Весна и Пасха в мемуарах Ксении Боратынской
Один важный признак весны появлялся у нас в зале: в марте месяце солнце садилось против окон нашей прихожей, и на двери, которая ведет в зал, появлялось большое светлое пятно. «Мама, пятно есть, папа, на двери пятно!» - спешила я объявить всем радостную весть. Катя и Оля бежали смотреть на пятно, которое сулило много радостных дней. В это же время начинали бегать зайчики но стенам и потолку от ручейков, которые текли на улице. Зимой я ходила гулять только один раз, но весной, когда светит солнышко до шести часов, когда текут ручьи, мы с мамой и Катей ходили гулять и после обеда. Как я любила эти прогулки! Иногда я брала с собой лодочки и пускала их по ручью. Немедленно мутная струя бурливого ручейка захлестывала мою лодочку, и она, такая жалкая, грязная, потерявшая свою форму, уносилась по теченью. Иногда я просто смотрела, как уличные мальчишки, более искусные, чем я, пускают деревянные лодочки или делают запруды и мельницы. Улица вся залита светом заходящего солнца. Грязь среди улицы ослепительно блестит, тротуары уже сухие, и я мечтаю, что скоро пойду без калош.
Прилет птиц не так заметен в городе, но няня говорит, что грачи уже прилетели, а жаворонки прилетели в булочные ровно 9 марта, и мы, гуляя, заходим туда и покупаем мягких румяных жаворонков. 9 марта наш повар Петр, который славился такими сочными битками, что от прикосновенья вилкой из них фонтаном брызгал сок, печет ж а воронки и запекает в них записочки и гривенник. Его жаворонки не очень красивы, но традиционны. А мне всегда попадается жаворонок с гривенником. Взрослые предпочитают записки, а, по-моему, гривенник
интереснее.
Вот подходит Крестопоклонная неделя. За всенощной торжественно выносят крест, окруженный венком цветов, и хор поет: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко». Проникаешься серьезным настроением, которое мама подготовила разговорами со мной на сон грядущий. Она замечательно умела создавать настроения, соответственные дню. Возвращаемся домой, везде горят лампадки - так уютно, тихо и торжественно. Мы садимся в гостиной, и мама говорит: «Ну-ка спойте „Кресту Твоему». Оля и Катя поют в два голоса, и я подтягиваю и так хорошо делается на душе! В среду на Крестопоклонной неделе та же история, что с жаворонками. Повар Петр печет кресты, а баба Леля, убогая старушка, жившая у нас (сестра бабы Кати), покупает вкусные пряничные кресты, и мне опять-таки попадается гривенник.
Утро конца марта. «Алексей Божий человек - с гор вода». Я просыпаюсь. Ставни еще закрыты, но солнце врывается в каждую щелку, в каждую дырочку, и я наблюдаю и за снопом лучей, в котором носятся мириады пылинок, и за камер-обскурой, которая получается на стене, где прохожие и извозчики двигаются смутными тенями вверх ногами. Но вот слышу шаги по тротуару - это идет дворник отворять ставни. Солнце врывается в комнату, и лучи его устремляются в тот угол у окна, где стоит мой туалетик с зеркалом в бронзовой рамке со
стеклянными гранеными подвесками. От них взметаются на потолок и стены разноцветные зайчики и пока спокойно замирают на своих местах. Другие зайчики от ручейков, бегущих у тротуара, равномерно волнуются и колышутся на стене. Входит няня, и от ее шагов звенят хрустальные подвески, и начинается неимоверная беготня разноцветных зайчиков по потолку, стенам и даже по моему лицу. Глаза жмурятся от каскада красных, синих, фиолетовых и золотых огней.
А весна между тем не медлит. На казанских улицах такие канавы, что сани с треском бухаются в них, рискуя опрокинуть седоков. А дни стоят такие ясные, ласковые. Недели за две до Благовещения мне покупают две птички, и я к окну подвешиваю клетку. Птички (это были чижики или синички) бились, метались по клетке. Мне было тяжело на них смотреть, но я утешалась сознанием, что скоро их выпущу. Вечером мы покрывали клетку темным платком, чтоб свет лампы им не мешал спать. По утрам, ни свет ни заря, птички просыпались и наполняли комнату своим чириканьем и порханьем. Я просыпалась и больше заснуть не могла. С одной стороны, у меня голова разбаливалась от недосыпанья, с другой - так было приятно слушать эту возню и сознавать, что теперь весна и скоро Пасха.
