Ангел Адини в мемуарах камер-юнгферы А.И. Яковлевой
Великая княжна Александра Николаевна была еще очень молода (ей было только 16 лет), веселого, шаловливого нрава, крайне добра, снисходительна и проста в обхождении, - отличительные свойства всей нашей царской фамилии, эти свойства удивительно как привлекали всех, кто имел счастье испытать их на себе. Она вела жизнь самую скромную: вставала рано, тотчас отправлялась гулять; после утреннего чая занималась музыкой, потом занималась с гувернанткой, мисс Гигенботтен; с особенным увлечением она занималась рисованием под руководством академика Зауэрвейда, приезжавшего два раза в неделю в Царское Село. В виде отдыха она хозяйничала на своей маленькой мызе. Перед окнами ее комнат был маленький островок, на нем маленький деревенский домик с молочными хозяйственными принадлежностями. На островке содержались гуси и кролики, которых великая княжна любила сама кормить. Мыза эта называлась «Сашина» и построена была для цесаревича Александра Николаевича.
Обыкновенно по утрам великая княжна пила чай, но по воскресеньям и праздникам заведено было пить шоколад. Изредка, в виде особенного развлечения, она ездила верхом в сопровождении своей гувернантки, кого-нибудь из придворных кавалеров ее штата, берейторов и лакеев. На коне она была удивительно грациозна и элегантна.
Однажды утром, когда я была при ее туалете, со мной сделалось дурно. Великая княжна, видя это в своем зеркале, испугалась, встала, подхватила меня, позвала на помощь и велела отвести меня в мою комнату. Когда через полчаса я вернулась, она ласково и заботливо выговаривала мне, зачем я весь день не осталась у себя. Бывало покажется ей, что мои губы бледны, она, сидя перед зеркалом и глядя на меня в нем, молча начнет кусать свои губы, показывая, чтобы я последовала ее примеру или возьмет свою розовую губную помаду и сама нарумянит мне ею губы. Во время туалета она почти всегда разговаривала со мной, расспрашивала о жизни институтской, особенно интересовали ее отношения воспитанниц к классным дамам. В манере и тоне ее вопросов чувствовалось и слышалось легкое недоброжелательство к классным дамам, случилось даже она назвала их «die steifen alten Jungfern» (упрямые старые девы). Мне сказала дежурная камер-юнгфера, что накануне великая княжна имела некоторое препирательство со своей гувернанткой.
Однажды великая княжна позвала меня в свою спальню: я увидела ее лежащей во весь рост на полу, она приказала мне дергать ее за платье то с одной, то с другой стороны; так как любимая ее собачка английской породы меня еще мало знала, то заливалась лаем, покушаясь даже схватить меня за руку; я боялась этой собачки, она была довольно зла, я быстро отскакивала и дергала за платье с другой стороны. Великую княжну это забавляло, она хотела испытать верность своей собачки, которая не умолкая лаяла и энергично заступалась за свою госпожу. После обеда великая княжна переправилась на пароме на свою мызу хозяйничать. Через некоторое время она прислала мне с камердинером маленький горшочек простокваши своего изделия, и милостиво потом осведомилась, вкусна ли была простокваша. Это была большая милость, как мне пояснили мои сослуживцы.
Однажды великая княжна страдала насморком; ложась в постель, она потребовала губную помаду и помазала себе нос, при чем рассказала анекдот, который, конечно, давно всем известен, и который в институте дети выучивали на память: «Когда у дяди моего, императора Александра I был насморк, он приказал подать огарок сальной свечи, чтобы помазать нос; а когда через некоторое время проверяли расходы, оказалось, что с того времени ежедневно выписывалась сальная свеча и в расходе записано на этот предмет чуть ли не 600 рублей».
Ложась спать, великая княжна в постели становилась на колени и читала молитву, обращаясь к висевшему у изголовья небольшому образу. Великая княжна покрывалась ватным шелковым одеялом, которое камер-юнгфера подвертывала под тюфяк, на ноги клали шелковый на пуху капот. Утром, встав, она укутывалась в помянутый выше капот, садилась к туалету умываться и причесываться. Волосы ее были необычайной длины и густоты: причесав и скрутив их на затылке, надо было сделать из них род петли и заколоть толстой черепаховой гребенкой, остальной конец разделить на четыре пряди, заплести каждую и обвить ими голову так, что гребенка с закрученными волосами оставалась в центре, а заплетенная коса, шириною в 1 ½ вершка образовывала как бы венец спереди, на висках волосы заплетались в косички шириною в вершок, которые спускались по щекам и обрамляли прелестный овал ее лица, под ухом косички поднимались к косе и дополняли собою уже и без того роскошную прическу.
При великой княжне я находилась почти три месяца - до приезда принцессы Дармштадтской, невесты великого князя.
