В тихий час /вторая редакция, отличается от Полутонов/
В тихий час
все засыпают в любви.
А что мы можем,
кроме как прикасаться друг к другу
своими лучами
или бежать друг от друга
со скоростью света,
забыв, что времени нет и пространства.
А что нам снится,
кроме как выход из своего огня к Богу,
в тихий час,
когда всё дрожит от желания.
И ты входишь в меня как есть,
не заходишь к счастью.
И когда мне кажется,
что ты внутри меня весь,
ты - всего лишь частица меня,
и когда ты весь мой,
ты - не частица меня,
разрываешь мне сердце и убегаешь
светом и плачем,
и я не могу навсегда спрятать тебя внутри,
потому что хочу видеть тебя.
И не видеть тебя. Впереди
будет дорога,
о которой не хотелось думать.
За муравьями не шли, не летели
из руин на равнине в горы,
дорога смогла развести даже небо,
стала ближе небу,
чем сонная жилка твоя,
пока её не разбило дождями.
Молнии были внизу,
а мы не видали,
и кто-то с грохотом ринулся вниз,
и мы услыхали,
а когда входили в ворота,
старый монах сказал:
"Будьте благословенны, дети".
В чаше белого вина - красная охра,
нераздельны и неслиянны,
аромат и в сладости терпок.
Став с ним одно,
мы стали детьми, даже больше,
чем когда мы рождались,
чем когда рождались в дороге.
В день, когда дети
отправились на войну,
взрослые остались высматривать миг,
прибираться в доме, бабочек и птиц
хранить друг от друга, раскрасили трав
пыльные тела,
выкормили выпавших птенцов, росомах, волчат,
чтобы вечно были
послушными детьми, выстроили мост из мусора
от земли до неба,
а затем ещё один, и ещё один,
в день, когда дети
улетели на войну
распутали дороги
и назвали тишиной,
но дети не-
возвращались с войны.
И тогда черви
превратили их в газ,
и тогда жуки
впились им в крыла,
взрослым показалось, что их нет,
и закончились фотоны у Бога, слились,
а дети не исчезали
никуда, в новый след
шли и всякий вы-
шёптывал "да".
С самого раннего утра
сердечко Василины
не хочет ждать,
оно хочет вырваться наружу
с рождения - с крохотным шрамом
можно жить и дышать и вырываться
светлыми глазами, не дожидаясь,
пока ей пересадят сердечко
совершенно здоровой девочки,
филиппинки или молдаванки,
ей тоже полтора года,
и её продали на органы
с отчаяния или от жажды
выгадать время, впиться
в жизнь всеми губами.
И пока все уплакиваются
над судьбою царской семьи,
Василина ждёт и не знает,
кто её позвал
вместе с той, неизвестной,
отловленной рано утром.
Из пра-сути струится
свет, переходящий в дождь,
переходящий в смерть
по паутине лета,
вытаскивающий нас,
влюблённых рыб,
и сеть прорвалась
от прикосновений вчера,
и сегодня она
крепче и тише слов,
потерянной чешуёй
с тела, с души - вздох,
от земли до щеки.
Помолись хотя бы за то
что заканчивается день
что заканчивается свет
что пустота кругом
а ты видишь её внутри
Выжившие и не выжившие
различаются только взглядами.
Взоры не выживших глубже и мягче,
они не потеряли надежду, как монетку,
и выжимают невозможное слово,
обжёгшее их. Обнажившее их.
Они молкнут и меркнут,
спать хотят и не умирают. Выжившие
смотрят так, словно впервые
с ними случилось чудо,
или они его сотворили сами,
верят в него и не верят,
живут и не живут,
хотят спать и изо всех сил
стараются пробудиться,
и никого не целуют
ни на земле, ни под небом,
пока не пройдут и не лягут
вместе с не выжившими.
Из одной жизни
можно выкроить много?
А зачем эти пряди снов,
переплетённые вместе?
А где эти слова и тела,
сохранённые вместе?
Их не найти в словарях,
переписываются постоянно,
вместе на танец,
в давку, в метро, сердце к сердцу,
а воздуха нет во сне.
Сердце-биение,
извержение
белых птиц,
сперва непонятных,
а затем, смотри, орда в них стреляет,
скачет стрелами, манит степью,
треугольными бьёт временами,
и осыпаются птицы
чёрным пеплом, что свет ночи,
а затем он в снег превращается
на тонкой постели рассвета.
Сердце-синева,
покой, кружение.
Снова просьба
кого-то найти, кто неожиданно потерялся,
кто ушёл слишком далеко,
кто потерял память,
кто упал в реку,
но об этом узнают после,
кто сбежал от жены, от детей, от родителей,
от налогов, крадущихся страстью генов,
от номеров, присвоенных с первым криком
и присваиваемых постоянно,
от безумия, от испуга потеряться -
от навязчивости и навязчивых
спасателей от реальности.
