"Горстка людей"
Семья Вяземских-Васильчиковых. Слева направо: Елизавета Дмитриевна Вяземская (Шереметева), Владимир Леонидович Вяземский, Лидия Леонидовна Васильчикова (Вяземская), Софья Ивановна Вяземская (Воронцова-Дашкова), Дмитрий Леонидович Вяземский, Ирина и Александр Васильчиковы, Мария Владимировна Вяземская (Левашова), Илларион Сергеевич Васильчиков, Александра Павловна Вяземская (Шувалова), Борис Леонидович Вяземский. Около 1914 года.
Эта семья одна из многих русских семей, по которым красным колесом проедет революция 1917 года. На таких людях держалась Империя, а на смену им пришли большевики - хамы, убийцы, воры, уничтожившие великую страну.
"Горстка людей" - роман французской актрисы русского происхождения Анны Вяземски, основанный на истории ее семьи. Анна Вяземски - из рода именно этих князей Вяземских, изображенных на фото выше. Практически все, что описано в романе, происходило в действительности. И я должна сказать, что хоть это произведение и написано на французском языке, все же оно очень русское, в лучших традициях нашей классической литературы. Это не какая-нибудь там Улицкая, это наше, русское, наша кровавая история, наша боль и оттого, что все описанное в романе - правда, становится еще страшнее.
Кем же была эта горстка людей, судьбы которых предстают перед нами на страницах книги? Роман начинается с кошмарного сна, который видит накануне своей свадьбы княжна Натали. Ей приснился порушенный храм и плавающие в затопленной усыпальнице гробы. Этот сон стал предвестием ужасных событий, охвативших не только семью Белгородских (в реальности - Вяземских), но и всю Россию.
Лили Шереметьева
Княжна Натали - это конечно Елизавета (Лили) Дмитриевна Шереметева. В 1912 году она вышла замуж за князя Бориса Леонидовича Вяземского (в романе -Владимир (Адичка) Белгородский). Борис Леонидович был настоящим русским аристократом: талантливый историк, фенолог, предводитель дворянства и хозяин процветающих поместий.
"Свое образование дядя Борис получил в Санкт-Петербурге, в 3-й гимназии, и на юридическом факультете Петербургского университета, который он закончил с золотой медалью. Произведенный в офицеры в Лейб-гвардии Конном полку, он вскоре вышел в отставку и поступил на гражданскую службу, сперва в Сенат, а затем личным секретарем тогдашнего председателя Совета министров, П.А.Столыпина. Но вскоре из-за смерти отца ему пришлось уйти с государственной службы, перенять управление обширными семейными землевладениями и поселиться со своей молодой женой, Елизаветой Дмитриевной, урожденной графиней Шереметевой, на постоянное жительство в Лотареве". - пишет племянник Бориса Леонидовича, Г.И. Васильчиков.
Елизавета Дмитриевна и Борис Леонидович
Усадьба Лотарево тоже детально описана в романе под названием Байгора. Сейчас это Липецкая область, ранее - Тамбовская губерния. Один из современников характеризовал усадьбу в 1910-х как "одно из редких в России хозяйственных гнезд, поколениями накапливавших свои культурные ценности, двери которым охотно открылись бы и в лучших хозяйствах Европы..."
Сестра Бориса Леонидовича, Лидия Васильчикова вспоминает: "Он не только был знатоком зверей и птиц, но страстно любил природу и вел дневники флоры и фауны нашей местности. Не обращая внимания на наши насмешки, он отправлялся с биноклем изучать то, что мы, шутя, называли «частной жизнью пернатого мира». Редко встречаешь человека, интересующегося всем и умеющего вникать в сущность каждого вопроса. Это свойство моего брата Бориса поражало всех, кто с ним приходил в соприкосновение. Еще совсем молодым человеком он сопровождал П.А.Столыпина в его поездке по Сибири в 1910 году. Участвовавший в ней министр земледелия А.В.Кривошеин рассказывал мне после смерти брата, что из-за его способности схватывать суть положения и изучить его досконально в самое короткое время он был, невзирая на свою молодость, ценным членом этой экспедиции. «Человек с громадным будущим, в какой бы области он ни стал работать!» - вот отзыв, на котором сходились, по словам Кривошеина, начальники Сибирской поездки. Со всем этим, мой брат прекрасно говорил и был прирожденным дипломатом и поэтому был неоценим на разных собраниях нашего Земства, где он ухитрялся примирить непримиримых противников.
