Владимир Голицын: князь, моряк, художник
Владимир Михайлович Голицын родился в семье Михаила Владимировича Голицына и его супруги Анны Сергеевны, урожденной Лопухиной. К роковому 1917 году успел окончить гимназию в Москве и получил прекрасное образование. В голодные годы гражданской войны большая семья Голицыных принимает решение переехать из Москвы в Богородицк, имение своих родственников - графов Бобринских. Жизнь в Богородицке была несколько проще московской, да и крестьяне иногда помогали своим бывшим благодетелям. Здесь Владимир предпочитает проводить время за рисованием, что впоследствии станет главным делом его жизни.
Владимир Голицын в детстве
Младший брат, Сергей Голицын пишет об этом так: "Владимир был домосед. Он раздобыл коробку великолепных акварельных красок, а бумага была из графского архива. По прежней привычке, забравшись с ногами на его кровать и облокотившись о стол, я часами молча смотрел, как тончайшей кисточкой он подцеплял из коробки порцию краски, как разводил ее водой и раскрашивал светлыми и яркими тонами очередную картинку. Он носил английский френч покойного дяди Миши со следами споротых погон на плечах и огромные подшитые валенки.
Где он прочел одно из самых прекрасных сказаний древней Руси - "О невидимом граде Китеже",- не знаю. В целой серии картинок он изобразил, как князь Георгий с соколом на руке едет на коне, как Гришка Кутерьма ведет татар, нарисовал сечу при Керженце, синее озеро Светлояр, окруженное березками, самого города нет на трех горах, а его опрокинутое отражение белые стены с башнями, а за стенами храмы златоглавые - видятся на поверхности озера. Владимир тогда увлекался Билибиным и раскрашивал контуры чистыми тонами без теней, а вокруг каждой картинки выводил орнаменты заимствовал узоры из различных книг, сам их выдумывал, переиначивал по-своему. Вся серия картинок погибла при нашем переезде. С тех пор зародилась в моем сердце светлая мечта попасть на озеро Светлояр, к невидимому граду Китежу…"
В Богородицке потомок славного княжеского рода участвовал в культурной жизни города и занимался изготовлением для театра, в котором актерами так же были бывшие люди - Голицыны, Бобринские, Трубецкие.
Когда пришло время призыва в ненавистную и презираемую всеми честными людьми Красную Армию, Владимиру Михайловичу удалось схитрить: "Подошло время брату Владимиру призываться в Красную армию, куда ему идти совсем не хотелось. В Богородицке жили наши знакомые - мать и две дочери Задульских. К ним приехал из Москвы их родственник, молодой биолог Зенкевич, который впоследствии стал академиком, известным на весь мир ученым-океанологом. А тогда, в 1920 году, он формировал экспедицию и набирал кадры для биологической станции, только что организованной на берегу Кольского залива близ города Александровска. Ему требовался художник.
Какими путями мой брат Владимир получил метрику, что он родился не в Бучалках, а в Богородицке, - не знаю, так же, как не знаю, откуда он раздобыл справку, что является матросом крейсера "Аскольд" и направляется в распоряжение Зенкевича как художник высокой квалификации. Крейсер этот, посланный еще в разгар германской войны в Средиземное море и принимавший участие в дарданелльских военных действиях, после Октябрьской революции был интернирован французами в тунисской гавани Бизерте, и потому матрос с "Аскольда" никак не мог в 1920 году оказаться в Богородицке.
Как бы там ни было, а мы проводили Владимира за тридевять земель - в Заполярье, где только еще собирались основывать город Мурманск и откуда совсем недавно убрались интервенты - английские войска. Там по заданию биологов Владимир делал зарисовки всевозможных морских существ, вместе со всеми исполнял самые различные физические работы и одновременно для себя рисовал в альбомах, которые сохранились. А рисовал он карандашом и акварелью мурманские пейзажи, разные жанровые сценки и карикатуры на своих сослуживцев. В этих столь разнообразных рисунках, особенно, в пейзажах красками, впервые угадывается большой и яркий талант настоящего художника.
Изредка Владимир писал нам письма с картинками. Они читались вслух, да я еще их забирал и читал один про себя. Как я гордился, когда однажды моя мать прочла несколько строк, обращенных прямо ко мне! Письмо начиналось с восклицания: "Эй ты, Сережка!" К сожалению, они пропали.
