Крестный путь Евфросинии Керсновской
На фотографии - маленькая Евфросинья Керсновская, русская дворянка, которой посчастливилось спастись в 1919 году - семья Керсновских эмигрировала из Одессы в Бессарабию в 1919 году. Там у них было поместье, которое позволяло наладить достойную жизнь. Родители не умели заниматься земельными работами, потому Фофочка взвалила эти обязанности на себя. И у нее неплохо получалось. Поместье процветало, приносило доход, с долгами Керсновские расплатились.
Привычная жизнь завершилась с приходом в 1940-м году советских войск. Жизнь завершилась, началось Житие и крестный путь этой, воспитанной на русской классике дворянской девушки, которая оказалась такой сильной и храброй. Откуда что бралось? Девушка-дворянка вышла из своей уютной усадьбы ни с чем и была отправлена по этапу в ссылку, прошла лагеря, тюрьмы, каторжные работы на лесоповале и в шахтах. Она все перенесла достойно, ни разу не солгала, никогда не позволила себе унизиться до уровня советских палачей, заступалась за слабых, помогала тем, кто нуждался в этом. Освободившись Евфросинья Антоновна написала 12 тетрадей воспоминаний и создала более 700 акварельных рисунков о жизни в советском аду.
"Румыния была страна средневековая, феодальная, и когда главою семьи оказалась девушка, то многие акулы ринулись в надежде поживиться. Папа - юрист-криминолог и «джентльмен до кончиков ногтей» - отнюдь не был образцовым хозяином-земледельцем. Все хозяйство - забота о земле, о работе - давно было моей обязанностью, и я всегда была рада и горда, что он мог спокойно читать в шезлонге в своем саду, который он так любил; рядом с ним - мама, у его ног - любимая собака, и кругом мирная картина: вековые дубы, лужайка, сад, виноградник… Я гордилась тем, что могу дать ему возможность отдыхать, а не биться как рыба об лед: нелегко было вести хозяйство, когда из ничего надо было создать что-то".
В Европе разгоралась непонятная для нас «странная война». Обе стороны топтались, стоя друг против друга, и показывали одна другой кукиш в кармане. При поверхностном осмотре казалось, что «лава застыла», но подземные удары заставляли настораживаться.
Как-то не верилось, что, кроме Запада, существует еще и Восток. Наверное, оттого, что там происходило слишком много непонятного. Особенно с 1937 года. А тому, чего мы не понимаем, мы не верим. Только этим я могу объяснить свою близорукость!
Я работала с каким-то упоением, с остервенением. И результаты уже сказывались: я акклиматизировала новые виды злаков (шестирядную рожь, безостый ячмень, кукурузу «Чинквантино»), поставляла отделению народного хозяйства (Camera Agricola) сортовые семена, за что они мне предоставляли трактор для вспашки земли. Одновременно «встала на рельсы» ферма племенного скота - свиньи Ланкастер и овцы-метисы Каракуль.
Могла ли я больше внимания уделить отдаленным раскатам грома, будучи уверена, что гроза пройдет мимо?
***
27 июня, вернувшись вечером с поля и управившись с хозяйством, я подсела к маме - попить чаю. Лампу не зажигали: за окном горел закат - любимое «освещение» моей мамы, и мы сидели у открытого окна, пили не спеша чай и слушали радио. Девять часов. Из Бухареста передают последние новости: «Из Лондона сообщают…» Вначале - о положении на фронте, весьма печальном для Франции: немцы без всякого сопротивления шагают на юг; в Савойю вторглись итальянцы, но были отброшены; в Греции…
И вдруг тем же монотонным голосом диктор продолжает:
- Советский Союз высказал претензию на территорию Бессарабии. Смешанная комиссия в составе (имярек) генералов вылетает в Одессу для урегулирования этого вопроса…
Мама подносила ко рту чашку. Рука ее задрожала, и чашка со звоном опустилась на блюдце. Я помню ее растерянный взгляд:
- Как же так? Что же это будет?
До меня, кажется, не дошло то, что мы услышали. Или показалось чем-то несерьезным - очередной «уткой».
- Что будет - увидим. А пока что пей чай! - сказала я невозмутимо.