Особенное впечатление произвело на меня одно утро. Я его помню не памятью, а всем существом. Это было в Благовещенье. Я подошла к окну, у крыльца стояла запряженная в санки наша лошадка Буланка. Ее золотистая шерсть лоснилась и блестела на солнце. Небо сияло теплой лазурью. До боли в глазах сверкали ручьи. Меня охватило чувство, которое трудно выразить, но которое, наверно, каждый испытал. Это и радость бытия, и душевный трепет перед красотой природы, и желанье слиться с этим сверкающим весенним днем. В этот день после обеда я сняла с окна клетку, открыла дверку и приставила к открытой форточке. Вот одна птичка, почуяв воздух, прыгнула на край форточки, оправила крылышки и, поняв свою свободу, выпорхнула в весеннюю синеву. Другая долго и бестолково металась по клетке. Я отгоняла ее карандашом. Наконец и она поняла в чем дело и улетела. Я не преминула высунуться в форточку и подышать весенним воздухом.
Ксения Боратынская
Приблизительно в это же время мне позволяли сменить шубу на драповое пальто. Это целое событие! Легко, приятный холодок охватывает с непривычки и кажется, что ничего нет на плечах; но еще веселее в первый раз пойти без калош в высоких ботинках и прислушиваться, как они хорошо постукивают по чистому, сухому тротуару. В нашей зале окна были только на одной стене, северной и более а потому в ней днем был полумрак. Впоследствии из среднего окна была прорублена дверь, выходившая на террасу и в садик, усаженный березами, тогда же садика еще не было, а на террасу можно было попасть только через окно, к которому с двух сторон приставлялись лесенки. Выставление этого окна-двери было всегда радостным событием. Дворник соскабливает замазку, несколько раз дергает створки окна, которые с трудом, как бы спросонья, раскрываются, и из них вываливаются кошма и опилки, хранившие тепло. Вот и вторая створка открыта, и струя весеннего воздуха врывается в зал. Меня отгоняют, чтоб я не простудилась. Мама первая выходит на террасу. Я стою и жду позволения. Вот и я выскакиваю, и мама окутывает меня широкой серой пелериной с черной каймой, которую мы называем «летучей мышью». Первый шаг сделан и теперь можно каждый день раздетой выбегать на двор. А первый чай на террасе или у открытого окна! Чай пахнет особенно на весеннем, не совсем согретом воздухе, и прежде, чем его пить, я утыкаюсь в чашку носом и с блаженством его нюхаю.
Накануне Вербного воскресенья няня на базаре покупает вербочки с цветами и восковыми херувимами. «Сегодня Лазарево воскресенье, - говорит она, - Лазарь за вербами лазил». Меня коробит такое непочтение к праотцам, но раз няня говорит, значит, можно. Или она похлопывает меня вербой и приговаривает: «Верба хлест, бей до слез, верба бела - бьет за дела, верба красна - бьет напрасно».
Но вот подходила Страстная неделя. Мама старалась обставить особенно торжественно эти дни. Вся уборка дома происходила на шестой неделе, седьмая же свято чтилась и освобождалась как для нас, так и для слуг, чтоб все могли ходить в церковь и говеть. Мама сама говела всегда на первой неделе. Бывало, утром в субботу проснешься рано и сквозь сон слышишь шуршанье шелкового платья. Это мама в светло- сиреневом платье, поношенном и старомодном, идет причащаться. Издали она крестит меня (после исповеди она ничего не ела и никого из детей не целовала), и обаяние святости окружает ее тонкую фигурку и бесконечно дорогое мне лицо.
Святые дни Страстной недели оставили в моей душе неизгладимое впечатление на всю жизнь. И я их чтила и чту, как символ великой идеи любви и жертвы Христа за людей, за истину. И утром и вечером мы ходим в церковь. По улице идут много говельщиков и у всех такое сосредоточенное выражение, и чувствуешь себя чем-то единым со всем этим народом, которого и не знаешь.
