Солоневич
"...Стали работать втроем. Поработали года полтора. Кое-что скопили. Пришло ГПУ и сказало: пожалуйте. Пожаловали. Уговаривали долго и красноречиво, даже со слезой. Не помогло. Посадили. Держали по три дня в парилке, по три дня в холодилке. Время от времени выводили всех в коридор, и какой-то чин произносил речи. Речи были изысканны и весьма разнообразны. Взывал и к гражданским доблестям, и к инстинкту самосохранения, и к родительской любви, и к супружеской ревности. Мужьям говорили: «Ну для кого вы свое золото держите? Для жены? Так вот что она делает». Демонстрировались документы об изменах жен, даже и фотографии, снятые, так сказать, en flagrant delit.
Втянув голову в плечи, как будто кто-то занес над ними дубину, и глядя на меня навек перепуганными глазами, Данцигер рассказывал, как в этих парилках и холодилках люди падали. Сам он, крепкий мужик (биндюг, как говаривал Фомко), держался долго. Распухли ноги, раздулись вены, узлы лопнули в язвы, кости рук скрючило ревматизмом. Потом вот - повезло, потерял сознание.
- Ну, знаете, - вздохнул Фомко, - черт с ними, с деньгами, я бы отдал.
- Вы бы отдали? Пусть они мне все зубы вырывали бы - не отдал бы. Вы думаете, что если я еврей, так я за деньги больше, чем за жизнь, держусь? Так мне, вы знаете, на деньги наплевать - что деньги? - заработал и проработал, - а чтоб мои деньги на их детях язвами выросли!.. За что они меня пятнадцать лет, как собаку, травят? За что моя дочка померла? За что мой сын... я же не знаю даже ж, где он и живой ли он? Так чтоб я им на это еще свои деньги давал?!
- Так и не отдали?
- Что значит «не отдал»? Ну, я не отдал, так они и жену и тестя взяли...
- А много денег было?
- А стыдно и говорить: две десятки, восемь долларов и обручальное кольцо - не мое, мое давно сняли, а жены...
- Ну и ну, - сказал Фомко...
- Значит, всего рублей на пятьдесят золотом, - сказал я.
- Пятьдесят рублей? Вы говорите за пятьдесят рублей? А мои пятнадцать лет жизни, а мои дети - это вам пятьдесят рублей? А мои ноги - это вам тоже пятьдесят рублей? Вы посмотрите...
Старик засучил штаны - голени были обвязаны грязными тряпками, сквозь тряпки просачивался гной...
- Вы видите? - жилистые руки старика поднялись вверх. - Если есть Бог - все равно, еврейский Бог, христианский Бог, - пусть разобьет о камни их детей, пусть дети их и дети их детей, пусть они будут в язвах, как мои ноги, пусть...
От минского кожевника веяло ветхозаветной жутью. Фомко пугливо отодвинулся от его проклинающих рук и побледнел. Я думал о том, как мало помогают эти проклятия - миллионы и сотни миллионов проклятий... Старик глухо рыдал, уткнувшись лицом в стол моего кабинета, а Фомко стоял бледный, растерянный и придавленный..."
Втянув голову в плечи, как будто кто-то занес над ними дубину, и глядя на меня навек перепуганными глазами, Данцигер рассказывал, как в этих парилках и холодилках люди падали. Сам он, крепкий мужик (биндюг, как говаривал Фомко), держался долго. Распухли ноги, раздулись вены, узлы лопнули в язвы, кости рук скрючило ревматизмом. Потом вот - повезло, потерял сознание.
- Ну, знаете, - вздохнул Фомко, - черт с ними, с деньгами, я бы отдал.
- Вы бы отдали? Пусть они мне все зубы вырывали бы - не отдал бы. Вы думаете, что если я еврей, так я за деньги больше, чем за жизнь, держусь? Так мне, вы знаете, на деньги наплевать - что деньги? - заработал и проработал, - а чтоб мои деньги на их детях язвами выросли!.. За что они меня пятнадцать лет, как собаку, травят? За что моя дочка померла? За что мой сын... я же не знаю даже ж, где он и живой ли он? Так чтоб я им на это еще свои деньги давал?!
- Так и не отдали?
- Что значит «не отдал»? Ну, я не отдал, так они и жену и тестя взяли...
- А много денег было?
- А стыдно и говорить: две десятки, восемь долларов и обручальное кольцо - не мое, мое давно сняли, а жены...
- Ну и ну, - сказал Фомко...
- Значит, всего рублей на пятьдесят золотом, - сказал я.
- Пятьдесят рублей? Вы говорите за пятьдесят рублей? А мои пятнадцать лет жизни, а мои дети - это вам пятьдесят рублей? А мои ноги - это вам тоже пятьдесят рублей? Вы посмотрите...
Старик засучил штаны - голени были обвязаны грязными тряпками, сквозь тряпки просачивался гной...
- Вы видите? - жилистые руки старика поднялись вверх. - Если есть Бог - все равно, еврейский Бог, христианский Бог, - пусть разобьет о камни их детей, пусть дети их и дети их детей, пусть они будут в язвах, как мои ноги, пусть...
От минского кожевника веяло ветхозаветной жутью. Фомко пугливо отодвинулся от его проклинающих рук и побледнел. Я думал о том, как мало помогают эти проклятия - миллионы и сотни миллионов проклятий... Старик глухо рыдал, уткнувшись лицом в стол моего кабинета, а Фомко стоял бледный, растерянный и придавленный..."