Иномирцы
Есть люди, о которых моё внутреннее ощущение говорит, что они не совсем здесь. Ну вот как бы есть человек в этом мире, ходит, говорит, делает что-то, но в то же время его как бы здесь и нет. Не сказать, чтобы вместо него был кто-то совершенно другой, типа заместителя или куклы-робота - нет, такого не скажешь. Человек всё-таки находится здесь, но не полностью - он, скорее, ИЗОБРАЖАЕТ ПРИСУТСТВИЕ. Как актёр в кино играет определённую роль. А он сам, настоящий и искренний, отсутствует. И ты разговариваешь не с ним, а с актёром, с маской, с ширмочкой, за которой никого нет.
В таких людях убита душа, что-то сломалось внутри хорошее, от каких-то передряг, нечеловеческих испытаний сверх меры. Они просто ушли однажды - раз и навсегда - выбрали для себя уйти в Бесконечность, а тело осталось, пока не состарится физиологически и не отомрёт само по себе как ненужная часть чего-то большего, что уже ушло.
И хорошо, что я встречаю такое же, нечто подобное моему, ощущение у других чутких к миру энергии людей - это подтверждает правильность моих ощущений. Вячеслав Рыбаков в книге "На чужом пиру" так описывал дар Александры, который получил главный герой:
"На похоронах я увиделся с её сыном. Действительно, толстолобик. Как это так получается? У неё - такой… Загадочно. Он был очень встревожен тем, что я увиваюсь вокруг; он, оказывается, знал, что я у неё бываю, и сильно подозревал, что я либо хочу спереть что-то, либо за комнатой охочусь. На какое-то мгновение мы встретились взглядами, и я почувствовал, что вот в эту самую секунду он решается решительно пойти ко мне и заявить, что я напрасно трачу время, все документы на жилплощадь у него прекрасно и однозначно оформлены. Я повернулся спиной. Но это было через три дня - а в тот первый вечер…
На улице был просто кошмар, в какой-то момент я всерьёз испугался, что не выдержу и спячу. И одёргивал себя: она-то выдерживала, выдерживала годами и десятилетиями этот гам, какофонию налетающих вихрями, способных с ног свалить страхов, вожделений, похотей, нетерпений, подозрений… не перечислить, чего ещё. Хаос. По большей части, хаос отвратительный. А дома…
Вы можете представить, что это: понимать про любимых родителей столько? Нет, ничего не буду говорить. Нет, одно скажу. Про па Симагина. Он был совсем не весь здесь.
Правильно Александра сказала: где-то за облаками, страшно представить, где. В какой-то душной тугой мгле и духоте, зажат и стиснут, и неподвижен - странно, ведь здесь, у нас на глазах, он ходит, садится, наливает чай. Насильственно неподвижен, будто связан, и задыхается всё время. Я не мог понять, что это значит, только чувствовал - и мне было страшно за него. Он ни с кем не мог об этом поговорить.
Он спорил, балагурил, шутил, смеялся… с мамой они любили друг друга и могли беседовать о многом таком, о чём нельзя было со мной - но об этой главной для него боли, главной муке, главном несчастье ему не с кем было даже словом перемолвиться. Это открытие потрясло меня, пожалуй, не меньше, чем сам свалившийся с небес невероятный дар. И, по-моему, он не принимал этого мира. Напрочь. Будто возможен другой!
Прежде я всегда был уверен, что другой мир - это нелепость, потому что если бы мир вдруг изменился, мы не заметили бы изменений. Мысли и чувства, претензии и надежды остались бы, по сути, теми же самыми. Мир меняется лишь тогда, когда ты сам его меняешь. Конечно, существуют объективные характеристики. Уровень рождаемости и уровень смертности, средняя продолжительность жизни и средний доход. Но если бы в том обществе, где продолжительность жизни в среднем на десять процентов больше, люди в среднем ощущали себя на десять процентов счастливее… Ничуть не бывало! Хотя всё это к слову.
Открытие меня потрясло. Буквально душу вывернуло. Любя нас, переживая за нас, и вообще живя вместе с нами, я же знаю, что не вчуже, а вместе - он висит, спеленатый натуго, в каком то чёрном аду. Мне захотелось его обнять. Но было нельзя. Ведь нельзя было дать понять, что я почувствовал. Правда, мне казалось, он и без того что-то понял. И, когда мы, уютненько умостившись втроём вокруг стола и болтая о пустяках, пили чай вприкуску с кренделем и вприглядку с каким-то импортным дюдиком из не очень дебильных, посматривал на меня особенно выжидательно. Мне захотелось ему помочь. Но было непонятно как. Другой мир, другой мир…
Мне ли не помнить, как десяток лет назад он увлечённо рассказывал о светлом будущем, как он радовался и нас радовал своими грёзами… Смешно. А та душная мгла отчасти и была - утрата способности грезить. И мне захотелось вернуть ему эту способность. Прежде всего - ему, кого я любил. Ни о ком ином я тогда не думал. Но это тоже была судьба. Третья производная. Дальше уже пошла прямая. Прицеливание кончилось, начался выстрел.