Теперь даже трудно себе представить, что сердце, которое должно было быть вещуном, ничего не возвестило. Как будто еще совсем недавно в прибалтийских республиках не произошло нечто подобное и как будто мы не могли догадаться, во что это выльется! Одно лишь несомненно: в этот вечер мы в последний раз уселись за стол безмятежно… Чай мы не допили и из-за стола встали в подавленном настроении. Мама расстроилась, а я… О, я не имела ни малейшего представления о том, что нас ждет. Ночью по Сорокской горе непрерывной вереницей шли автомашины с зажженными фарами. Мы думали, что это румынские. Нам и в голову не пришло, что в Бужеровке наведен понтонный мост и что это советские танки и бронемашины.
***
В субботу, 9 июля, у нас в Цепилове был митинг. Я не пошла: была занята прополкой свеклы, что росла на опушке леса. Издалека до нас долетали взрывы смеха, галдеж. Изредка свист. Вечером ко мне пришли несколько пареньков.
- Ой, смеху было! Собрались мы. И вот приехали какие-то начальники. Стали всяко-разно говорить: «Мы, вас освободили, раскрепостили. Теперь у вас будет новая, счастливая жизнь! Вот у нас в колхозах получают даже по 2 килограмма на трудодень». Мы чуть со смеха не повалились! Чтобы мы за 2 килограмма хлеба работали, да на своих харчах! Тогда выступили Спиридон Мотрук и Леня Волченко. Они бедняки: ни кола ни двора - им и говорить ловчее. Их-то никто не попрекнет, не заподозрит! «Да что вы, - говорит Спиридон, - зачем мне ваши 2 килограмма в колхозе? Я пойду косить к нашей барышне и получу 50 килограмм в день. И накормят меня пять раз от пуза, а вечером кварту вина вдобавок!» И все поддержали: «Верно, - говорят, - не нужно нам ваших двух килограммов! Мы своим курам больше насыпаем!» На том и кончилось…
Увы! Я тогда и не поняла, что именно на этом окончилось все мое благополучие, все мои труды и надежды! Отныне судьба моя была предрешена. Впрочем - нет: предрешена она была куда раньше. А теперь все было лишь ускорено и обставлено самым впечатляющим образом.
***
И мы пошли, оживленно разговаривая, домой. Становилось жарко, и мы избрали дорогу чуть более длинную - через лес. Если бы мы прошли обычным путем, через деревню, то мы увидали бы, как выгоняют из дома дядю Борю - младшего брата моего отца… Впрочем, что могли мы сделать? Отвести удар мы не могли. Что легче: видеть, что над тобой занесен топор, или получить удар неожиданно?
Короче говоря, занесенного топора мы не видели.
Из лесу через сад и пустынный двор мы прошли в дом и переоделись. Мама сняла траурное платье и шляпу с вуалью, накинула легкий серенький халатик, надела туфли-шлепанцы и принялась за тесто для вареников; я сбросила сапоги, взяла решето и направилась в сад - нарвать малины.
Какая была крупная, сочная у нас малина!
С полным решетом возвращалась я из сада, пританцовывая и подсвистывая какой-то пичужке, кажется овсянке. Это были последние в нашей жизни счастливые минуты…
Какая крупная, душистая малина! И вообще, как хороша жизнь, как ярко солнце на чистом, голубом небе! Наверное, мама уже раскатывает тесто. Малину нужно засыпать сахаром…
Кто взял у меня из рук решето с малиной? Не помню… Вот мама стоит в халате, перепачканном мукой; в руках, вымазанных тестом, черная сумочка. Зачем? Что это за люди? Чужие, незнакомые… Все молчат. Или я просто не слышу? Такое чувство, будто меня стукнули по голове. Не больно… Но я ничего не понимаю. И небо уже не голубое.
Как мы прошли с мамой через сад - не помню. Поняла я все, лишь когда мы очутились возле папиной могилы. Теперь я поняла: нас выгнали.
***
И вот еще раз - в последний раз! - переступила я порог своего дома… Нет, этот дом уже не был моим. Не потому, что его захватили чужие, бездушные люди, а потому, что своим бездушием они испакостили то, что было скромным, даже бедным, но таким милым и родным гнездом, в котором я росла и мужала, в котором думала и мечтала, в котором так дружно и просто, в любви и взаимном уважении жили мои родители. В том доме подошла к ним старость - не грустная и одинокая, а спокойная, и хоть печальная, но такая, каким бывает теплый осенний день, когда уже поредевшая листва так ярка, солнце так ласково и летающие мягкие паутинки - бабье лето - обещают тепло. В том доме закрыл навеки глаза мой отец; в том доме я читала его последнюю волю: «Тебе я поручаю мать; пусть никогда не чувствует она себя одинокой, и мое благословение всегда будет с тобой!»