И, конечно, его найдут и её найдут,
даже если совсем исчезнуть,
найдут, приведут, принесут,
зачислят в живые или -
в умершие, в погибшие
от несчастного или насильственной,
занесут в затерявшиеся, в пропавшие без вести,
ведь нельзя же, имея имя,
так вот взять и -
взять на память весь мир,
как ненужную бусину,
и отбросить его,
как ненужную бусину
и отчалить туда,
где нет ни поисков,
ни счисления, ни отчаяния,
ни времени суток,
ни доброго сна,
ни недоброго сна.
ни расчёта
на поворот к любви,
а она везде
воскресает и не приходит снова.
Странно, как могут деревья
прорастать сквозь время,
не ломаясь, не опаляясь,
не закругляясь,
а если они сломались,
с ними ломается время.
А время, лучистое время
перерастает деревья,
а им лишь того и надо.
В южных лесах дождевых
листва поглощает время,
не успевая перегнить на земле любви.
Её муравьи поедают,
странствующие, бродячие
без муравейника. Время
пристанище им и деревья.
На севере время
стоит в муравейнике
всё быстрей,
и дерево никогда
не закончится вспышкой.
Странно, как может любовь
проситься гулять в лесу,
она ж никогда не закончится
и всегда начинается
с жгучего тихого ветра,
стряхнуть с себя муравьёв
не удаётся, и время
вниз не свести. И деревья,
упав, растворятся,
изрешеченные временами
до просветов, до мигов.
Странно, что гнёздами твоих глаз
не завершается время.
Неприкосновенность,
драгоценная, немая,
когда я узнавал личики всех вещей,
а слова казались живыми столицами,
когда день длился бесконечно,
а ночью я не мог спать, меня не было,
когда сны говорили да,
а ты ещё была в небытии, в зародыше бега,
в мысли Бога,
когда я сбросил с себя все электроды
и оказался живым,
а мне говорили, что небо разменяет меня,
как кости, и выпадет на землю звездопадом.
Когда трамвай означал смех,
а музыка - смерть,
когда кресты не плавали в золоте,
а ждали на стенах, белые,
когда мы родимся.
Когда бывает больно что-то видеть,
я прихожу к тебе, и мир умирает
и снова воскресает в твоих объятьях,
ни для кого, лишь для Бога,
отбирающего глаза и дающего зренье,
когда однажды мы всё же родимся.
все засыпают в любви.
А что мы можем,
кроме как прикасаться друг к другу
своими лучами
или бежать друг от друга
со скоростью света,
забыв, что времени нет и пространства.
А что нам снится,
кроме как выход из своего огня к Богу,
в тихий час,
когда всё дрожит от желания.
И ты входишь в меня как есть,
не заходишь к счастью.
И когда мне кажется,
что ты внутри меня весь,
ты - всего лишь частица меня,
и когда ты весь мой,
ты - не частица меня,
разрываешь мне сердце и убегаешь
светом и плачем,
и я не могу навсегда спрятать тебя внутри,
потому что хочу видеть тебя.
И не видеть тебя. Впереди
будет дорога,
о которой не хотелось думать.
За муравьями не шли, не летели
из руин на равнине в горы,
дорога смогла развести даже небо,
стала ближе небу,
чем сонная жилка твоя,
пока её не разбило дождями.
Молнии были внизу,
а мы не видали,
и кто-то с грохотом ринулся вниз,
и мы услыхали,
а когда входили в ворота,
старый монах сказал:
"Будьте благословенны, дети".
В чаше белого вина - красная охра,
нераздельны и неслиянны,
аромат и в сладости терпок.
Став с ним одно,
мы стали детьми, даже больше,
чем когда мы рождались,
чем когда рождались в дороге.
В день, когда дети
отправились на войну,
взрослые остались высматривать миг,
прибираться в доме, бабочек и птиц
хранить друг от друга, раскрасили трав
пыльные тела,
выкормили выпавших птенцов, росомах, волчат,
чтобы вечно были
послушными детьми, выстроили мост из мусора
от земли до неба,
а затем ещё один, и ещё один,
в день, когда дети
улетели на войну
распутали дороги
и назвали тишиной,
но дети не-
возвращались с войны.
И тогда черви
превратили их в газ,
и тогда жуки
впились им в крыла,
взрослым показалось, что их нет,
и закончились фотоны у Бога, слились,
а дети не исчезали
никуда, в новый след
шли и всякий вы-
шёптывал "да".
С самого раннего утра
сердечко Василины
не хочет ждать,
оно хочет вырваться наружу
с рождения - с крохотным шрамом
можно жить и дышать и вырываться
светлыми глазами, не дожидаясь,
пока ей пересадят сердечко
совершенно здоровой девочки,
филиппинки или молдаванки,
ей тоже полтора года,
и её продали на органы
с отчаяния или от жажды
выгадать время, впиться
в жизнь всеми губами.