А в тот вечер, когда мама с традиционной, даже ритуальной стыдливостью спряталась от нас на кухне покурить, и мы вдвоём остались созерцать скачущих сквозь напалмовое пламя мордобойцев, я сказал только: па, а ведь мне много дано, оказывается. Верю, ответил он. Значит, сказал я, и спрошено будет много. Тогда, серьёзно ответил он, тебе надо срочно становиться мастером одиночного плавания. Потому что, как правило, люди вполне удовлетворяются, если им много дано, и о второй стороне этой карусели предпочитают не думать - значит, коль скоро ты об этом задумался, ты уже оказался в изоляции. Я переспросил: одиночного, ты уверен?
Он помолчал, и я почувствовал, что он, поняв меня несколько превратно и решив, что я намекаю в первую очередь на него самого, остро переживает своё не вполне для меня вразумительное бессилие. Я не смогу помогать тебе так, как хотел бы, сказал он честно. Надорвался в своё время, прости. А тут ещё телевизор, газеты, разговоры кругом - и от всего, что видишь и слышишь, сам всё виноватей и виноватей. Как будто всех убитых я убил, всех ограбленных я ограбил, всё утраченное я расточил… Странный был разговор.
Я его понимал едва-едва, да почти и не понимал. И он меня почти не понимал. Но какой-то энергией, каким-то единством мы заряжали друг друга. Противников с возможностями, превышающими обычные человеческие, у тебя не будет, сказал он, помолчав. Хотя бы это могу тебе гарантировать. Тут уж я совсем опешил. А он добавил будто нехотя, на самом же деле просто стесняясь хвастаться: в своё время мне удалось… и дальше опять замолчал. И, помолчав, лишь повторил: учись рассчитывать только на себя. Но я хлёстко ощутил в нём отголосок некой чудовищной, и, что самое поразительное - совсем недавней, битвы… мамин ужас мелькнул, тревога, что меня нет. Странно, в маме я этого совсем не чувствовал. Я едва не спросил его, но сдержался. Таких вопросов отцу не задают. И другие миры там мелькнули. Которых, как я всегда считал, быть не может".
А вообще, друзья, я эту "страшилку" не к тому вам рассказываю, чтобы вас попугать, а чтобы сказать, что я ЗДЕСЬ целиком и полностью. Я с вами. И вас люблю. И уходить не собираюсь : ) Лучше мы уйдём все вместе, правильно? Чтобы никому обидно не было. И будем жить здесь и сейчас НАСТОЯЩЕЙ ЖИЗНЬЮ, а не её имитацией.
В таких людях убита душа, что-то сломалось внутри хорошее, от каких-то передряг, нечеловеческих испытаний сверх меры. Они просто ушли однажды - раз и навсегда - выбрали для себя уйти в Бесконечность, а тело осталось, пока не состарится физиологически и не отомрёт само по себе как ненужная часть чего-то большего, что уже ушло.
И хорошо, что я встречаю такое же, нечто подобное моему, ощущение у других чутких к миру энергии людей - это подтверждает правильность моих ощущений. Вячеслав Рыбаков в книге "На чужом пиру" так описывал дар Александры, который получил главный герой:
"На похоронах я увиделся с её сыном. Действительно, толстолобик. Как это так получается? У неё - такой… Загадочно. Он был очень встревожен тем, что я увиваюсь вокруг; он, оказывается, знал, что я у неё бываю, и сильно подозревал, что я либо хочу спереть что-то, либо за комнатой охочусь. На какое-то мгновение мы встретились взглядами, и я почувствовал, что вот в эту самую секунду он решается решительно пойти ко мне и заявить, что я напрасно трачу время, все документы на жилплощадь у него прекрасно и однозначно оформлены. Я повернулся спиной. Но это было через три дня - а в тот первый вечер…
На улице был просто кошмар, в какой-то момент я всерьёз испугался, что не выдержу и спячу. И одёргивал себя: она-то выдерживала, выдерживала годами и десятилетиями этот гам, какофонию налетающих вихрями, способных с ног свалить страхов, вожделений, похотей, нетерпений, подозрений… не перечислить, чего ещё. Хаос. По большей части, хаос отвратительный. А дома…
Вы можете представить, что это: понимать про любимых родителей столько? Нет, ничего не буду говорить. Нет, одно скажу. Про па Симагина. Он был совсем не весь здесь.
Правильно Александра сказала: где-то за облаками, страшно представить, где. В какой-то душной тугой мгле и духоте, зажат и стиснут, и неподвижен - странно, ведь здесь, у нас на глазах, он ходит, садится, наливает чай. Насильственно неподвижен, будто связан, и задыхается всё время. Я не мог понять, что это значит, только чувствовал - и мне было страшно за него. Он ни с кем не мог об этом поговорить.
