Семейные реликвии
Этот пост родился как ответ на пост irin_v Захотелось поговорить и о своих семейных реликвиях.
В моей семье к вещам относились спокойно: они ветшали и уходили из нашей жизни. Прощались с ними без сожаления. Оставались с нами те из них, что служили верой и правдой многие десятилетия, пережили вместе со своими владельцами революцию и войну, хранили тепло прикосновений родных людей. В кладовке нашей минской квартиры скучал печальный самовар.Он старался всякий раз попасться мне на глаза и шепнуть"Ты помнишь, как засыпала в своей кроватке, а мама сидела и пила мною приготовленный чай? Ты просыпалась, было поздно, а она продолжала чаёвничать." -Помню, помню -отвечала я и спасалась бегством. Мне было его жалко: увы , прошло его время. Я отнесла его старьёвщику лишь в 97г, когда мы собрались в Израиль.
Керосиновую лампу выкинули в 67г при переезде из частного домика в новую цивилизованную квартиру. А ведь в конце сороковых и начале пятидесятых годов она часто выручала нас своим мягким и спокойным светом, ибо перебои в электрическом освещении были весьма нередки. При ней я впервые читала самостоятельно сказку об Алладине.
Переезд разлучил нас с женским орехового дерева туалетным столиком с резными ножками, появившимся у бабушки до Первой мировой войны, приехавшим с нами в Минск из Рязани и превратившимся в письменный. За ним мама написала свою диссертацию. Он уехал в дом к папиному брату.
Мой отец свято хранил большую подушку, единственную вещь, оставшуюся после войны от его родителей после их гибели в Минском гетто.Все остальные вещи в доме были растащены соседями. Эту подушку по просьбе папы я привезла в Израиль и передала брату.
Со мной в Израиль приехало довольно много вещей - моих ровесников или немногим меня моложе: столовые и чайные ложки, бабушкин кофейник, пропитанный неистребимым запахом любимого бабушкиного напитка, некоторые мамины украшения, но вещей, которым перевалило за100 и связанных с несколькими поколениями семьи, - только три,не считая дипломов и свидетельств бабушки и дедушки об окончании учебных заведений разного рода. Одна из них- большое красивое блюдо Кузнецовского завода. К моему великому огорчению оно разбилось тоже при переезде, из Нетании в Иерусалим. Осталось две: дедушкин фотоальбом и книга, изданная в 1895г.
Дедушка увлёкся фотографией в молодости. Ко дню рождения первенца (1911) он купил фотоаппарат Кодак и кожаный с рельефным рисунком и металлическим замком альбом, который стал с этих пор хранителем истории семьи Луценко в фотографиях.
Книга Сказки Перро на франц. языке 1895 года издания, в красно - золотом переплёте - моя особая привязанность, любовь и нежность. Мама, тогда студентка Ленинградского университета, купила её году в 36-ом. Мне 4 года. Таинство начиналось обычно вечером. Мы с мамой садимся за стол. Мама берёт в руки красный с золотом и таинственными буквами том, кладёт перед собой. На него падает мягкий свет керосиновой лампы. Я застываю.Мама расkрывает книгу и начинает читать по-русски, иногда чуть запинаясь в поисках точного русского слова. А я слушаю и с замиранием сердца жду, когда можно будет медленно и осторожно приподнять папиросную бумагу, сквозь которую просвечивает рисунок, и увидеть изображение Золушки, Ослиной шкуры или Рике-хохолка. Именно эти гравюры знаменитого книжного иллюстратора Эдуарда Зиера, возможно, не самые красивые в мире, остались для меня навсегда связанными с миром волшебства.
В моей семье к вещам относились спокойно: они ветшали и уходили из нашей жизни. Прощались с ними без сожаления. Оставались с нами те из них, что служили верой и правдой многие десятилетия, пережили вместе со своими владельцами революцию и войну, хранили тепло прикосновений родных людей. В кладовке нашей минской квартиры скучал печальный самовар.Он старался всякий раз попасться мне на глаза и шепнуть"Ты помнишь, как засыпала в своей кроватке, а мама сидела и пила мною приготовленный чай? Ты просыпалась, было поздно, а она продолжала чаёвничать." -Помню, помню -отвечала я и спасалась бегством. Мне было его жалко: увы , прошло его время. Я отнесла его старьёвщику лишь в 97г, когда мы собрались в Израиль.
Керосиновую лампу выкинули в 67г при переезде из частного домика в новую цивилизованную квартиру. А ведь в конце сороковых и начале пятидесятых годов она часто выручала нас своим мягким и спокойным светом, ибо перебои в электрическом освещении были весьма нередки. При ней я впервые читала самостоятельно сказку об Алладине.
Переезд разлучил нас с женским орехового дерева туалетным столиком с резными ножками, появившимся у бабушки до Первой мировой войны, приехавшим с нами в Минск из Рязани и превратившимся в письменный. За ним мама написала свою диссертацию. Он уехал в дом к папиному брату.
Мой отец свято хранил большую подушку, единственную вещь, оставшуюся после войны от его родителей после их гибели в Минском гетто.Все остальные вещи в доме были растащены соседями. Эту подушку по просьбе папы я привезла в Израиль и передала брату.
Со мной в Израиль приехало довольно много вещей - моих ровесников или немногим меня моложе: столовые и чайные ложки, бабушкин кофейник, пропитанный неистребимым запахом любимого бабушкиного напитка, некоторые мамины украшения, но вещей, которым перевалило за100 и связанных с несколькими поколениями семьи, - только три,не считая дипломов и свидетельств бабушки и дедушки об окончании учебных заведений разного рода. Одна из них- большое красивое блюдо Кузнецовского завода. К моему великому огорчению оно разбилось тоже при переезде, из Нетании в Иерусалим. Осталось две: дедушкин фотоальбом и книга, изданная в 1895г.
Дедушка увлёкся фотографией в молодости. Ко дню рождения первенца (1911) он купил фотоаппарат Кодак и кожаный с рельефным рисунком и металлическим замком альбом, который стал с этих пор хранителем истории семьи Луценко в фотографиях.
Книга Сказки Перро на франц. языке 1895 года издания, в красно - золотом переплёте - моя особая привязанность, любовь и нежность. Мама, тогда студентка Ленинградского университета, купила её году в 36-ом. Мне 4 года. Таинство начиналось обычно вечером. Мы с мамой садимся за стол. Мама берёт в руки красный с золотом и таинственными буквами том, кладёт перед собой. На него падает мягкий свет керосиновой лампы. Я застываю.Мама расkрывает книгу и начинает читать по-русски, иногда чуть запинаясь в поисках точного русского слова. А я слушаю и с замиранием сердца жду, когда можно будет медленно и осторожно приподнять папиросную бумагу, сквозь которую просвечивает рисунок, и увидеть изображение Золушки, Ослиной шкуры или Рике-хохолка. Именно эти гравюры знаменитого книжного иллюстратора Эдуарда Зиера, возможно, не самые красивые в мире, остались для меня навсегда связанными с миром волшебства.