Менее чем через год экспедиция вернулась с Кольского полуострова в Москву. Началась подготовка к следующей экспедиции, которая должна была базироваться в Архангельске. Владимир нам писал, что начальство обещало отпустить его на несколько дней в Богородицк.
Как же мы его ждали! В ту зиму только и было разговоров за обеденным столом - когда же, когда же приедет Владимир? А он нам слал обнадеживающие письма: вот-вот приеду, ждите.
Соня и я ежедневно ходили на станцию к елецкому поезду, который прибывал во второй половине дня, а он зачастую запаздывал. Мы ждали, мерзли, возвращались домой, на следующий день опять уходили в холод и в метель. Однажды непогода так разыгралась, что мы не пошли,- все равно поезд надолго запоздает. Легли спать, метель неистово выла за окнами. Всех разбудил среди ночи страшный стук в дверь. Моя мать потом говорила, что спросонок она решила - опять пришли обыскивать и арестовывать.
Я проснулся от ликующих криков сестры Сони и матери, тотчас же понял, кто явился, спрыгнул на пол, побежал в одной рубашонке и повис на облепленной снегом шее любимого брата, обнимал голыми ногами его столь же облепленную снегом меховую шубу.
Поцелуи, объятия, весь дом проснулся и вскочил на ноги. Няня Буша бросилась ставить самовар, Нясенька разжигала на таганке костерик из лучинок, родители сели на диван по бокам Владимира, я примостился у его ног на полу...
Дня через три Владимир уехал. С большой горечью мы его провожали...
Во время второй полярной экспедиции - 1920-1921 годов - он плавал из Архангельска к Новой Земле, участвовал в строительстве ставшего впоследствии легендарным корабля "Персей", о чем достаточно подробно и с большой теплотой рассказывает товарищ Владимира по экспедиции В. А. Васнецов - сын известного художника Аполлинария Михайловича Васнецова, в своих очерках, помещенных в сборнике, посвященном моему брату: "В. Голицын - страницы жизни художника, моряка, изобретателя", а также в своей книге "Под звездным флагом "Персея". Теперь в Архангельске, на доме, который выстроен на месте прежнего, прикреплена памятная доска, что здесь когда-то проживал известный художник В. М. Голицын."
Владимир Михайлович был истинным князем и достойным представителем старинной фамилии - он всегда помнил о славе предков и никогда бы не смог полюбить несуразную пролетарскую девицу или так называемую "женщину переодетую мужчиной". Из всех тогдашних московских невест он выбрал лучшую - во всем ему равную и достойную русскую графинюшку - Елену Шереметеву.
"Не помню, накануне ли торжества или после него я случайно подслушал один разговор, который меня заинтересовал чрезвычайно.
Оказывается, влюблен был мой брат Владимир. И рассказывал он о своей любви не шепотом одной матери, а говорил достаточно громко отцу и бабушке с дедушкой. А слова бабушки: "Как хороша! Ах, до чего хороша!" - доказывали, что все беседующие рассматривают фотографию.
В воспоминаниях Т. Л. Толстой приводятся слова великого писателя, восхищавшегося, как Гомер описывает виновницу Троянской войны. "Когда Елена вошла, увидев ее красоту, старцы встали". И все. Для меня, двенадцатилетнего, никогда не видевшего столь красивой девушки, на фотографии она показалась как ни в сказке сказать, ни пером описать. Упомяну только о ее очень больших светлых глазах, которыми отличались все члены ее семьи.
Радость наша была искренняя, но взрослых смущала молодость влюбленных: Владимиру было 20 лет, а ей 17, на фотографии мы разглядели косу девочки. Ну, да Бог устроит как лучше.
Она принадлежала к одной из самых известных в русской истории фамилии графов Шереметьевых, и звали ее, как и жену легендарного царя Менелая, тоже Елена. Таким образом, если бы не революция будущий брак между двумя знатнейшими родами считался бы исключительно удачным…"
Елена Шереметева
Елена Петровна Шереметева родилась в 1904 году в семье графа Петра Сергеевича Шереметева и графини Елены Богдановны (ур. Мейндорф).