Мама, которая была далека от фанатизма и буквоедства, всегда старалась мне указать в церковной службе моменты одухотворяющие. Таких моментов два в Великопостной обедне. Священник выходит со свечой и говорит: «Свет Христов просвещает всех!» Все надают на землю. Мама так умела настроить меня, что я всякий раз проникалась сознанием, что в эту минуту меня осеняет свет Христа; все же иногда, грешным делом, лежа головой на земле, заглядывала: все ли лежат и кто как лежит, интересно было, что вся церковь, казалось, стояла кувырком. Второй момент был, когда трое певчих становились перед алтарем и пели трио: «Да исправится молитва моя...». Красивый, с детства знакомый напев, трогательные, наполовину понятные слова глубоко западали в душу и вызывали то настроение, которое, очевидно, называется молитвой. В этом трио я, конечно, не участвовала и потому, как все остальные, вставала на колени.
В четыре часа мы ходили к вечерне. Опять столько трепетной радости, когда поют: «Се Жених грядет в полунощи...» Столько в этих словах таинственности, торжественности. Каждое слово понимаешь и воспринимаешь, потому что мама все объяснила, и не только объяснила, но и захватила настроением и, хоть подчас и трудно и скучно стоять, пока бесконечно долго читает псаломщик, но ждешь еще того момента, когда запоют «Чертог Твой...». Этот таинственный чертог является для меня олицетворением, к которому стремятся все люди. Все хотят войти в этот чертог, но кто сумеет до него дойти? Не совсем понятные славянские слова придавали молитве еще больше таинственности и пленяли воображение. Пожалуй, в этих ранних детских переживаниях сложился мой, может быть, слишком восторженный характер, который, однако, придал моей жизни очень яркую окраску.
В Великий четверг (или как его тогда звали «четверток») на вечернюю службу - чтение 12 Евангелий - приглашали священника на дом. Вся наша семья, родственники и многие знакомые, а также и слуги, собирались в Красной гостиной. Лакей раздувал кадило, и воздух наполнялся запахом ладана. Мне давали толстую восковую свечку, иногда красную, с золотой спиралью. Каждый раз, как священник начинал читать Евангелие, свечу зажигали, а когда чтение кончалось, - тушили и из теплого воска делали шарик и наклеивали на свечку, чтоб знать, которое Евангелие читают. Это было для меня, пожалуй, главной заботой. Только мне бывало досадно, что у взрослых выходят шарики маленькие. аккуратные и чистенькие, а у меня - большие, расплывчатые и грязные.
В Великую пятницу водили меня к плащанице. В самом раннем детстве я была убеждена, что на плащанице лежит сам Христос, и удивлялась, как это во всех церквах есть по Христу. Прикладываться я очень любила: так хорошо пахло розовым маслом и пихтой.
Никаких приготовлений к Пасхе на Страстной неделе до субботы у нас не было. Только в субботу появлялись вареные горячие яйца и в баночках фуксин: красный и лиловый. Я усаживалась у стола и осторожно столовой ложкой клала горячие яйца в прозрачную краску. Иногда я из хлебного мякиша делала крестик или буквы «ХВ» и наклеивала на яйцо, чтоб туда не проникала краска. Иногда обертывала яйца в разноцветные тряпочки, и они выходили пестрые, как мраморные. А из кухни уже шел запах сдобных куличей. Потянешь его, бывало, носом, но сейчас же отгоняешь от себя мысль о куличах, как греховную. К Светлой заутрени в первый раз мне позволили пойти, когда мне минуло девять лет. Как готовишься к этому событию, как ждешь его! Часов в шесть после обеда мы ложимся с сестрой Катей спать до одиннадцати часов. Трудно заснуть, когда совсем светло. Ворочаешься, ворочаешься, прислушиваешься к звону посуды, приготовляемой к пасхальному столу, принюхиваешься к разным соблазнительным запахам, а сон нейдет! В углу у божницы горит лампадка, а через спущенные шторы проникают лучи заходящего солнца. Вот уже стемнело, душно, подушка горячая, переворачиваешь ее, чтоб было свежее, а заснуть не можешь и с завистью смотришь на Катю, которая как легла, так и заснула. Наконец засыпаешь, да так крепко, что не сразу просыпаешься, когда няня будит и говорит: «Вставай, пора одеваться, а то к крестному ходу опоздаешь». Как я мечтала весь день итти к заутрени, а тут не могу очнуться да и только. Сон так и валит и, кажется, - и к заутрени не надо, только бы спать. «Ну и спи, - говорит няня, - больше будить не буду». Только тут доходит до моего сознания, что я могу проспать заутреню, и, сделав неимоверное усилие, я просыпаюсь и спускаю ноги. Теперь сон прошел. На стуле возле постели лежит чистое белье и белое платье. Обуваюсь, надеваю белье и умываюсь. Свежая вода совсем разгоняет сон. Я сажусь перед туалетным столиком, и няня
расчесывает мои огромные волосы. Обыкновенно их заплетают в косу, но ради праздника волосы распущены, маленькую косичку забирают на макушке и в нее вплетают белый бант. Вот все готово. Дрожь пробирает спросонья, зевота одолевает, но радостно, торжественно на душе. Папа в длинном сюртуке ходит с Катей но залу, заложив руки за спину. Мама отдает последние хозяйственные распоряжения, и мы все вместе сходим с крыльца и идем в ближнюю домовую церковь. Эту церковь устроил в своем доме купец Крупенников, и мы всегда в нее
ходим, во-первых, потому что она близко, а во-вторых, потому что там можно было раздеваться и у нас было свое место, свой коврик и два стула. Во время долгих стояний за обедней я хорошо изучила узор этого коврика и все пятна от восковых свечей, которыми он был усеян, как звездами.