Борис был любимцем моей матери. Не то, что она баловала его больше других, но она имела основание им гордиться, и он был тем из нас, кто больше оправдал ее надежды и ее систему воспитания. Единственное восклицание, вырвавшееся у нее после его смерти в 1917 году, выражало все то, что она о нем думала: «Иметь в себе достаточно, чтобы заполнить три жизни, и все это скошено в 33 года...»
Судьбу хозяина разделила его прекрасная усадьба Лотарево. Князь был до смерти забит безумной толпой революционных бандитов, они же разгромили Лотарево.
Лидия Васильчикова, каждое лето гостившая у брата в Лотераве со своими детьми так пишет об этом райском уголке: Нигде в другом месте, в России и за границей, не приходилось мне видеть так хорошо содержавшегося парка и сада, как в Лотареве. Тот же образцовый порядок царил и во всех усадебных постройках. Тем не менее, ничего натянутого, зализанного в Лотареве не было. Одним из украшений имения было швицкое стадо коров - все знаковые, серые, с темной полосой по хребту и большими глазами, как у лани. Быки покупались в Швейцарии, и когда они прибывали, то бывали смирные и добродушные, но скотники, по большей части, обращались с ними так грубо, что, за одним исключением, все быки, которых я помню, оказывались исключительно свирепыми... В Лотареве находился один из самых знаменитых рысистых конных заводов в России... В особой чести были два производителя, родоначальники многих прославившихся потомков: караковый американец Вильбурн М. и серый чистопородный орловский жеребец Зенит собственного завода, выигравший в свое время русский «Дерби». За исключением рысистых маток, табуны летом паслись в степи, на дальнем конце имения. Степь испещряли перелески, которые в нашей местности зовутся «кустами». Мой отец окружил их хвойными и березовыми посадками, и поэтому в Лотареве была хорошая охота. На холме, видном отовсюду, стояла больница, построенная моим отцом в память его сестры в 1903 году. Лучшие больницы Петербурга служили для нее образцом, но одну особенность я видела только в ней: после осмотра в амбулатории определенный к поступлению в больницу пациент прямо проходил в комнату с люком, где одежда его проваливалась в дезинфекционную камеру и возвращалась ему только при выписке... Он проходил в соседнюю ванную комнату, откуда, после основательного мытья, уже в больничных одеждах следовал в палату. Это оказалось для сельской больницы полезным новшеством... В двух верстах от Лотарева находилось большое село Коробовка, где мои родители построили церковь и образовали хор из крестьян. На колоколе этой церкви была надпись, взятая из эпиграфа к «Колоколу» Шиллера: «Vivas voco. Mortuos piango. Fulgura frango» («Живых зову. Усопших поминаю. В огне гужу»), к которому моими родителями было прибавлено - «В метель людей спасаю». Гравируя эту надпись, они не могли предвидеть, что этому колоколу будет дано еще другое назначение: бить в набат в 1917 году, призывая округу участвовать в захвате моего брата Бориса... Каждое лето один из певчих знаменитого хора Архангельского приезжал из Петербурга управлять нашим деревенским хором и учить его новым номерам и достигал удивительных результатов. В нашей церкви пелся весь репертуар Императорской Придворной капеллы, причем с таким совершенством и законченностью, что никто из слушателей не хотел верить, что они имеют дело с простым деревенским хором... От таких тонких артистов мы были вправе ожидать другого, чем от других, менее развитых односельчан. К несчастью, это было не так, и главный тенор оказался в декабре и главным погромщиком Лотарева...»