Шереметевым тоже пришлось пережить много горя в годы русского лихолетья. Об этом сама Елена Петровна вспоминала: «Сперва наша семья жила в угловой гостиной, выходившей на балкон. Спали, кто на диване, кто на походной. Братья поместились где-то в другом месте. … Дед жил наверху, вниз не сходил, болел. … После школы мы приходили домой к обеду. Готовил Алексей Александрович, ученик нашего Паскье-француза. Готовил вкусно, но очень мало.
Все сидели за большим столом. Дмитрий Федорович обносил с левой стороны блюдо. Сидели: бабушка Шереметева, ея сыновья - д. Павел, д. Борис, д. Сергей, д. Алик (Сабуров), д. Саша (Гудович), мама, т. Марья, сестры отца моего и все мы, дети. Еще пришел в гости учитель братьев из гимназии Адольфа. Чинно сидели, разговаривали.
Вдруг с парадной лестницы открывается дверь, и врывается человек в черной кожаной куртке, с поднятым наганом: «Руки вверх»! - и за ним еще люди. Все остались сидеть и подняли руки, а Дмитрий Федорович положил блюдо на пол и тоже поднял руки. К деду поднялись, но он уже был сильно болен.
Обыск был всю ночь… У тети Марьи Гудович много драгоценных вещей они брали и клали в свои карманы…
Взяли всех мужчин, учителя отпустили. Из-за болезни деда - его сыновей отпустили на поруки, а д. Сашу и д. Алика расстреляли.
Как-то к нам приехала тетя Тася Муханова из Петрограда. Ея мужа, дядю Илью, арестовали и увезли в Москву. Он находился в лагере около Смоленского рынка, ближе к реке, мы к нему ходили на свидание. Долго он там не был - умер от тифа…»
Владимир и Елена Голицыны
Родители жениха и невесты как могли, уговаривали не торопиться со свадьбой - влюбленные еще слишком молоды, совершено неустроены, в Москве безработица, время ли создавать семью? Но Владимир и Елена, будто чувствовали, что на счастье им отведено совсем мало времени: "Между тем любовь Владимира и Елены, несмотря ни на какие житейские преграды, все разгоралась. Мои родители и тетя Лиля Шереметева пытались тянуть со свадьбой под предлогом молодости жениха и невесты. Так продолжалось всю зиму 1922/23 года.
Неопределенность положения Владимира оставалась, заработков у него почти не было. Кто-то рекомендовал его одному нэпману, владельцу кондитерской, рисовать образцы конфетных коробок. На пробу нэпман заказал коробку для пастилы. Владимир очень старался, бабушка ему помогала, несколько раз он носил заказчику варианты, почему-то в голубых тонах, а тот их отвергал. Я возненавидел того нэпмана, который, видно, и сам не знал, что ему хотелось. В конце концов Владимир бросил бесполезную работу.
К весне влюбленные предъявили ультиматум: "На Красную горку должна быть наша свадьба".
Пришлось уступить. На свадьбу, на первые месяцы жизни молодых и тетя Лиля, и мои родители решили продать различные драгоценности, руководствуясь принципами: "а там видно будет", "с милым счастье в шалаше", "Бог поможет". Назначили день свадьбы - на 30 апреля.
Приходской шереметевской церковью был известный храм Знамения Богородицы XVII века в стиле нарышкинского барокко, который и сейчас стоит сзади здания университета. Но он был тесен, а приглашенных с обеих сторон ожидалось множество. Решили устроить венчание в наиболее просторной из ближайших церквей - в Большом Вознесенье между двумя Никитскими, в которой некогда венчалась дочь Шаляпина, а сам Федор Иванович читал Апостола.
Свадьба Владимира и Елены - это одно из самых поэтичных воспоминаний моей ранней юности. Перед свадьбой было проведено два совещания моих родителей с тетей Лилей, утрясали до мелких подробностей, кого пригласить только в церковь, кого на завтрак стоя "а lа fourchette" к нам на Еропкинский, кого на парадный обед на Воздвиженке. Распорядителем свадьбы был давнишний поклонник тети Лили староста церкви Знамения Сергей Георгиевич Прибытков. Позднее, в 1929 году, его посадили и сослали, а тогда он считался богатым человеком. Он брал на себя невестину половину свадебных расходов. Венчать пригласили духовника семьи Шереметевых отца Павла Левашова, священника церкви упраздненного еще при Екатерине Никитского монастыря.
