О расставаниях - 2.
Еще немножко о том, что мешает расставаться.
При расставаниях, увеличении дистанции, поднимается слой опыта и чувств, в котором запечатлены наши прежние расставания. И опыт этот может быть весьма разнообразным и иногда очень неприятным и болезненным.
Если ребенок остается один дольше, чем он может выдержать, дольше, чем образ матери (или другого близкого человека) его «греет» - он впадает в панику, в ужас.
Я помню и свои переживания, и слышала не одну историю слишком долгого детского ожидания - люди вспоминают, как, будучи оставленными в одиночестве и не выдерживая длительного отсутствия взрослого, в какой-то момент начинали в ужасе бегать по дому, кричать и рыдать от того, что о них забыли, что «мама никогда не вернется».
И взрослые люди, завершая по собственной воле плохие для них отношения, иногда прекрасно понимая головой необходимость и пользу такого поступка, тем не менее и болеть начинают, и впадать в тяжелые эмоциональные состояния - потому что внутри поднимаются те, давние воспоминания, в которых отдельность это только ужас и бессилие, а вовсе не какая-то польза и надежда на лучшее будущее.
Или истории ожидания, которое еще выносимо (например, рядом кто-то есть), но расставание нежеланно ребенку и ему придается смысл - меня не хотели, не любили, поэтому и оставляли.
В таких ситуациях рождались чувства тоски и одиночества, а расставание означало - я никому не нужен/не нужна, я - ничто, мне нет места рядом с другими.
Может быть ужаса и паники там не было, но было разрушено ощущение своей нужности другим, доверия и уверенности в себе - это истории переживания униженности и отвержения.
И если теперь близкий человек вдруг говорит - знаешь, хочу побыть немного один/одна, то возникают чувства одиночества и безнадежности, приходящие из опыта того маленького ребенка, который потерял надежду на то, что он дорог людям, которых сам любит всей душой.
И еще вариант, когда не было какого-то сильно болезненного расставания, но просто не хватило отношений, не успел ребенок как следует себя узнать и укрепиться, вырос с неуверенностью в том кто он, каков, что может… и тогда вроде бы и не очень больно или страшно при расставаниях, но как-то так неуютно становится, появляется много сомнений, тревог, среди которых человек теряется.
Это варианты, когда ребенку не хватило «питания», когда основной паттерн в отношениях - покрепче вцепиться, не отпускать. Но бывает и другая грань - когда автономность попадает под запрет; дело не в желании сохранить связь с родителем любой ценой, не одиночество и своя беззащитность страшат, а наоборот - свои силы и желания пугают, любые попытки отделиться и побыть собой - невозможны, блокируются страхом, стыдом или виной.
Может быть вариант травмы, агрессивных нападений на отдельность ребенка: как только он что-то свое пытается сделать или сказать на него нападают - крики, угрозы, «да кто ты такой, что ты придумал!», истории про «выгоню из дома»…
И собственная отдельность, интересы переживаются взрослым уже человеком, как повод для нападения, любой шаг из согласия с партнером вызывает непонятный страх и ожидание наказания.
Тут широкое поле для роста вины и наказаний - ведь если ребенок раз за разом убеждается в том, что его инициатива наказуема, что стоит лишь ему что-то свое сделать и на него тут же спускают всех собак, то даже когда исчезает внешний родитель и в жизни уже можно и даже нужно свободно действовать, внутри остается родитель внутренний - либо пугающий, либо наказывающий за любое проявление.
Такая внутренняя реальность запрещает всякую аутентичную деятельность или же человек что-то делает, но закончив наказывает себя - результаты своей деятельности уничтожает, или ничего за это не получает, или болеет… расплачивается, чем может.
Еще возможны случаи использования ребенка, в виде нарциссического расширения - это когда ребенок должен жить для родителя, должен снимать его тревогу и удовлетворять какую-либо его потребность собой;
причем, это могут быть как «плохие» потребности - во власти или самоутверждении, например, так и формально «хорошие» - в привязанности и близости.
Вопрос в том, для кого эта привязанность и близость нужны, кто ими наполняется.
Если ребенок начинает придавать родителю смысл жизни и служить надеждой и опорой - его взросление и автономность становятся для взрослого разочарованием или горем, а при жизни в таком поле и сам ребенок привыкает относится к своим собственным возможностям, как к тому, что разрушает близких и отношения с ними.
И в обеих ситуациях, когда человек попадает "на свободу", остается сам по себе - возникает очень много тревоги... что-то теперь будет?... то ли со мной что-то вот-вот случится, то ли с миром.
Отдельность - почти катастрофа, и невозможно по доброй воле на нее согласиться, поэтому при любом намеке на расставание и возможность остаться в одиночестве человек всеми силами стремится этого не допустить.
Учитывая, что эти отдельные составляющие опыта расставаний могут сосуществовать в причудливых комбинациях и создавать очень тяжелый и запутанный эмоциональный фон - вполне понятно, почему расставания так часто оказывается невозможным пережить.