Из воспоминаний Елизаветы Дмитриевны Вяземской: 23 августа. Несмотря на ночной переполох, Борис первый пришел в столовую, где мы всегда пили кофе, и, по неизменному обычаю, постучал пальцем по барометру. Затем появился Ваня Горшков (дворецкий), который, встав за стулом Бориса, стал, как полагалось, сообщать ему хозяйственные новости и, между прочим, что мужики ночью бродили вокруг дома. Ваня был долгие годы камердинером отца Бориса и знал Бориса с малых лет. В это утро, более горячо, чем когда-либо, он стал убеждать Бориса, что нам пора уезжать, что положение таково, что Борис ничего здесь сделать не может и что жизнь его может быть в опасности. На это Борис ему ответил, что, как частное лицо, он совершенно согласен с Ваней, что благоразумнее и даже, может быть, полезнее нам было бы уезжать в Петроград, но, как уездный Предводитель дворянства, который по должности является Председателем мобилизационной комиссии, он обязан во время войны оставаться на месте. Ничего особенного до завтрака не произошло. Наш закусочный стол стоял перед окном, и я, которая там стояла, первая увидела бежавших по направлению к кухне солдат с винтовками наперевес и прапорщика, махавшего саблей и кричащего «спасайтесь!». Одновременно мы услыхали набат из двух бывших крепостных заречных деревень - Падворок и Дебрей. Мы отправились на кухню, где солдаты и наши служащие стали нас уговаривать уезжать, хотя бы временно, в Усмань.
В этот момент к кухонному крыльцу подъехал на тройке кучер Михайло. По-видимому, на конюшне давно были готовы к такой тревоге. «Надо ехать сейчас же! - сказал Михайло - Через пять минут будет поздно!» - «Вези княгиню к Бланку! - сказал Борис Михайле. - Я не могу отсюда бежать...», - и, обращаясь ко мне, сказал: «Please go, it will be much easier for me!» («Пожалуйста, поезжай, мне от этого будет много легче!»). Гул толпы все усиливался Борис отправился им навстречу, и я за ним. На большом дворе нас встретили криками: «Зачем приказал солдатам в нас стрелять?!» Борис спокойно стал им объяснять, что солдатам никто не приказывал стрелять, но, когда бабы полезли на них с кольями, они с испуга стали стрелять в воздух. Толпа понемногу перестала на этом настаивать и перешла на сведение старых счетов с отцом Бориса, которого они боялись и не любили, а также вообще с обидами времен крепостничества. Бабы, тем временем, занялись мною, обвиняя меня в закрытии ворот в парк (они мне ломали кусты посаженного в большом количестве Аmеlanohier Canadensis - Shadblow), тем самым, якобы, удлиняя им дорогу к почтовому отделению. К моему удивлению, у меня на шее появилась откуда-то веревка. Однако не успели бабы это сделать, как мужики грозно прикрикнули на них, и веревка исчезла. В это же время какой-то мальчишка, чтобы лучше видеть, залез на дерево и стал рвать мешавшие ему электрические провода. Инстинктивная реакция Бориса была крикнуть мальчишке, чтобы он слезал прочь, но так как тот не сразу послушался, то один из мужиков крикнул: «Слезай, дурак! Слышь, что тебе князь говорит!». Вся толпа застыла в молчании, как бы обдумывая эти взаимные проявления. Но в этот момент из толпы, которая к этому времени сильно увеличилась мужиками из Коробовки, выдвинулся маленький, щуплый, еврейского типа человек в pince-nez, который стал издеваться над мужиками, что они не смеют ничего с Борисом сделать, потому что в душе они все еще крепостные. Коробовский староста ему ответил: «Да, что говорить... Привычка... Князь свистнет - мы слушаемся... Но настали новые времена - мы хотим взять его земли. Живым он нам их не отдаст, и хотя мы его уважаем, но все же придется нам с ним покончить. Но тебе, - сказал он, обращаясь к агитатору, который одобрительно отозвался на его речь, - радоваться нечего. Наступят времена, когда мы вашего брата будем вешать, но уже без всякого уважения». Следователь, который впоследствии допрашивал меня в Москве, сказал мне, что этот большевистский провокатор был некий Моисеев, выпущенный из Сибири, куда он был сослан, как фальшивомонетчик. Наше стояние было долгое. День начал склоняться к вечеру, когда толпа, наконец, решилась нас арестовать и запереть в новой школе, недавно выстроенной Борисом в Коробовке.