Шаферов с каждой стороны набралось человек по десять. Первым шафером у Владимира по праву следовало бы быть мне, но я был слишком мал ростом, чтобы держать над ним венец, когда он пойдет вокруг аналоя, тем более что первым шафером Елены, а следовательно, моим напарником, оказался бы ее старший брат Николай.
Остро мечтал быть первым шафером Владимира Юша Самарин, безответно влюбленный в Елену. Он видел радость и счастье в том, чтобы на лихаче прикатить с Большого Вознесенья на Воздвиженку, стать перед невестой на одно колено, поднести ей букет цветов, поцеловать ей руку и возвестить: "Жених в церкви",- а затем вместе с ней и с ее сопровождающими с шиком подъехать на автомобиле к храму. Так я стал лишь четвертым шафером, в паре с Петрушей Шереметевым.
Храм наполнялся народом. Наконец подъехали дедушка с няней Бушей на извозчике, остальные добрались на трамвае, я прибежал пешком. Владимир в белой матроске и брюках клёш, высокий, бледный, был ослепляюще красив.
Прибыла невеста, как мне казалось, немыслимо прелестная, в длинном белом платье, в белой фате с флердоранжами, ее огромные и светлые шереметевские глаза сияли таким искренним счастьем, что все радовались, глядя на нее. Она шла под руку с посаженным отцом - толстым, с отвислыми усами, похожим на Тараса Бульбу Прибытковым. Впереди вышагивал непередаваемо важный мальчик с образом, самый младший ее брат курносый Павлуша, а сзади нее шли ее сестры Наталья и Марийка, а также Юша Самарин.
Впервые я увидел самую красивую из всех церковных служб. Народу собралось множество - не только родных и знакомых, набежали и чужие. Я не помню, кто присутствовал, но не забыл няню Бушу; вся в слезах, она стояла в стороне и не могла насмотреться на своего "ненаглядного царя-батюшку". Подняли венцы над головами жениха и невесты, священник повел их вокруг аналоя. После первого круга первые шафера уступили место вторым шаферам, затем третьим. Молодые встали на коврик. Петруша мне кивнул, и мы с ним одновременно протянули руки к держалкам венцов. Я схватил за ручку, венец показался мне неимоверно тяжелым, я его держал вытянувшись, стоя на цыпочках, и боялся, что уроню, наконец пятый шафер взял из моих рук держалку…
Постороннего народу так много хотело пройти в церковь, что двери заперли. На улице теснилась толпа. Когда же венчание кончилось, приглашенные устремились поздравлять молодых. Елена поцеловала меня в лоб. А народу на улице все прибывало. Двери храма открыли, шафера грудью начали пробивать путь навстречу напиравшей толпе, им удалось встать двумя шеренгами от двери, сцепившись за руки. В образовавшийся проход молодые смогли добраться до автомобиля. Когда они шли под руку, в толпе раздавались восторженные возгласы.
Храм Большого Вознесенья сохранился, очень хорошо отреставрирован. Когда мне случается проходить мимо паперти по короткому проезду, соединяющему обе Никитские улицы - Большую и Малую, я всегда вспоминаю, как стояли молодые шафера, как напирала на них сзади толпа, а по проходу между шеренгами шли молодые...
Свадебный кортеж на автомобиле, на извозчиках, на трамвае и пешком отправился к нам на Еропкинский. На входной лестнице молодых обсыпали горстями овса. Зал битком набился гостями, все стояли с бокалами, наполненными крюшоном, кричали: "Горько!", закусывали бутербродами.
С Еропкинского гости, но только избранные, отправились на Воздвиженку.
В шереметевском доме вдоль всей залы был накрыт длинный стол, сбоку стоял другой стол, поменьше,- для детей. Произносились тосты. Двоюродный брат Елены Борис Сабуров продекламировал стихи собственного сочинения; выпив вино, он бросил на паркет хрустальный бокал, со звоном разбившийся на тысячи кусков.
Какие подавали кушанья - не помню; разговоры за большим и за нашим детским столами становились все оживленнее и громче, и вдруг разом установилась тишина.