Великая княжна Александра Николаевна была веселого характера и большая проказница. Однажды она придумала такую шутку. Принцесса сидела перед своим туалетным столом, ее причесывали, чтобы идти к обеду к императрице. Кто-то постучался из коридора в дверь уборной. Я тотчас вышла, чтобы узнать, что надо. Передо мной стояла молодая особа с черными бровями и черным пятнышком на подбородке, в белом платье, старомодной шали, тюлевом чепце старого фасона с желтыми лентами. Она стала застенчиво просить меня доложить принцессе, что она просит место гладильщицы у ее высочества и что графиня Баранова прислала ее представиться принцессе. Просительницу я тотчас узнала по ее выговору (она очень твердо выговаривала «р») и назвала высочеством.
- ах, какая злодейка! она меня узнала! - воскликнула великая княжна - но сделайте так, чтобы принцесса меня приняла, - шепнула она. Принцесса положительно отказывалась ее принять, тем более, что была в неглиже. Я снова стала упрашивать принцессу от имени графини Барановой; но принцесса наотрез отказалась, говоря, что графиня может взять кого хочет, что она будет всем довольна. Просительница слышала ответ и я не успела сделать двух шагов, как молодая особа уже стояла возле принцессы, приседая, низко кланяясь и говоря ломаным французским языком, приседая низко, кланяясь и говоря ломанным французским языком, пытаясь пояснить, что она воспитывалась в Калужском институте, что она сирота, бедна и умоляет принять ее в гладильщицы.
Принцесса, немного сконфуженная, соглашается на ее просьбу, видимо желая скорее избавиться от нее; просительница кидается к руке, которую принцесса милостиво дает поцеловать, но в ту же минуту просительница разражается громким, неудержимым хохотом; я тоже не могла удержаться от смеха; немки камер-юнгферы стоят оторопелые, не понимая, в чем дело. Принцесса перепугалась, вскочила со стула, перегнулась над своим столом, как бы желая спасти свои руки, и кричит: - Mais elle est folle! (Да это сумасшедшая!)
Дело было очень просто: великая княжна насурмила себе брови и налепила мушку. Надо знать, что у княжны были очень светлые брови: черные брови и странный туалет делали ее почти неузнаваемой.
Великая княжна приставала к принцессе: «Мари, ты меня не узнала после всего того, что я рассказала тебе сегодня утром?» Оказывается, что в это же утро за завтраком у императрицы, куда ежедневно все собирались, великая княжна рассказывала, что самая ничтожная перемена в ее прическе делает ее неузнаваемой и что однажды осенью императрица после обеда прилегла отдохнуть в своей спальне, было не светло, не темно, как говорится en chien et loup (в сумерки); камер-юнгфера сидела в дежурной комнате, а великая княжна, повязав пестрый платок на голову, прошмыгнула в спальню к императрице, дежурной показалось, что вошла чужая женщина и от испуга она упала в обморок и проболела несколько дней. Императрица не успела еще уснуть и узнала свою проказницу-дочку, пожурив ее за причиненный испуг и его последствия.
Когда великая княжна была невестою, жених ее, принц Фридрих Гессен-Кассельский, должен был на время вернуться в Германию. Царская фамилия в это время находилась в Петергофе. Великая княжна, купаясь ежедневно, слегка простудилась: получила кашель и насморк, естественно, что при этом было лихорадочное состояние, и ей очень не хотелось купаться, но гувернантка ее мисс Гигенботтен, находила, что такую легкую простуду всего скорее можно вылечить, не прекращая купания, великая княжна повиновалась.
Однако здоровье ее понемногу расстраивалось; мисс Гигенботтен приписывала это разлуке с женихом; но и после замужества здоровье ее казалось ненадежным. Когда же она сделалась беременной, то довольно ясно определился ее недуг. Вероятно, молодому супругу не совсем было приятно постоянно находиться сиделкой возле больной; иногда это даже было заметно. Случалось, уронив платок или что-нибудь другое, она попросит его поднять или подать, что лежало в отдалении от нее, так как ей самой было вредно нагибаться или тянуться; принц позвонит и скажет вошедшей исполнить что надо, или скажет великой княжне: «Mais vous avez vos pincettes» (Но у вас есть свои щипцы).
Быстрыми шагами шла болезнь к худшему; очевидно развивалась чахотка. За роды, которые приближались, - опасались. Нежный, расслабленный болезнью, организм великой княгини не перенес их - она скончалась через несколько минут после рождения сына, который спустя два часа последовал за матерью.
1844 года, 2-го августа в темную, ненастную ночь, огни в фонарях боролись со тьмою и только бледными точками освещали путь печальному шествию. Тут не было ни торжественности, ни роскоши, ни особенных почестей, даже не по главным улицам столицы, в закрытом ландо везли так преждевременно скончавшуюся великую княжну Александру Николаевну. По всему пути густая масса публики безмолвно, с обнаженными головами присутствием своим выражала глубокое сочувствие безутешному отцу.