Вся толпа с нами вместе отправилась туда пешком. Там нас заперли в двух маленьких комнатах учительницы, которая была в отпуску. Мебель там состояла из кровати, двух стульев, одного небольшого белого дерева стола, над которым висела раскрашенная открытка Алупки. В комнатах не было никаких занавесок. «Жаль, - сказал Борис, - что мы сейчас не там вместе с Асей и Софи». За исключением двух солдат, поставленных у нашей двери мужиками, школа была из-за летних каникул пуста. К вечеру неожиданно появилась у нас моя горничная Анна Пацевич - храбрейшая и милейшая женщина, весьма ловкая заговаривать и уговаривать. Она сумела убедить нашу стражу позволить ей передать нам непромокаемые пальто и папиросы, в которых мы, как она знала, очень нуждались. «Burberry» Бориса нам помогло завесить единственное окно в маленькой комнате, где была кровать. О спанье не было и речи, но таким образом мы избавились от бесчисленных лиц баб и детей, которые, прилипнув к окнам, с любопытством нас рассматривали. Поздно ночью вдруг вошли к нам солдаты нашей стражи и повели нас в классную комнату, где на стульях полукругом сидели старосты и важнейшие мужики, перед которыми веером лежали все наши многочисленные охотничьи ружья. С первых же слов было ясно, что наши «судьи» были в приподнятом настроении. Обращаясь к Борису и показывая на ружья, они стали его обвинять в том, что все это оружие собрано для расправы с ними. Я не выдержала и сказала им: «Как будто вы никогда раньше не видали эти ружья. Большинство из вас побывало нашими загонщиками». Борис быстро сказал мне: «Don't talk, let me answer!» («He говори ничего! Дай мне ответить!»). Обвинения становились все более и более абсурдными, и чем дольше продолжался допрос, тем яснее становилось, что они все пьяны (впоследствии я узнала, что все три деревни разгромили наш погреб и что все окружное население было пьяно). Княжья Байгора, самое большое село, богатое и с большим населением, чем все три деревни взятые вместе, не одобрило все происшествия этих дней и не приняло в них участие. Допрос тянулся долго, но, в конце концов, им надоело с нами спорить, и они отправили нас под арест назад, в комнату учительницы. Но мы не были без верных друзей. Два мужика из Коробовки, понимая, что мы в руках у пьяной толпы, решили во что бы то ни стало нас спасти. Один из них был Григорий Талицких, умный и образованный мужик. Будучи социалистом, он до революции жил под надзором полиции. Мне удалось несколько раз до этого спасти его от придирчивости местных властей, которые ждали только предлога, чтобы посадить его в тюрьму, - он это мне не забыл. Когда, после всего случившегося, я оказалась у Бланков, он приехал ко мне, чтобы выразить свое соболезнование и негодование по поводу убийства Бориса: «Неужели, - сказал он мне с горечью, - это - революция, о которой я так мечтал... Одни лишь пьяные звери». Другой, желавший нас спасти ночью из школы, был отставной вахмистр Конной гвардии. Третьим был молодой конюх из нашей беговой конюшни. Эти трое отправились ночью к Вельяминовым и стали упрашивать Марусю и Владимира дать им разрешение оседлать наших верховых лошадей и подвести их к окну комнаты, где мы были заперты. Они считали, что ввиду повального пьянства всей деревни риск не так уж велик и лучше рискнуть, чем оставить нас в руках озверелой толпы. Вельяминовы наотрез отказались дать согласие, сказав, что мы наверное будем пойманы и на месте убиты. Пожалуй, знакомая, хотя и пьяная толпа была бы менее страшна, чем тот отряд вооруженных дезертиров с фронта на станции Грязи, который затем и растерзал Бориса.