Он спорил, балагурил, шутил, смеялся… с мамой они любили друг друга и могли беседовать о многом таком, о чём нельзя было со мной - но об этой главной для него боли, главной муке, главном несчастье ему не с кем было даже словом перемолвиться. Это открытие потрясло меня, пожалуй, не меньше, чем сам свалившийся с небес невероятный дар. И, по-моему, он не принимал этого мира. Напрочь. Будто возможен другой!
Прежде я всегда был уверен, что другой мир - это нелепость, потому что если бы мир вдруг изменился, мы не заметили бы изменений. Мысли и чувства, претензии и надежды остались бы, по сути, теми же самыми. Мир меняется лишь тогда, когда ты сам его меняешь. Конечно, существуют объективные характеристики. Уровень рождаемости и уровень смертности, средняя продолжительность жизни и средний доход. Но если бы в том обществе, где продолжительность жизни в среднем на десять процентов больше, люди в среднем ощущали себя на десять процентов счастливее… Ничуть не бывало! Хотя всё это к слову.
Открытие меня потрясло. Буквально душу вывернуло. Любя нас, переживая за нас, и вообще живя вместе с нами, я же знаю, что не вчуже, а вместе - он висит, спеленатый натуго, в каком то чёрном аду. Мне захотелось его обнять. Но было нельзя. Ведь нельзя было дать понять, что я почувствовал. Правда, мне казалось, он и без того что-то понял. И, когда мы, уютненько умостившись втроём вокруг стола и болтая о пустяках, пили чай вприкуску с кренделем и вприглядку с каким-то импортным дюдиком из не очень дебильных, посматривал на меня особенно выжидательно. Мне захотелось ему помочь. Но было непонятно как. Другой мир, другой мир…
Мне ли не помнить, как десяток лет назад он увлечённо рассказывал о светлом будущем, как он радовался и нас радовал своими грёзами… Смешно. А та душная мгла отчасти и была - утрата способности грезить. И мне захотелось вернуть ему эту способность. Прежде всего - ему, кого я любил. Ни о ком ином я тогда не думал. Но это тоже была судьба. Третья производная. Дальше уже пошла прямая. Прицеливание кончилось, начался выстрел.
А в тот вечер, когда мама с традиционной, даже ритуальной стыдливостью спряталась от нас на кухне покурить, и мы вдвоём остались созерцать скачущих сквозь напалмовое пламя мордобойцев, я сказал только: па, а ведь мне много дано, оказывается. Верю, ответил он. Значит, сказал я, и спрошено будет много. Тогда, серьёзно ответил он, тебе надо срочно становиться мастером одиночного плавания. Потому что, как правило, люди вполне удовлетворяются, если им много дано, и о второй стороне этой карусели предпочитают не думать - значит, коль скоро ты об этом задумался, ты уже оказался в изоляции. Я переспросил: одиночного, ты уверен?
Он помолчал, и я почувствовал, что он, поняв меня несколько превратно и решив, что я намекаю в первую очередь на него самого, остро переживает своё не вполне для меня вразумительное бессилие. Я не смогу помогать тебе так, как хотел бы, сказал он честно. Надорвался в своё время, прости. А тут ещё телевизор, газеты, разговоры кругом - и от всего, что видишь и слышишь, сам всё виноватей и виноватей. Как будто всех убитых я убил, всех ограбленных я ограбил, всё утраченное я расточил… Странный был разговор.
Я его понимал едва-едва, да почти и не понимал. И он меня почти не понимал. Но какой-то энергией, каким-то единством мы заряжали друг друга. Противников с возможностями, превышающими обычные человеческие, у тебя не будет, сказал он, помолчав. Хотя бы это могу тебе гарантировать. Тут уж я совсем опешил. А он добавил будто нехотя, на самом же деле просто стесняясь хвастаться: в своё время мне удалось… и дальше опять замолчал. И, помолчав, лишь повторил: учись рассчитывать только на себя. Но я хлёстко ощутил в нём отголосок некой чудовищной, и, что самое поразительное - совсем недавней, битвы… мамин ужас мелькнул, тревога, что меня нет. Странно, в маме я этого совсем не чувствовал. Я едва не спросил его, но сдержался. Таких вопросов отцу не задают. И другие миры там мелькнули. Которых, как я всегда считал, быть не может".
А вообще, друзья, я эту "страшилку" не к тому вам рассказываю, чтобы вас попугать, а чтобы сказать, что я ЗДЕСЬ целиком и полностью. Я с вами. И вас люблю. И уходить не собираюсь : ) Лучше мы уйдём все вместе, правильно? Чтобы никому обидно не было. И будем жить здесь и сейчас НАСТОЯЩЕЙ ЖИЗНЬЮ, а не её имитацией.