Обучение без обучения ( продолжение)
В нашем доме не было буфетов со стеклянными витринами, за которыми стоял бы и сверкал хрусталь или перламутровый сервиз, на стенах не висели ни ковры, ни коврики с лебедями, а в углах не было ресторанных фикусов - привычного символа зажиточности и хорошего вкуса. У нас висели репродукции Левитана, Репина, Коровина и Рембрандта. Впервые войдя в этот дом ребёнком, я приняла эти картины, как неотъемлемую часть дома, как данность, как стоящую там мебель, как печь в комнате, и не задавалась вопросом, красивые они или нет. Я жила среди них , не обращая особенного внимания, не интересуясь до определенного периода именами художников. Но это не значит, что я их не рассматривала. Помимо моей воли я с ними сталкивалась, А лёжа больной в постели, что в детстве случалось нередко, мой взгляд упирался в «Золотую осень» Левитана и , конечно, я разглядывала её. Мало - помалу я стала отделять их от бытовых вещей.
У меня появилось своё к ним отношение. Левитан успокаивал и побуждал обратить внимание на красоту реальной природы, «Возвращение блудного сына» Рембрандта вызывало щемящее чувство жалости и к отцу и к сыну. Сама ли я решила или папа сказал, что отец ослеп от слёз по своему сыну, не помню, но сердцем понимала драматизм картины. И до сих пор волнует в ней человеческая драма, а не философско - религиозный смысл, который ей стали придавать. Не могу сказать, что висящая у дяди в комнате репродукция Брюллова «Последний день Помпеи» мне нравилась: она просто вселяла ужас и я старалась на неё не смотреть
Папа покупал всё больше и больше репродукций; они становились всё лучше и лучше качеством. Появились отдельные репродукции картин импрессионистов. Каждый раз он разворачивал картину, показывал мне и спрашивал: Правда, красиво? Я всегда отвечала «да», но далеко не всегда разделяла его восхищение. Чаще всего в первый момент я ничего не чувствовала. Я соглашалась с отцом не из- за боязни его оскорбить, а потому, что доверяла его авторитету взрослого человека. С годами, часто возвращаясь к репродукциям и многочисленным альбомам по живописи, рассматривая их, я могла составить о них своё собственное суждение. У меня выработался свой вкус. Думаю теперь: хорошо, что я привыкала к живописи постепенно и неспешно дома, а уже потом стала посещать музеи. Галопированный бег с экскурсией по их залам вряд ли оставит в душе ребёнка яркий след, скорее утомит и отобьёт желание в них возвращаться.
Музыка и живопись были увлечениями моих родителей, но филология была их профессией. Оба учились в одной группе университета. Оба преподавали зарубежную литературу. Наш дом превращался в сплошное заседание кафедры по вопросам преподавания литературы. Обсуждалось, как уложить объёмный материал в малое количество часов, что читать и что не читать, вспоминались сами произведения и их трактовки разными критиками и профессорами; спорили, переходя иногда на повышенные тона, о литературных направлениях; пересказывались анекдотичные ответы студентов на зачётах и экзаменах; выяснялось, как и почему студенты одни темы воспринимают хорошо, а другие нет. Обсуждались выходящие из печати новые романы и написанные ими самими статьи. В общем, работа продолжалась вне институтских стен. Один наш хороший знакомый, по профессии - снабженец, а по интересам - страстный любитель политики, нередко присутствовал при родительских профессиональных дебатах. Он не прекращал повторять в таких случаях: « Я на работе о работе не думаю, а вы дома не перестаёте о ней говорить.» Больше всего я любила, когда они с увлечением вспоминали о студенческих годах: о том, как, проводив маму после свидания, папа спешил вернуться до развода мостов и как несколько раз ему приходилось прыгать с одной поднимающейся части Дворцового моста на другую; о своих профессорах и друзьях. В их рассказах преподаватели, знакомые мне как авторы толстенных монографий и академических учебников, представали передо мной истинными интеллигентами, носителями высочайшей культуры и благородства, с трудом приспосабливающимися к новым временам. Особенно мама не уставала цитировать их остроумные иронические высказывания, восхищаться энциклопедическими знаниями и манерой поведения. С восторгом говорила она о преподавателе античности графе И, И. Толстом, о В.М. Жирмунском, крупнейшем теоретике литературоведе и специалисте по поэтике, друге А.А.Ахматовой. Появлялась в рассказе колоритная фигура академика специалиста по древнерусской литературе А.С. Орлова, входящего в аудиторию, держа перед собой в вытянутой руке неизменные калоши, которые он ни за что не хотел оставлять в гардеробе. Большая часть маминых рассказов была посвящена Б. Г. Реизову, крупнейшему специалисту по французской литературе 19 - го века.
Стоит ли удивляться, что я, слыша разговоры в основном о литературе, видя увлеченность моих родителей своей профессией, наслушавшись их рассказов, вырастая в доме, где был культ книги, захотела пойти по их стопам. Я мечтала жить в Ленинграде, изучать франц.язык и литературу, познакомиться с этими исключительными людьми, о которых столько слышала и которыми уже восхищалась. Другого пути в жизни я не видела. Но его видели мама с папой. Они не одобряли мое решение, считали, что оно не соответствует изменившейся действительности и я могу остаться без работы. Отец хотел бы видеть меня врачом или математиком. Мама тоже склонялась к тому, что мне лучше стать учительницей математики. Они пытались отговорить меня от моего решения, но я не сдавалась. Тогда мне было поставлено условие: я еду в Ленинград поступать на филфак университета, но если не поступлю, то возвращаюсь в Минск, где меня ждёт математическое отделение пединститута. Я согласилась. Я поступила в ленинградский университет. Начался совершенно новый этап моей жизни. Это произошло в 59-ом году 20- го века. .