<24 августа.> Поздно вечером вошел ко мне комиссар. Сказал, что я могу пойти домой. Совершенно не помню, кто меня довез домой (то есть, обратно в Лотарево), но помню мой вход в дом. В столовой был накрыт стол, и Ваня мне спокойно докладывал, что обед готов. Я прошла в нашу спальню, где кровать была открыта на ночь, - на одну минуту мне показалось, что если я лягу в кровать, то все случившееся за день исчезнет. Ваня же, зная, что я полтора суток не ела, пришел настаивать на том, чтобы я поужинала, убеждая меня, что Борис теперь в безопасности, так как солдаты, которых мужики заставили везти Бориса в Грязи, сказали ему, что самое главное - это вывезти его отсюда и что они его везут в Москву, где он будет в полной безопасности. Я этому поверила и решила пообедать. Сидя за столом, я вдруг услыхала странный шум и какой-то переполох в буфетной, куда вызвали Ваню. Вскоре оттуда появился солдат из охраны, который только что вернулся из Грязей. Он сказал мне, что Борис просит меня встретить его в Москве. С ним была Маруся Вельяминова, которая сказала, что приехала, чтобы повидать меня. Я чувствовала, что что-то неладно, что у них странный вид, что они что-то скрывают, но им удалось убедить меня лечь спать, чтобы завтра рано утром ехать в Москву. По дороге в мою спальню я зашла в кабинет Бориса и, к моему удивлению, увидала сидящего за письменным столом и разбиравшего какие-то бумаги Бориса того самого агитатора Моисеева, которого я видела в толпе вчера утром. Когда я его спросила, что он тут делает, он грубо мне крикнул: «Это не ваше дело! Отправляйтесь в свою комнату!» Солдат, который стоял за мной, сделал мне предостерегающий жест, чтобы я не отвечала. Не успела я вернуться к себе в комнату, как Анна пришла мне сказать, что мой друг солдат просит меня не ложиться спать, так как, как только станет совсем темно (нашу электрическую станцию толпа вчера разгромила и фонари не горели), он, с согласия кучера Михайло, воспользовавшись выходом из моего заднего коридора, вывезет меня в Грязи под видом моей горничной. Так было и сделано. Анна шла за нами, чтобы отвечать, если нас окликнут. Я должна была молчать и закрываться большим платком. Какие-то мужики с факелами нас окликнули. Солдат ответил, что уезжает по делам. Кромешная тьма нам помогла добраться до тройки. Не успели мы сесть в экипаж - солдат и я, как Михайло полным ходом вылетел из ворот усадьбы и, не сбавляя ходу, мы понеслись в Грязи. Стояла чудная звездная августовская ночь. Я радовалась, что подошел конец всему этому двухдневному кошмару и больше не беспокоилась о Борисе, считая, что он в Москве. Михайло и солдат угрюмо молчали. Иногда я слышала, что они вздыхали. Меня удивило, что мы объезжаем попадающиеся нам по пути деревни. Все это меня удивляло, но, как ни странно, не пугало. Я вдруг встрепенулась, когда увидела, что они подвезли меня к крыльцу дома в имении А.В.Бланка Аннино. «Зачем мы сюда приехали?» - спросила я Михайло. «Чтобы узнать, где князь», - ответил он. Я вошла, спросила где Борис. Они мне сказали, что он убит. Я повернулась назад и сказала Михайло везти меня на вокзал в Грязи. «Я поеду с вами», - сказал мне мой солдат. Он был удивительно трогателен со мной. Матрос-социалист, но не большевик. Без него я никогда бы не нашла товарный вагон на запасном пути, где лежало тело Бориса. Я оставалась в вагоне, пока совсем не рассвело. Кто-то позвал священника, который отслужил панихиду. Кроме него, в вагоне были только солдат и я, но потом подошли какие-то рабочие с маленькими детьми. Дети дали мне букет полевых цветов, который они собрали. Вернулась в Аннино, легла в постель и пролежала весь день.
