С наступающим!
Via hoddion.
Патриарх Анастасий был заодно с царём: почитание икон он считал грубым пережитком язычества, противным духу христианства, и искоренение этой идолопоклонской повадки обязанностью всякого истинного христианина и прямым своим долгом как главы церкви.
<...>
Но патриарх Анастасий - рассудительный человек <…> большой был любитель искусства, а именно иконописного искусства: у него было редкостное собрание икон, и главным образом из иконного фонда, составленного из отобранных икон по церквам и из упразднённых монстырей.
И когда от Феофана он узнал, что иконы - работы такого мастера, как Аггей, он охотно согласился приехать к Феофану освятить иконы.
Освящать иконы, конечно, совсем ни к чему, и, пожалуй, даже кощунственно, в этом был глубоко убеждён патриарх, но ведь освящение было для него поводом посмотреть иконы, и он условился с Феофаном о своём визите<...>
Патриарх не скрывал своего восхищения: «Спаситель» и «Богородица»!
- А это что за чучела? - обратился он к Феофану, вглядываясь в образ Николая Чудотворца. <…>
- Николай мирликийский!? - резко перебил патриарх. - Этому смердовичу здесь не место.
«Смердович» от «смерда» - низкого происхождения: хотел ли патриарх сказать, что рядом с божественным - божественной судьбой-судиёй и божественным милосердием - сердцем всего мира - «звездой морей» такое человеческое недопустимо? Или заметил, что образ Николы слишком живописен и никак не икона?
Аггею он сказал:
- Так… этого писать нельзя.
А Феофан должен был вынести икону - и он понёс её в свою комнату, поставил к книгам, там, где в ту ночь явился его обрадованный странник.
Патриарх служил молебен с водосвятием и освятил иконы: «Спасителя» и «Богородицу». Служба кончилась. Патриарх разоблачался.
И тут один старый священник, кажется, единственный из сохранившихся от старых времён в клире патриарха, тихонечко дёрнул Феофана за рукав, - Феофан подумал совсем на другое и повёл священника в коридор. А старичок шепнул ему, что Угодника он освятит! И в комнате у Феофана, заперев двери, священник скороговоркой прочитал молитву и припрятанной кропильницей окропил образ святой водой. Счастливым вернулся Феофан к гостям, да и гости были довольны: время к столу, а стол - царский.
За ужином Аггей сидел с патриархом. Тема - любимая патриархом: иконы, которые он с такой жестокостью гнал во имя одухотворения веры и искоренения языческого элемента - «искусство, недоступное массам!» Аггей возражал: он указывал на чудотворные образа как на пример чудодейственного искусства, покоряющего как избранных, так и убогих. А на это возражал патриарх, что для массы любая чурбашка может стать чудодейственной; и всё сводилось к тому, что сначала надо воспитать массы и тогда можно что угодно. А выговорив своё принципиальное, патриарх сказал слово: похвалу иконописцу Аггею, величайшему византийскому мастеру.
Как хорошо пасмурное утро на море, и я не знаю, где дышится легче: на лугу, покрытом пёстрыми звёздочками, или над звездящейся тихой волной! Патриарх вышел на палубу и под тихим дождём почувствовал, как укладываются его мысли, взбудораженные бессонной ночью, как стебельками никнут они, и устилается большая дорога - покой. Это чувство покоя как волна - эта серая живая волна вплывала в глаза и плыла бесконечная ---
И вот откуда что взялось, не узнать стало моря: как было тихо - волна наступает и в безветрии рвёт вихрь; тёмное облако опустилось над кораблём - ночь. Патриарх слышит: «Погибаем!» кричат, и на миг молния прорезала ночь; у борта стоит архидьякон Дормедонт, высоко подоткнул рясу, в белых штанах, «Погибаем!» кричит. И опять - ночь. Патриарх поднялся, но только что сделал шаг, нахлынувшая волна ка-ак бацнет по спине, и он покатился: «Погибаю!» кричит. И, глотая волну, вспомнил, как в детстве молился, и единственное имя поднялось от сердца с последней надеждой - имя Николы. И почувствовал, как кто-то схватил его за руку - волна отхлынула, и он увидел: тот самый - с иконы Аггея - заштатный священник, это он держит его за руку.
«Смердовича позвал! - сказал священник, но совсем без укора, - и разве он может помочь?»
А патриарх глядел на него и, веря: «поможет!» - и, виновато: всё вспомнил.
«Ну, что там! Пойдём: я тебя на твой корабль посажу, плывите назад в город».
И по скользким волнам, как по скалам, повёл его к кораблю.
<…>
Корабль плыл назад в город. Не поверить, что только что пронеслась гроза, - так было ясно.
И когда вернулись в Константинополь, патриарх послал за Феофаном: принести ему три иконы - работа иконописца Аггея: «Спаситель», «Богородица» и «Никола». Феофан не мог ослушаться Патриарха и с иконами не замедлил, явился в дом Св.Софии.
И тогда патриарх Анастасий взял иконы и сам поставил у Св.Софии: «Спасителя», «Богородицу» и «Николу».
Иконы из Св.Софии попали на Русь, их все знают - в Большом Московском Успенском соборе Спас цареградский - золотая ряса и Пирогощенская-Владимирская Божия Матерь, а на Вятке Никола Великорецкий.