При расставаниях, увеличении дистанции, поднимается слой опыта и чувств, в котором запечатлены наши прежние расставания. И опыт этот может быть весьма разнообразным и иногда очень неприятным и болезненным.
Если ребенок остается один дольше, чем он может выдержать, дольше, чем образ матери (или другого близкого человека) его «греет» - он впадает в панику, в ужас.
Я помню и свои переживания, и слышала не одну историю слишком долгого детского ожидания - люди вспоминают, как, будучи оставленными в одиночестве и не выдерживая длительного отсутствия взрослого, в какой-то момент начинали в ужасе бегать по дому, кричать и рыдать от того, что о них забыли, что «мама никогда не вернется».
И взрослые люди, завершая по собственной воле плохие для них отношения, иногда прекрасно понимая головой необходимость и пользу такого поступка, тем не менее и болеть начинают, и впадать в тяжелые эмоциональные состояния - потому что внутри поднимаются те, давние воспоминания, в которых отдельность это только ужас и бессилие, а вовсе не какая-то польза и надежда на лучшее будущее.
Или истории ожидания, которое еще выносимо (например, рядом кто-то есть), но расставание нежеланно ребенку и ему придается смысл - меня не хотели, не любили, поэтому и оставляли.
В таких ситуациях рождались чувства тоски и одиночества, а расставание означало - я никому не нужен/не нужна, я - ничто, мне нет места рядом с другими.
Может быть ужаса и паники там не было, но было разрушено ощущение своей нужности другим, доверия и уверенности в себе - это истории переживания униженности и отвержения.
И если теперь близкий человек вдруг говорит - знаешь, хочу побыть немного один/одна, то возникают чувства одиночества и безнадежности, приходящие из опыта того маленького ребенка, который потерял надежду на то, что он дорог людям, которых сам любит всей душой.
И еще вариант, когда не было какого-то сильно болезненного расставания, но просто не хватило отношений, не успел ребенок как следует себя узнать и укрепиться, вырос с неуверенностью в том кто он, каков, что может… и тогда вроде бы и не очень больно или страшно при расставаниях, но как-то так неуютно становится, появляется много сомнений, тревог, среди которых человек теряется.
Это варианты, когда ребенку не хватило «питания», когда основной паттерн в отношениях - покрепче вцепиться, не отпускать. Но бывает и другая грань - когда автономность попадает под запрет; дело не в желании сохранить связь с родителем любой ценой, не одиночество и своя беззащитность страшат, а наоборот - свои силы и желания пугают, любые попытки отделиться и побыть собой - невозможны, блокируются страхом, стыдом или виной.
Может быть вариант травмы, агрессивных нападений на отдельность ребенка: как только он что-то свое пытается сделать или сказать на него нападают - крики, угрозы, «да кто ты такой, что ты придумал!», истории про «выгоню из дома»…
И собственная отдельность, интересы переживаются взрослым уже человеком, как повод для нападения, любой шаг из согласия с партнером вызывает непонятный страх и ожидание наказания.
Тут широкое поле для роста вины и наказаний - ведь если ребенок раз за разом убеждается в том, что его инициатива наказуема, что стоит лишь ему что-то свое сделать и на него тут же спускают всех собак, то даже когда исчезает внешний родитель и в жизни уже можно и даже нужно свободно действовать, внутри остается родитель внутренний - либо пугающий, либо наказывающий за любое проявление.
Такая внутренняя реальность запрещает всякую аутентичную деятельность или же человек что-то делает, но закончив наказывает себя - результаты своей деятельности уничтожает, или ничего за это не получает, или болеет… расплачивается, чем может.
Еще возможны случаи использования ребенка, в виде нарциссического расширения - это когда ребенок должен жить для родителя, должен снимать его тревогу и удовлетворять какую-либо его потребность собой;
причем, это могут быть как «плохие» потребности - во власти или самоутверждении, например, так и формально «хорошие» - в привязанности и близости.
Вопрос в том, для кого эта привязанность и близость нужны, кто ими наполняется.
Если ребенок начинает придавать родителю смысл жизни и служить надеждой и опорой - его взросление и автономность становятся для взрослого разочарованием или горем, а при жизни в таком поле и сам ребенок привыкает относится к своим собственным возможностям, как к тому, что разрушает близких и отношения с ними.
И в обеих ситуациях, когда человек попадает "на свободу", остается сам по себе - возникает очень много тревоги... что-то теперь будет?... то ли со мной что-то вот-вот случится, то ли с миром.
Отдельность - почти катастрофа, и невозможно по доброй воле на нее согласиться, поэтому при любом намеке на расставание и возможность остаться в одиночестве человек всеми силами стремится этого не допустить.
Учитывая, что эти отдельные составляющие опыта расставаний могут сосуществовать в причудливых комбинациях и создавать очень тяжелый и запутанный эмоциональный фон - вполне понятно, почему расставания так часто оказывается невозможным пережить.