Чья ты, галоша?
Нет ничего лучшего, покинув Москву, забыв о работе с её осточертевшей политикой, в яркий весенний день зашнуровать армейские ботинки и углубиться в лес.
Там, где я в прошлом году проскакивал на мотоцикле, маскируя его потом в чащобе лапником или крупными ветками, упавшими с деревьев, можно пройти только на своих двоих. Моя глухая лесная речушка, скрытая ото всех, кроме меня, густыми зарослями ольхи и чахлым осинником, едва пробуждается, бормоча что-то по береговым урезам, от которых отошел лёд. Но в основном пока правит бал ноздреватая, но прочная отрыжка зимы, стягивающая крепким панцирем фарватер. Так что я без труда перебираюсь с одного берега на другой и обратно, когда нужно обойти переполненные водой бочаги или абсолютно непролазный бурелом. Поиски хоть каких-то следов "избушки на реке", которыми я занимаюсь уже третий год, продолжаются. И время удачное - до высоких трав далеко, а трясина вдоль русла не столь опасна, как летом. Шаг влево, шаг вправо - и можно нырнуть так, что уже никогда не вынырнешь.
Впрочем "поиски" - громко сказано, конечно. Следы "избушки на реке", которая стояла здесь в незапамятные времена, я ищу, так сказать, попутно. Зачем? Не знаю. Иногда, эдак, присядешь на берегу перекурить, прислушиваясь к лесу или к всплескам плотвы, и пытаешься представить, куда смотрели окна той избушки, был ли помост от крыльца к воде, не та ли вон кривая береза свисала над крышей и какой вообще фон окружал это бегство от цивилизации.
Однажды на даче, копая огород, я вывернул из земли рваную галошу, датированную на заднике 1932-м годом. Должны же и здесь, возле глухой лесной речки, остаться артефакты - незнамо какие, незнамо зачем, но всегда дающие ощутимый в прямом смысле слова повод задуматься. Как и артефакты, люди, ведь, тоже уходят в землю. Только в отличие от артефактов уходят упорядоченно, в строго отведенных и помеченных местах. Уходят навеки, чего не скажешь об осколках их быта или бытия, обнаружение которых сопровождается ощущением живых, хоть и далеких, голосов. Та галоша 1932 года выпуска, которую я повесил на яблоневый сучок и которая уже омыта дождями, отскоблена снегами, высушена морозом, прогрета весенним солнцем и обласкана весенним же ветром иногда заставляет задаться вопросом: "Ты чья?". С моей точки зрения, это хороший вопрос. Не столько потому, что на него нет и, наверное, не может быть ответа, сколько потому, что даже галоша - проводник в иной бесконечный мир. Тот самый, который вокруг нас и которого мы не замечаем.
Вот почему нет ничего лучшего, как покинув Москву, углубиться в весенний лес.
Там, где я в прошлом году проскакивал на мотоцикле, маскируя его потом в чащобе лапником или крупными ветками, упавшими с деревьев, можно пройти только на своих двоих. Моя глухая лесная речушка, скрытая ото всех, кроме меня, густыми зарослями ольхи и чахлым осинником, едва пробуждается, бормоча что-то по береговым урезам, от которых отошел лёд. Но в основном пока правит бал ноздреватая, но прочная отрыжка зимы, стягивающая крепким панцирем фарватер. Так что я без труда перебираюсь с одного берега на другой и обратно, когда нужно обойти переполненные водой бочаги или абсолютно непролазный бурелом. Поиски хоть каких-то следов "избушки на реке", которыми я занимаюсь уже третий год, продолжаются. И время удачное - до высоких трав далеко, а трясина вдоль русла не столь опасна, как летом. Шаг влево, шаг вправо - и можно нырнуть так, что уже никогда не вынырнешь.
Впрочем "поиски" - громко сказано, конечно. Следы "избушки на реке", которая стояла здесь в незапамятные времена, я ищу, так сказать, попутно. Зачем? Не знаю. Иногда, эдак, присядешь на берегу перекурить, прислушиваясь к лесу или к всплескам плотвы, и пытаешься представить, куда смотрели окна той избушки, был ли помост от крыльца к воде, не та ли вон кривая береза свисала над крышей и какой вообще фон окружал это бегство от цивилизации.
Однажды на даче, копая огород, я вывернул из земли рваную галошу, датированную на заднике 1932-м годом. Должны же и здесь, возле глухой лесной речки, остаться артефакты - незнамо какие, незнамо зачем, но всегда дающие ощутимый в прямом смысле слова повод задуматься. Как и артефакты, люди, ведь, тоже уходят в землю. Только в отличие от артефактов уходят упорядоченно, в строго отведенных и помеченных местах. Уходят навеки, чего не скажешь об осколках их быта или бытия, обнаружение которых сопровождается ощущением живых, хоть и далеких, голосов. Та галоша 1932 года выпуска, которую я повесил на яблоневый сучок и которая уже омыта дождями, отскоблена снегами, высушена морозом, прогрета весенним солнцем и обласкана весенним же ветром иногда заставляет задаться вопросом: "Ты чья?". С моей точки зрения, это хороший вопрос. Не столько потому, что на него нет и, наверное, не может быть ответа, сколько потому, что даже галоша - проводник в иной бесконечный мир. Тот самый, который вокруг нас и которого мы не замечаем.
Вот почему нет ничего лучшего, как покинув Москву, углубиться в весенний лес.