Патриарх Анастасий был заодно с царём: почитание икон он считал грубым пережитком язычества, противным духу христианства, и искоренение этой идолопоклонской повадки обязанностью всякого истинного христианина и прямым своим долгом как главы церкви.
<...>
Но патриарх Анастасий - рассудительный человек <…> большой был любитель искусства, а именно иконописного искусства: у него было редкостное собрание икон, и главным образом из иконного фонда, составленного из отобранных икон по церквам и из упразднённых монстырей.
И когда от Феофана он узнал, что иконы - работы такого мастера, как Аггей, он охотно согласился приехать к Феофану освятить иконы.
Освящать иконы, конечно, совсем ни к чему, и, пожалуй, даже кощунственно, в этом был глубоко убеждён патриарх, но ведь освящение было для него поводом посмотреть иконы, и он условился с Феофаном о своём визите<...>
Патриарх не скрывал своего восхищения: «Спаситель» и «Богородица»!
- А это что за чучела? - обратился он к Феофану, вглядываясь в образ Николая Чудотворца. <…>
- Николай мирликийский!? - резко перебил патриарх. - Этому смердовичу здесь не место.
«Смердович» от «смерда» - низкого происхождения: хотел ли патриарх сказать, что рядом с божественным - божественной судьбой-судиёй и божественным милосердием - сердцем всего мира - «звездой морей» такое человеческое недопустимо? Или заметил, что образ Николы слишком живописен и никак не икона?
Аггею он сказал:
- Так… этого писать нельзя.
А Феофан должен был вынести икону - и он понёс её в свою комнату, поставил к книгам, там, где в ту ночь явился его обрадованный странник.
Патриарх служил молебен с водосвятием и освятил иконы: «Спасителя» и «Богородицу». Служба кончилась. Патриарх разоблачался.
И тут один старый священник, кажется, единственный из сохранившихся от старых времён в клире патриарха, тихонечко дёрнул Феофана за рукав, - Феофан подумал совсем на другое и повёл священника в коридор. А старичок шепнул ему, что Угодника он освятит! И в комнате у Феофана, заперев двери, священник скороговоркой прочитал молитву и припрятанной кропильницей окропил образ святой водой. Счастливым вернулся Феофан к гостям, да и гости были довольны: время к столу, а стол - царский.
За ужином Аггей сидел с патриархом. Тема - любимая патриархом: иконы, которые он с такой жестокостью гнал во имя одухотворения веры и искоренения языческого элемента - «искусство, недоступное массам!» Аггей возражал: он указывал на чудотворные образа как на пример чудодейственного искусства, покоряющего как избранных, так и убогих. А на это возражал патриарх, что для массы любая чурбашка может стать чудодейственной; и всё сводилось к тому, что сначала надо воспитать массы и тогда можно что угодно. А выговорив своё принципиальное, патриарх сказал слово: похвалу иконописцу Аггею, величайшему византийскому мастеру.
Как хорошо пасмурное утро на море, и я не знаю, где дышится легче: на лугу, покрытом пёстрыми звёздочками, или над звездящейся тихой волной! Патриарх вышел на палубу и под тихим дождём почувствовал, как укладываются его мысли, взбудораженные бессонной ночью, как стебельками никнут они, и устилается большая дорога - покой. Это чувство покоя как волна - эта серая живая волна вплывала в глаза и плыла бесконечная ---
И вот откуда что взялось, не узнать стало моря: как было тихо - волна наступает и в безветрии рвёт вихрь; тёмное облако опустилось над кораблём - ночь. Патриарх слышит: «Погибаем!» кричат, и на миг молния прорезала ночь; у борта стоит архидьякон Дормедонт, высоко подоткнул рясу, в белых штанах, «Погибаем!» кричит. И опять - ночь. Патриарх поднялся, но только что сделал шаг, нахлынувшая волна ка-ак бацнет по спине, и он покатился: «Погибаю!» кричит. И, глотая волну, вспомнил, как в детстве молился, и единственное имя поднялось от сердца с последней надеждой - имя Николы. И почувствовал, как кто-то схватил его за руку - волна отхлынула, и он увидел: тот самый - с иконы Аггея - заштатный священник, это он держит его за руку.
«Смердовича позвал! - сказал священник, но совсем без укора, - и разве он может помочь?»
А патриарх глядел на него и, веря: «поможет!» - и, виновато: всё вспомнил.
«Ну, что там! Пойдём: я тебя на твой корабль посажу, плывите назад в город».
И по скользким волнам, как по скалам, повёл его к кораблю.
<…>
Корабль плыл назад в город. Не поверить, что только что пронеслась гроза, - так было ясно.
И когда вернулись в Константинополь, патриарх послал за Феофаном: принести ему три иконы - работа иконописца Аггея: «Спаситель», «Богородица» и «Никола». Феофан не мог ослушаться Патриарха и с иконами не замедлил, явился в дом Св.Софии.
И тогда патриарх Анастасий взял иконы и сам поставил у Св.Софии: «Спасителя», «Богородицу» и «Николу».
Иконы из Св.Софии попали на Русь, их все знают - в Большом Московском Успенском соборе Спас цареградский - золотая ряса и Пирогощенская-Владимирская Божия Матерь, а на Вятке Никола Великорецкий.