На следующий день, 25 августа, военный комендант станции Грязи дал знать своему коллеге в Воронеже, куда направился ушедший из Грязей эшелон с предполагаемыми убийцами, чтобы эшелон был задержан и названные им лица арестованы.
В тот же лень, 25 августа, в помещении Грязинской станции, Усманский уездный комиссар Русанов и следователь Морозов осмотрели тело Бориса. Но когда они попытались допросить свидетелей на месте, их от этого отговорил командир военного конвоя, сказав, что его люди ненадежны и способны даже линчевать следователя. Уже на следующий день после убийства Бориса Вяземского местная печать начала подробно писать о произошедшем.
Сухой прокурорский отчет свидетельствует об этой ужасной трагедии:
" 24 августа вечером на станции Грязи юго-восточных железных дорог, расположенной в пределах Липецкого уезда, был убит солдатами помещик Усманского уезда, Тамбовской губернии князь Сергей (в документе имя указано ошибочно) Леонидович Вяземский.
Из показаний допрошенных на предварительном следствии свидетелей выяснилось, что 24 августа в имении названного Вяземского, расположенном в 15-ти верстах от станции Грязей при селе Лотыревки, Усманского уезда (округа Воронежского окружного суда), произошли беспорядки, во время которых крестьяне арестовали Вяземского, заявив, что он уклоняется от военной службы.
Для прекращения беспорядков в имение Вяземского прибыл из Усмани отряд солдат с прапорщиком Петровым. Последний с 3-мя солдатами повез арестованного Вяземского в Грязи, но крестьяне, не доверяя конвою, командировали троих из своей среды для сопровождения князя. В Грязях Петров сдал Вяземского начальнику охраны станции, прапорщику Дмитренко, который поместил его в охраняемое патрулем помещение.
В это время на станции находились два проезжавших мимо эшелона <направлявшихся на фронт>, состоявшие из 2-х маршевых рот 152 пехотного запасного полка и команды 290 пешей дружины. Когда среди солдат прошел слух, что арестованного князя Вяземского хотят отправить на фронт, то раздались голоса «мы пойдем без арестантов, лучше убить его». Через некоторое время солдаты потребовали, чтобы один из приехавших с князем крестьян объяснил им, в чем дело. (По-видимому, этот оставшийся безымянным крестьянин, которого свидетели описывают как «одет в поддевке», и подстрекнул солдат к расправе.) После переговоров толпа солдат, оттеснив патруль, ворвалась в комнату, где находился Вяземский, вывела его оттуда и стала бить его. Затем Вяземский был выброшен через перила на перрон, где избиение продолжалось и где впоследствии он был найден мертвым.
При судебно-медицинском вскрытии трупа Вяземского у него на груди были обнаружены три колотые раны, проникающие в сердце. Кроме того, у него оказались раздробленными нижняя челюсть и полость носа, а мышцы лица - разорванными и смятыми.
Эшелоны в тот же вечер с воинским поездом уехали, пока они не были задержаны на ст. Воронеж, причем ни милицией при производстве дознания, ни судебным следователем до настоящего времени указаний виновных не добыто, а лишь установлено, что в избиении Вяземского принимали участие исключительно одни солдаты.
На следствии выяснилось, что оба эшелона состояли из 716 невооруженных (!) солдат и что в распоряжении начальника охраны станции «Грязи» имеется более ста вооруженных ружьями солдат. Но никакой попытки не было предпринято спасти Вяземского".