Это было в том доме, в моем родном. А в этом?
Глаза отказывались верить, а сердце - чувствовать. Все, что было в доме ценного, было уже унесено. Спешу уточнить: действительно дорогих вещей у нас не было, ведь из Одессы мы ничего ценного не привезли, а здесь ценных вещей не на что было покупать. Все, что я могла сколотить, я вкладывала в хозяйство: инвентарь, племенной скот, добротные хозяйственные постройки. Ружья (а их было у нас немало: два охотничьих ружья 16-го калибра, одна берданка - моя любимая; старинное шомпольное ружье с громкой кличкой «Зауэр», мой винчестер, два нагана и папин браунинг) были сданы еще по первому требованию (кроме винчестера и нагана; но об этом - позже). Два радиоприемника - «Луксор» и «Телефункен» - и велосипед «Бреннабор» № 36… Вот, пожалуй, и все ценное.
***
Но то, что я увидела теперь, вызвало не столько горе или негодование, сколько отвращение.
Посреди двора были собраны все сельхозмашины: сеялка, плуги - простые и четырехкорпусные, распашники, бритвы, культиваторы… Несколько типов навешивали на них ярлыки: один срывал с подрамников картины, нарисованные моей любимой двоюродной сестрой Ирой, очень талантливой художницей; другой разрывал холсты на части, а остальные писали на них номера и вешали ярлыки на машины.
Меня передернуло, когда разрывали портрет моего отца, написанный Ирой незадолго до его смерти: седой смуглый старик сидит за столом с газетой в руках; перед ним - недопитый стакан чая. Портрет очень удался: глаза смотрели ласково, с чуть заметной усмешкой, а еще густые серебристые волосы крупными кольцами обрамляли высокий гладкий лоб, пересеченный лишь одной вертикальной чертой у переносицы, на котором выделялись прямые, лишь слегка тронутые сединой брови.
На мелком инвентаре висели ярлыки, сделанные из картины, на которой изображен Сергий Радонежский, благословляющий Дмитрия Донского в канун Куликовской битвы. Ира подарила эту картину мне ко дню именин (как известно, святая Ефвросиния, княгиня Суздальская, и святой Сергий Радонежский - 25 сентября). Я остановилась и рассмотрела обрывки: Ослябя и Пересвет, склонившиеся на свои мечи, были привешены к бороне «Зиг-заг», а простертые руки святого Сергия, благословляющего меч Дмитрия, на пятирядной сеялке.
К чему такой вандализм?
Этот вопрос можно было бы задавать еще много-много раз.
Я вошла в столовую. На полу - слой грязи; стены, прежде сплошь увешанные картинами, пусты… Теперь-то я знала, куда они делись! В углу - ворох тряпья, на столе - груда бумаг и фотографий. Чужие люди. Несколько наших, деревенских, поспешили ретироваться в соседнюю, мою, комнату.
Я передала записку тому, кто назвался главным. Он долго читал, хотя там было всего полторы строчки. Затем сказал:
- Ступайте! Вам выдадут!
Я протянула руку и взяла со стола фотографию моего отца, сделанную в год моего рождения - 1907-й.
- Разрешите взять карточку отца на память!
Он взял ее у меня из рук, пристально на нее посмотрел, затем со смаком разорвал ее на четыре части и бросил на пол. Затем порвал еще карточку племянницы маминой подруги и двоюродной сестры маминого отца, бросив сквозь зубы:
- Все это - проститутки!