У меня появилось своё к ним отношение. Левитан успокаивал и побуждал обратить внимание на красоту реальной природы, «Возвращение блудного сына» Рембрандта вызывало щемящее чувство жалости и к отцу и к сыну. Сама ли я решила или папа сказал, что отец ослеп от слёз по своему сыну, не помню, но сердцем понимала драматизм картины. И до сих пор волнует в ней человеческая драма, а не философско - религиозный смысл, который ей стали придавать. Не могу сказать, что висящая у дяди в комнате репродукция Брюллова «Последний день Помпеи» мне нравилась: она просто вселяла ужас и я старалась на неё не смотреть
Папа покупал всё больше и больше репродукций; они становились всё лучше и лучше качеством. Появились отдельные репродукции картин импрессионистов. Каждый раз он разворачивал картину, показывал мне и спрашивал: Правда, красиво? Я всегда отвечала «да», но далеко не всегда разделяла его восхищение. Чаще всего в первый момент я ничего не чувствовала. Я соглашалась с отцом не из- за боязни его оскорбить, а потому, что доверяла его авторитету взрослого человека. С годами, часто возвращаясь к репродукциям и многочисленным альбомам по живописи, рассматривая их, я могла составить о них своё собственное суждение. У меня выработался свой вкус. Думаю теперь: хорошо, что я привыкала к живописи постепенно и неспешно дома, а уже потом стала посещать музеи. Галопированный бег с экскурсией по их залам вряд ли оставит в душе ребёнка яркий след, скорее утомит и отобьёт желание в них возвращаться.
Музыка и живопись были увлечениями моих родителей, но филология была их профессией. Оба учились в одной группе университета. Оба преподавали зарубежную литературу. Наш дом превращался в сплошное заседание кафедры по вопросам преподавания литературы. Обсуждалось, как уложить объёмный материал в малое количество часов, что читать и что не читать, вспоминались сами произведения и их трактовки разными критиками и профессорами; спорили, переходя иногда на повышенные тона, о литературных направлениях; пересказывались анекдотичные ответы студентов на зачётах и экзаменах; выяснялось, как и почему студенты одни темы воспринимают хорошо, а другие нет. Обсуждались выходящие из печати новые романы и написанные ими самими статьи. В общем, работа продолжалась вне институтских стен. Один наш хороший знакомый, по профессии - снабженец, а по интересам - страстный любитель политики, нередко присутствовал при родительских профессиональных дебатах. Он не прекращал повторять в таких случаях: « Я на работе о работе не думаю, а вы дома не перестаёте о ней говорить.» Больше всего я любила, когда они с увлечением вспоминали о студенческих годах: о том, как, проводив маму после свидания, папа спешил вернуться до развода мостов и как несколько раз ему приходилось прыгать с одной поднимающейся части Дворцового моста на другую; о своих профессорах и друзьях. В их рассказах преподаватели, знакомые мне как авторы толстенных монографий и академических учебников, представали передо мной истинными интеллигентами, носителями высочайшей культуры и благородства, с трудом приспосабливающимися к новым временам. Особенно мама не уставала цитировать их остроумные иронические высказывания, восхищаться энциклопедическими знаниями и манерой поведения. С восторгом говорила она о преподавателе античности графе И, И. Толстом, о В.М. Жирмунском, крупнейшем теоретике литературоведе и специалисте по поэтике, друге А.А.Ахматовой. Появлялась в рассказе колоритная фигура академика специалиста по древнерусской литературе А.С. Орлова, входящего в аудиторию, держа перед собой в вытянутой руке неизменные калоши, которые он ни за что не хотел оставлять в гардеробе. Большая часть маминых рассказов была посвящена Б. Г. Реизову, крупнейшему специалисту по французской литературе 19 - го века.
Стоит ли удивляться, что я, слыша разговоры в основном о литературе, видя увлеченность моих родителей своей профессией, наслушавшись их рассказов, вырастая в доме, где был культ книги, захотела пойти по их стопам. Я мечтала жить в Ленинграде, изучать франц.язык и литературу, познакомиться с этими исключительными людьми, о которых столько слышала и которыми уже восхищалась. Другого пути в жизни я не видела. Но его видели мама с папой. Они не одобряли мое решение, считали, что оно не соответствует изменившейся действительности и я могу остаться без работы. Отец хотел бы видеть меня врачом или математиком. Мама тоже склонялась к тому, что мне лучше стать учительницей математики. Они пытались отговорить меня от моего решения, но я не сдавалась. Тогда мне было поставлено условие: я еду в Ленинград поступать на филфак университета, но если не поступлю, то возвращаюсь в Минск, где меня ждёт математическое отделение пединститута. Я согласилась. Я поступила в ленинградский университет. Начался совершенно новый этап моей жизни. Это произошло в 59-ом году 20- го века. .