Встал с бокалом в руке большой друг брата Владимира по Архангельску, сын кораблестроителя-помора Борис Шергин. Он приехал в Москву попытать счастья на литературном поприще и попал на свадьбу шафером. Он был молод, полон самых радужных надежд, и, видимо, сама свадьба, весь ее ритуал, поэтичный облик невесты произвели на него неизгладимое впечатление.
- Княже Володимеру и княгиня голубица Олена,- начал он свой тост окающим северным говором, слегка нараспев, как сказители былин.
И потекла его красочная речь, пересыпанная сравнениями и эпитетами из сказок и песен поморов. Я не в силах воспроизвести ее, помню, что он говорил, как плавал по северным морям и в Норвегию и на Грумант Шпицберген, побывал на Онеге, Мезени и Печоре, но такой красы дивной, как "белая лебедка княгиня Олена, нигде не видывал". Он говорил о счастье, какое ожидает его друга с такой молодой женой, предрекал ему славный, но трудный путь художника. Закончив свою речь, он выпил вино и тоже разбил бокал.
Обед кончился, все встали. Мы отправились на Николаевский вокзал провожать молодых в Петроград. Дядя Николай Владимирович Голицын предоставлял им две комнаты в своей просторной квартире на Бассейной. Молодые собирались провести свой медовый месяц, гуляя по городу, посещая музеи и дворцы в самом Петрограде и в его окрестностях, не думая о том, как будут жить дальше.
Прибытков расщедрился. Молодые уезжали в двухспальном купе международного вагона. Мне это купе показалось маленьким дворцом, я с любопытством щупал кнопки, крючки, занавески, обои и прочие невиданные мною штуковины. Много народу провожало молодых. Елена была в светло-сером, в полоску, костюме - свадебный подарок от нашей семьи. Владимир был в морском, темно-синем, надевавшемся через голову бушлате."
Он получил заказ - расписывать образцы деревянных коробок, которые изготовляла какая-то подмосковная артель. Владимир принялся за работу со рвением, хотя деньги сулили небольшие. В течение зимы 1923/24 года он усердно разрисовывал стенки и крышки этих коробок. В 1925 году несколько штук было отправлено в Париж на Международную выставку декоративных искусств, где Владимир получил золотую медаль наряду с известными художниками - Кравченко, Кустодиевым и Фаворским. Он очень гордился литографированным листом диплома, украшенным фигурами муз, подписанным французским министром культуры. Диплом этот долгие годы висел на стене его комнаты и уцелел у моего племянника Иллариона, хотя во время многочисленных обысков агенты ГПУ не раз вертели его в руках, колеблясь - изъять или оставить?
Авторы произведений очень ценили Владимира за документальную точность его рисунков. Одним из этих авторов в течение нескольких лет был А. Новиков-Прибой. Если в его рассказе шла речь о миноносце "Стерегущем", то он мог быть уверен, что Владимир изобразит не миноносец вообще, а именно этот, а другие художники могли нарисовать вовсе фантастический пароход.
Постепенно у Владимира накапливалось много фотографий и книг с иллюстрациями, откуда он брал образцы для своих рисунков. В его комнате появились стеллажи из простых сосновых досок, и он отлично знал, на какой полке и в каком порядке лежат фотографии и картинки, связанные с пароходами, парусниками, животными, птицами, паровозами и т. д.
Сперва карандашом он набрасывал варианты, обдумывал композицию и так и эдак, потом брал маленькие листочки ватмана и с помощью перышка и туши создавал рисунки. Чтобы никто не мешал, он работал обычно ночью.
А если я не хотел спать, то подсаживался рядом с ним, как бывало в детстве, с ногами на кресле, следил затаив дыхание за движением перышка в его руке и наслаждался.
К полудню он вставал с постели и с готовыми рисунками выходил в зал, сзади него шла улыбающаяся и гордая за своего мужа Елена с младенцем на руках, позднее держа его за ручку. Владимир раскладывал рисунки на обеденном столе перед дедушкой, мы все собирались вокруг, приходили сестры, няня Буша становилась сзади и глядела не столько на рисунки, сколько на своего любимого "царя-батюшку". Все дружно восхищались, только моя мать позволяла себе делать замечания.
А на следующий день все волновались: Владимир нес работу редактору. Примут или забракуют? Бывало, предлагали кое-что переделать. Он стал иллюстрировать журналы "Пионер", "Знание - сила", "Дружные ребята", "Затейник" и другие.