После этого Евфросинья Антоновна была сослана в Сибирь. Случилось это 13 июня 1941 года. Смерть, расстрелы, аресты и лагеря вторглись в жизни этих людей еще до того, как "фашисты" объявили войну. Труда Керсновская не боялась - с энтузиазмом взялась за работу на лесоповале, но мизерный паек, отсутствие элементарных условий для жизни и скотское отношение руководства не оставляли этим несчастным переселенцам шансов на жизнь. Евфросинья Антоновна решилась на отчаянный шаг: она бежала с лесоповала и долгое время странствовала по Западной Сибири, перебивалась случайными подработками, встречала на своем пути как проходимцев, так и прекрасных сердечных людей, помогавших ей и делившихся с нею последними крохами. Ни морозы, ни вьюги, ни дикие звери не причинили ей вреда. Встречаясь с разными людьми, она узнала Россию и осознала масштаб той трагедии, которая обрушилась на страну в 1917 году. Интересно, что на пути ей не встретилась ни одна полная семья, ни один счастливый человек: все с изломанными судьбами, у каждого сослали/расстреляли/посадили кого-то из близких и все, все без исключения - голодные...
Врожденная честность, порядочность и доверчивость подвели девушку: она всё-таки попала в кровавые лапы нквд. Тюрьма, допросы, приговор, лагерь...
"Мне, в моей «европейской ограниченности», казалось, что привлечь к ответственности можно только за содеянное. С трудом до меня начало доходить, что здесь, в этой стране, преступлением считается и сказанное, но чтобы можно было угодить в тюрьму за услышанное? Нет, это превосходит все, что могли бы придумать в горячечном бреду сумасшедшие! Увы, очень скоро мне пришлось убедиться в том, что ты можешь быть признан виноватым за то, что подумал или мог подумать, поскольку не можешь доказать, что ты не думал". - писала Е.А. Керсновская спустя годы. Ее обвинили в шпионаже. Почему? Просто потому что она знала иностранные языки.
Судил ее Белобородов (однофамилец, а быть может и родственник того мерзавца, что участвовал в убийстве царской семьи?):
"В доброе старое время, всего три-четыре года тому назад, я занималась разведением скота и обработкой земли, садоводством, огородом, немного - спортом, музыкой и литературой, но очень мало - политикой, хотя слышала, что в одной из своих речей Гитлер сказал: «Если ты не занимаешься политикой, то политика займется тобой и тогда - горе тебе!» Зато в библиотеке барнаульской тюрьмы я взяла объемистый том переписки Маркса и Энгельса, читала его и перечитывала, удивлялась ясности и чистоте их взглядов, прямоте и мужеству высказываний и пыталась себе представить, что бы они сделали, окажись на моем месте, видя страдания обездоленных людей? Как бы они объяснили расправы 1937 года и все насильственные мероприятия, не только против инакомыслящих, но вообще против мыслящих, не только против них самих, но и против их семей, детей, знакомых или просто людей, которые не успели на них донести и подвергались репрессиям за недоносительство? Маркс возмущался натуральными повинностями царской России: починка дорог, ямская… Энгельс пылал гневом и метал молнии против монастырской десятины. Что бы он сказал, если бы узнал, что с живой коровы надо в год сдать 40 кг мяса, 1/3 кожи, не считая молока? Или что из-за горсти ячменя умерло пятеро детей?! А те 38 азербайджанских детей, восемь женщин и три старухи, которых послали умирать от холода в низовья Оби?
Я приводила цитату за цитатой, указывая иногда страницу (тогда я еще это помнила!), и затем обрушивала целый шквал фактов, которые своими глазами видела, и предлагала Белобородову делать вывод самому".
Сначала присудили высшую меру. На ней настаивал этот самый Белобородов, однако потом расстрел заменили 10-ю годами лагеря. И даже не знаешь, что в советских реалиях хуже...
"Жены декабристов, что бы сказали вы, будь на месте Бенкендорфа - Берия, а на месте Николая I - Сталин? Впрочем, это нелепый вопрос. Ваши мужья были бы расстреляны, ваши дети - отправлены в детдома, а сами вы очутились бы «во глубине сибирских руд».
В книге часто повторяется мысль автора о том, что, мол, хуже быть уже не может, будь, что будет. Но каждый раз советская власть упорно доказывала ей, что может, может быть гораздо хуже, что этот филиал ада на Земле может придумать какие угодно пытки и провернуть любые преступления против человечества во славу красных тряпок...
Хозяйственная деятельность в союзе была крайне безалаберной, собранное зерно гнило под дождем, картофель мерз, инвентарь ржавел брошенный прямо в полях - это среди вольных людей. В лагере все то же самое, только в стократ хуже, голоднее, безалабернее. И это не удивительно, ведь главная цель сталинского режима была не в индустриализации, а в издевательстве над людьми.