Княгине Е.Д. Вяземской удалось эмигрировать. В 1921 году она вышла замуж за графа С.А. Чернышева-Безобразова. Во втором браке у нее родилось две дочери: Ирина и Ксения. Ирина Сергеевна Чернышева-Безобразова в 1949 году стала супругой князя Теймураза Багратион -Мухранского, внука поэта К.Р.
Ксения Сергеевна стала супругой принца Рудольфа Габсбург-Лотарингского.
В романе "Горстка людей" фигурируют и другие Вяземские. Дмитрий Леонидович Вяземский (под именем Игоря Белгородского). Он был тяжело ранен в Петрограде революционной толпой, его тело захоронили в фамильном склепе близ Лотарева. Крестьяне, руководимые еврейского вида мужчиной пытались воспрепятствовать похоронам. Князь Дмитрий был женат на А.П. Шуваловой, ей с детьми удалось эмигрировать.
Лидия Васильчикова
Прототипом Ольги Белгородской стала Лидия Леонидовна Васильчикова (урожденная Вяземская). Лидия Леонидовна как и Ольга Белгородская активно сотрудничала с Красным Крестом, создала передвижной лазарет, где работала сестрой милосердия. Из ее пятерых детей наиболее известны две дочери: мемуаристка Татьяна Меттерних и автор "Берлинского дневника" Мария Васильчикова.
Владимир Леонидович Вяземский - это конечно Миша Белгородский. После революции он эмигрировал и осел во Франции. Его внучка Анна Вяземски - как раз и есть автор романа "Горстка людей".
Потомки Вяземских снова побывали в Лотарево через 77 лет после тех ужасных событий. Об этом писал Г.И. Васильчиков:
"В августе 1994 года, я в сопровождении двух племянниц (внучек его брата Дмитрия и моей матери) отправился в паломничество по лотаревским местам.
В Грязях нас встретила делегация от местных властей, заранее подготовленных нашим добрым другом, архитектором-реставратором Л.И.Кубецкой, которые потом нас трогательно опекали и всячески облегчали объезд бывших родных мест.
Первые же наши шаги возвратили меня в обстановку неизгладимой кровавой трагедии. Переступив порог заднего хода Грязинского вокзала, я оказался у крутой деревянной, с железными перилами лестницы, ведущей двумя этажами выше в контору станционного смотрителя, откуда озверелая толпа выволокла дядю Бориса...
Поднявшись на второй этаж, я в свою очередь взялся за перила, за которые он тщетно хватался, и медленно спустился вниз, пытаясь мысленно восстановить в своем воображении эту страшную сцену. Да и воображать не надо было. Ведь ровно ничего за прошедшие годы не изменилось. То же ветхое здание. Та же лестница. Те же железные перила. Быть может, их и не меняли, и Борис - а теперь я - держались за те же самые...
Мы начали наш объезд с построенной моим дедом Вяземским больницы, которая и ныне считается образцовой, и близлежащей могилы ее многолетнего главного врача, доктора Шафрана, который начал работу еще при моей семье, и про которого местное население и по сей день вспоминает с благодарностью. Замечательный современный главный врач больницы, доктор Шилет Урилов и ее персонал делают все, чтобы сохранить традиции, заложенные моим дедом. Наша семья, растроганная увиденным, обещала оказывать больнице, которой присвоенно имя князя Вяземского, всяческую помощь.
Затем мы поехали в Княжью Байгору, где жили наши родственники двоюродные Вельяминовы и где свое детство провел - он был круглым сиротой - мой дед Вяземский. От уютной маленькой усадьбы, построенной в том же псевдо-«тюдоровском» стиле, что и соседнее Лотарево, остался всего лишь случайно замеченный в зарослях обгорелый кирпич. В отличие от большинства жителей соседних с Лотаревым сел, с радостью кинувшихся глумиться над арестованным Борисом и грабить его усадьбу, байгоровцы не отозвались на трезвон набата, и никто из них в бесчинствах, не говоря уж о самом умерщвлении дяди, не участвовал. Да и байгоровская голубая с белым красивая церковь в стиле русского барокко почти не пострадала. Когда гонения на религию в СССР прекратились, она вскоре была отремонтирована, к нашему приезду казалась почти новенькой, и по праву именно там мы отслужили перед толпой местных жителей нашу первую поминальную панихиду в родном краю.