И пока все уплакиваются
над судьбою царской семьи,
Василина ждёт и не знает,
кто её позвал
вместе с той, неизвестной,
отловленной рано утром.
Из пра-сути струится
свет, переходящий в дождь,
переходящий в смерть
по паутине лета,
вытаскивающий нас,
влюблённых рыб,
и сеть прорвалась
от прикосновений вчера,
и сегодня она
крепче и тише слов,
потерянной чешуёй
с тела, с души - вздох,
от земли до щеки.
Помолись хотя бы за то
что заканчивается день
что заканчивается свет
что пустота кругом
а ты видишь её внутри
Выжившие и не выжившие
различаются только взглядами.
Взоры не выживших глубже и мягче,
они не потеряли надежду, как монетку,
и выжимают невозможное слово,
обжёгшее их. Обнажившее их.
Они молкнут и меркнут,
спать хотят и не умирают. Выжившие
смотрят так, словно впервые
с ними случилось чудо,
или они его сотворили сами,
верят в него и не верят,
живут и не живут,
хотят спать и изо всех сил
стараются пробудиться,
и никого не целуют
ни на земле, ни под небом,
пока не пройдут и не лягут
вместе с не выжившими.
Из одной жизни
можно выкроить много?
А зачем эти пряди снов,
переплетённые вместе?
А где эти слова и тела,
сохранённые вместе?
Их не найти в словарях,
переписываются постоянно,
вместе на танец,
в давку, в метро, сердце к сердцу,
а воздуха нет во сне.
Сердце-биение,
извержение
белых птиц,
сперва непонятных,
а затем, смотри, орда в них стреляет,
скачет стрелами, манит степью,
треугольными бьёт временами,
и осыпаются птицы
чёрным пеплом, что свет ночи,
а затем он в снег превращается
на тонкой постели рассвета.
Сердце-синева,
покой, кружение.
Снова просьба
кого-то найти, кто неожиданно потерялся,
кто ушёл слишком далеко,
кто потерял память,
кто упал в реку,
но об этом узнают после,
кто сбежал от жены, от детей, от родителей,
от налогов, крадущихся страстью генов,
от номеров, присвоенных с первым криком
и присваиваемых постоянно,
от безумия, от испуга потеряться -
от навязчивости и навязчивых
спасателей от реальности.
И, конечно, его найдут и её найдут,
даже если совсем исчезнуть,
найдут, приведут, принесут,
зачислят в живые или -
в умершие, в погибшие
от несчастного или насильственной,
занесут в затерявшиеся, в пропавшие без вести,
ведь нельзя же, имея имя,
так вот взять и -
взять на память весь мир,
как ненужную бусину,
и отбросить его,
как ненужную бусину
и отчалить туда,
где нет ни поисков,
ни счисления, ни отчаяния,
ни времени суток,
ни доброго сна,
ни недоброго сна.
ни расчёта
на поворот к любви,
а она везде
воскресает и не приходит снова.
Странно, как могут деревья
прорастать сквозь время,
не ломаясь, не опаляясь,
не закругляясь,
а если они сломались,
с ними ломается время.
А время, лучистое время
перерастает деревья,
а им лишь того и надо.
В южных лесах дождевых
листва поглощает время,
не успевая перегнить на земле любви.
Её муравьи поедают,
странствующие, бродячие
без муравейника. Время
пристанище им и деревья.
На севере время
стоит в муравейнике
всё быстрей,
и дерево никогда
не закончится вспышкой.
Странно, как может любовь
проситься гулять в лесу,
она ж никогда не закончится
и всегда начинается
с жгучего тихого ветра,
стряхнуть с себя муравьёв
не удаётся, и время
вниз не свести. И деревья,
упав, растворятся,
изрешеченные временами
до просветов, до мигов.
Странно, что гнёздами твоих глаз
не завершается время.
Неприкосновенность,
драгоценная, немая,
когда я узнавал личики всех вещей,
а слова казались живыми столицами,
когда день длился бесконечно,
а ночью я не мог спать, меня не было,
когда сны говорили да,
а ты ещё была в небытии, в зародыше бега,
в мысли Бога,
когда я сбросил с себя все электроды
и оказался живым,
а мне говорили, что небо разменяет меня,
как кости, и выпадет на землю звездопадом.
Когда трамвай означал смех,
а музыка - смерть,
когда кресты не плавали в золоте,
а ждали на стенах, белые,
когда мы родимся.
Когда бывает больно что-то видеть,
я прихожу к тебе, и мир умирает
и снова воскресает в твоих объятьях,
ни для кого, лишь для Бога,
отбирающего глаза и дающего зренье,
когда однажды мы всё же родимся.