"Работали мы в прачечной, где стирали окровавленное белье, доставленное с фронта, маскхалаты, пилотки. Я уверена, что все эти вещи куда лучше бы отстирались, если бы их просто поболтали в речке где-нибудь в ближнем тылу. Какой смысл полгода везти их за четыре тысячи километров, чтобы мы их стирали в холодной воде, притом без мыла? Наверное, единственной целью было издевательство".
А стройки? Все эти стройки, о которых бодренько лгали, что все это комсомольский труд? Нет, не комсомольский, а каторжный труд невинно осужденных: "Не найти такой необжитой, угрюмой сторонки, где заключенные, замостив своими костями болота, не добывали бы из недр земли несметные богатства.
Мурманск, Воркута, Норильск, Магадан, Колыма - все это поднято из болот «заполярными казаками». Могилы их, огромные братские могилы, вырытые еще летом «про запас» в тундре, ничем не отмечены и никем не помянуты. Теперь их вообще вычеркнули из истории северного края. По «новейшим данным», его освоили энтузиасты-комсомольцы!"
Ну и конечно потрясает не только судьба Евфросиньи Антоновны, но и всех тех, чьи скорбные жизненные истории она пересказывает в мемуарах. "Враги народа", "вредители", "пособники фашистов" - были просто несчастными голодными и запуганными людьми, которые пытались хоть как-то выжить. Вся их вина могла состоять в одной сгоряча брошенной фразе, немецкой фамилии, в том, что находясь в немецкой оккупации она осмелились выжить...
"Поля была еще совсем девчонкой, когда ее осудили за измену Родине. Измена ее заключалась в том, что во время оккупации она пошла работать санитаркой - мыть полы в коридорах и лестничных клетках больницы в Киеве. Ей надо было прокормиться самой и прокормить мать, которая лежала без движения от водянки, и сестренку, которой еще не исполнилось четырнадцати лет. Самой Поле шел шестнадцатый. Понятно, после ухода немцев из Киева девчонке оказалось трудно найти этому оправдание.
- Ты должна была умереть!
Действительно ли родина заинтересована в столь нелепой смерти своих детей? Если она не сумела защитить их от немцев, то кто имеет право требовать, чтобы Поля не защищала от голодной смерти себя, свою мать и сестру?"
***
Надя - дочь прокурора города Минска. Перед самым началом войны окончила Минское театральное училище. Эвакуироваться не смогла: мать была тяжело ранена в первой же бомбежке.
После смерти матери ее угнали в Германию, где ее ждала тяжелая работа на текстильной фабрике, голодный паек, жизнь в бараках на полутюремном режиме - это и было «сотрудничество» с врагом. К концу войны бомбежки стали ежедневными. Страх и радость - надежда на освобождение. Безграничная радость, когда это освобождение наступило… Позорный суд. Боль и обида приговора: за сотрудничество с немцами статья 58, пункт 3. Третий пункт дает «всего лишь» три года исправительно-трудовых лагерей. Это после трех лет подневольного труда!
Рухнули девичьи мечты; погублена карьера актрисы; растоптана душа человека… Растоптана и дочерняя любовь, так как в своем отчаянии Надя с последней надеждой обратилась к отцу: «Папа! Пусть никто, даже ты, не можешь мне помочь, но ты можешь, ты должен мне поверить: я ни в чем перед Родиной не виновата!» - «Советское правосудие не ошибается. Ты виновата и должна искупить свою вину честным трудом!» - ответил ей родной отец. Боже мой, как плакала бедная девушка: «Ты не отец мне, ты - палач. Будь ты проклят!»
Должно быть, судьба ее подслушала: в конце 1947-го или в начале 1948 года прокурор и сам попал под суд и получил 10 лет.
- Так ему и надо! «Советское правосудие не ошибается»… Вот и искупай свою вину перед Родиной!
Тяжело слушать, с каким злорадством дочь проклинает отца. Но у меня не хватило духу ее осудить.
***
Целая галерея несчастных людей, разорванных семей, поломанных судеб... В одной только книге Керсновской - сотни и сотни советских преступлений, преступлений против человечества.
Это очень тяжелая книга, одна из самых грустных, которые мне доводилось читать, но это чтение необходимо, особенно в ниши дни, когда находятся мерзавцы, которые с таким рвением пытаются оправдать Сталина и его преступную власть.