Ночь темная, звездная. Звонят к полуночнице. Лужицы подернуты ледком. Мама опять говорит о сущности Великого Праздника - о главной идее христианства - воскресении, о вечной жизни, и в словах ее чувствуется не столько уверенность, сколько жажда веры. Я проникаюсь благоговеньем и не позволяю себе думать о пустяках. Вот и крыльцо, ведущее в церковь. В длинных сенях стоят столы, уставленные куличами для их освящения, суетятся старушки - расставляют на куличи свечи. Мы поднимаемся по лестнице наверх. Нас охватывает запах пихты, талого воска и ладана. О, этот запах! Это целая поэма, которая без слов расскажет об эпохе, канувшей в вечность. Мы прикладываемся к плащанице, которая еще стоит посреди церкви.
В церкви полумрак. Люстры еще не зажжены, трещат восковые свечи на паникадилах, певчие тихо и проникновенно поют «Волною морскою...». В этом напеве есть что-то грустно-жуткое и вместе с тем что- то обещающее. Священник также молча поднимает плащаницу и уносит в алтарь, а уже церковный староста приглашает желающих брать хоругви, и небольшая кучка мужчин собирается у алтаря. Вот шествие тронулось. Оно спускается вниз по лестнице и обходит церковный дом по саду и двору. В церкви остается мало народу. Мы обыкновенно с крестным ходом не ходили. Стоишь и ждешь, когда раздастся радостный возглас.
Прислушиваешься: не услышишь ли соборный колокол, который дает первый удар, а за ним начинают звонить колокола всех церквей города. Но и не успеваешь вслушаться, потому что в церковь вливается живой поток света, сиянья и радостного пенья: «Христос Воскресе!» Усердно крестишься и только следишь, как бы своей свечкой не поджечь кого-нибудь из нахлынувших в церковь. А на душе так радостно, так торжественно и так хочется всех обнять, всех любить. Обыкновенно мы стояли заутреню и половину обедни. Непременно прослушивали Евангелие от Иоанна, которое читалось на нескольких языках. Папа уходил раньше.
Занималась заря, начинало светать, когда мы возвращались домой. А дома нас ждал пасхальный стол с канделябрами, уставленный куличами, пасхами и красными яйцами. Няня или Ляля приносили завернутые в чистую салфетку освященные в церкви куличик и пасху. Мама, нарезав кусочками освященный кулич и намазав их пасхой, клала на это кусочек освященного яйца, раздавала всем, чтоб разговеться, и при этом каждого благословляла, а мы целовали ее руку. Я в детстве терпеть не могла творожную пасху, да еще в соединении с яйцом, но благоговея перед традицией, проглатывала с глубоким благостным чувством. Мама за разговеньем и сама мало ела и нам не позволяла, говоря, что стыдно наедаться в такой праздник.
Как хорошо было засыпать на утренней заре, когда рассвет борется с сумраком детской спальни и с кротко теплившейся у икон лампадки. А утром, проснувшись, я находила подле кроватки накрытый маленький столик с маленьким куличиком и пасхой, и тут же лежали подарки: деревянные яйца с какими-нибудь сюрпризами. Однажды я увидала что-то коричневое, грудой наложенное на столике. Я долго, лежа в кровати, приглядывалась. Наконец встала. Это было двенадцать томиков полного собрания сочинений Пушкина, которое подарил
мне папа (до сих пор некоторые из этих томиков ж и вы ).