не присутствовал. Он заболел тифом.
Долго не хотел поддаваться болезни, никто не мог уговорить его эвакуироваться. Лечения не признавал и «лечился» сам - пил спирт и ел снег. Такого «лечения» даже его сердце не выдержало. Возвращаясь из командировки, в Новороссийске я узнал, что наш фронт - на Дону, что Марковская дивизия в последних боях почти вся уничтожена, что генерал Тимановский умер… Впервые за всю гражданскую войну я почувствовал, как мое сердце замерло и оборвалось… И в моей душе навсегда все эти несчастья слились в одно.
«Доброволец», Париж, февраль 1938 г., с. 4