О художественной значимости его творчества достаточно подробно говорится в книге, ему посвященной. Мне его рисунки всегда нравились, и все. Редакторы ценили Владимира не только за талант, но и как добросовестного, заканчивавшего всегда к сроку иллюстратора. Как бывший моряк, он любил море, и лучшими его рисунками были морские. Он любил детей и потому работал в детских журналах. Помню его обложку для журнала "Пионер": на фоне карты нашей страны стоит красноармеец-пограничник в длинном оранжевом тулупе; помню его многочисленные мелкие рисунки к рассказам и к играм для журналов малого формата - "Дружные ребята" и "Затейник", издававшихся при "Крестьянской газете". Помню его иллюстрации к книгам писателей моряков Новикова-Прибоя, Зюйд-Вест Бывалова, Петрова-Груманта. Но с тех пор, как в конце 1925 года его пригласил заведующий редакцией "Всемирного следопыта" Владимир Алеексеевич Попов, именно этот журнал стал для Владимира основным.
Семья Голицыных
Когда позволяли средства, Владимир Михайлович и Елена Петровна отправлялись в путешествия по России: "Владимир с Еленой решили отправиться путешествовать поездом до Вологды, далее пароходом в Кириллов, далее в Белозерск, еще куда-то. Они оставили своих двух малых деток в Глинкове на попечение кудрявой молодой няни Кати и моей матери, а сами поехали. Недели через две они вернулись в полном восторге. Владимир показывал нам свои рисунки, рассказывал о встречах с интересными людьми, Елена читала дневник."
Так и жила бы эта прекрасная благородная семья, но в советском аду все не унимались черти.
С мужем Елена Петровна разделила все горести, выпавшие на долю их семьи. В 1929 г. Голицыны были высланы из Москвы. В 1941 году по доносу придурковатой соседки был арестован Владимир Михайлович, в 1943 году он умер в лагерной больнице в Свияжске.
Елена Петровна впервые после долгой разлуки с матерью и другими членами семьи, смогла с ними встретиться лишь в 1966 году в Риме. Это случилось за три месяца до смерти Елены Богдановны.
Елена Петровна Голицына доживала свой век в квартирке на первом этаже хрущобной пятиэтажки в районе Петровско-Разумовского вместе с дочерью Еленой Владимировной, ее мужем - Андреем Владимировичем Трубецким и пятью внуками. Когда домочадцы что-нибудь теряли, она утешала их - «в революцию у нас больше украли». Мол, разве ж это горе?..
Елена Петровна скончалась в Москве в 1992 году. Незадолго до смерти с нею встречалась архитектор, Галина Михайловская, член группы, работавшей над проектом реставрации Фонтанного дома. Елену Петровну очень порадовало известие о восстановлении фамильного дома и она рассказала о том, каким ей запомнился Фонтанный дом поры ее детства, рассказывала о поездке с мужем в Петроград и посещении Музея быта, где ее особенно поразило, что халат ее деда в нижнем кабинете висел на своем обычном месте.
Старший сын Елены и Владимира Голицыных, Михаил - доктор геолого-минералогических наук, профессор МГУ. Его брат - Илларион - известный художник, автор книги об отце, трагически погиб, дочь Елена - архитектор-реставратор, замужем за Андреем Владимировичем Трубецким.
Елена Петровна в последние годы жизни
Очень теплы воспоминания о Елене Петровне ее внучки: "Какая она? Красавица, величественная и неповторимая Дама. Властная, добрая, нежная бабушка. Душа общества, скромная и, в тоже время, достойно принимающая поклонения. А их было много, и щедро ей приносили мы свои восторги. Как она пела! Завораживая своим голосом редчайшего тембра, своим чувством пения старинных романсов. Слушать её можно было бесконечно. Бабушка сама аккомпонировала себе на семиструнной гитаре или на фортепиано. Ей поклонялись полушутя-полусерьёзно учёные, художники, музыканты, артисты! Ей поклоняемся и мы, внуки и наши дети. Доброй и славной памяти тебе, о бабушка Елена Петровна!"
С.М. Голицын "Записки уцелевшего
А. Краско "Три века городской усадьбы Шереметевых