Зато лежащее поближе к Лотареву село Коробовка, откуда происходило большинство погромщиков, грабителей и, возможно, терзателей Бориса, произвело менее отрадное впечатление. Его не скрасил теплый прием явно дельной, преданной своим односельчанам председательницы и ее коллеги, директорши большой, новой, с иголочки, безупречной сельской школы. Правда, буквально за углом ютилась ее двухкомнатная предшественница, в которой провели свои последние часы вместе Борис и Лили Вяземские, в чьи окна впились местные жители и из которой на следующий день дядю Бориса увезли в Грязи на растерзание. Я переступил порог, обошел скромное помещение и взглянул в запыленные окна, стараясь вообразить себе, что они могли тогда увидеть поверх голов глумящейся толпы. Все казалось нормальным, до жути нормальным: проселочная аллея, окаймленная двойным рядом тополей; безбрежные поля; вдали какие-то избы, за ними перелески и за углом большое, построенное дедом красно-кирпичное узорчатое, но ныне разваливающееся здание нашего местного храма, из колокольни которого росло дерево, - усыпальница семьи Вяземских.
К моменту нашего посещения семейный склеп был полузатоплен грунтовыми водами, но по надписям на саркофагах в нишах можно было восстановить, кто там захоронен. Последним был нашедший там, боюсь, лишь временный покой Дмитрий.
Охранявшая полуподземный склеп группа Кановы, воспроизводящая знаменитую «Pieta» Микеланджело, которую мой дед приобрел, путешествуя по Италии, давно уже перекочевала в Петербургский Эрмитаж, но этим самым уцелела, и ее теперь там реставрируют.
Бывший начальник местной милиции, знаток и любитель истории здешних мест, любезно взялся меня провезти по всей территории бывшего лотаревского имения. Еще перед приездом меня предупредили, что от самой усадьбы почти ничего не оставалось и что последние фундаменты были недавно снесены «ради эстетики». Но такого опустошения я, честно говоря, не ожидал, не ожидал и того, что мы должны будем подолгу блуждать по окрестностям, прежде чем найдем песчаную, всю в ухабах, недавним дождем измытую проселочную дорогу, которую, как сказали, проложили перед усадьбой. От окружавших когда-то дом парка и сада не было, конечно, и следа. Вся местность заросла густым кустарником, из которого кое-где торчали более благородные породы деревьев. И вдруг, у перекрестка, я увидел показавшуюся мне знакомой старую, обросшую терновником яблоню. В фотоальбоме Мама такая же стояла перед задним балконом дома, и на нижней ветви висели детские качели. И коли так, то где-то поблизости должен был стоять и сам дом. Поехали дальше. Внезапно мне показалось, мелькнуло что-то зеленое за канавой под орешником. Я крикнул: «Стоп!» Мы вылезли из машины, и, немного порыскав среди сорняков, я вытащил облицованный зеленой эмалью кирпич. И тут я вспомнил, что в материалах следствия как-то мимоходом упоминался зелеными кирпичами облицованный фасад лотаревского дома! Я держал в руке единственную оставшуюся часть этого фасада. Этот зеленый кирпич, вместе с байгоровским, сейчас передо мной, когда я пишу эти строки. Ничего другого от всего Лотарева мы не нашли."
Анна Вяземски "Горстка людей"
Книга Судеб» дневник князя Б. Л. Вяземского «1917 год», журнал Наше Наследие
фото с сайта http://vyazemskiy.ucoz.ru/