Март 1953
Я повторяю свой пост, с которого начала свой журнал, пост- воспоминание о дне, который стал знаковым в истории СССР. Пост не о любви к "вождю народов", как могут, возможно, подумать некоторые читатели, а о массовой слепоте как следствии диктатуры.
В воздухе витала тревога. Весь день в доме был включен обычно молчавший репродуктор. Мы с напряжённым вниманием прислушивались к чеканному голосу диктора. Мы-это мои родители и я , ученица четвёртого класса.
Передавали с небольшими временными промежутками сводки о состоянии здоровья Сталина. Прозвучали до сих пор
не известные нам слова « дыхание Чейн- Стокса». Выяснилось, что они предвещали последние часы или даже минуты вождя. На другой день зазвучала траурная музыка , и тот же незабываемый голос Левитана объявил всему миру о кончине Иосифа Виссарионовича Сталина. Огромная страна погрузилась в траур. Что будет? Что её ждёт? Она горевала об отце. Скорбь была почти всеобщей и искренней. Плакали женщины, дети, порой краснели от слёз глаза мужчин. Запоздалое всеобщее прозрение пришло потом, через несколько лет, а пока истинное знание было скрыто от народа, советские люди потеряли « царя - батюшку».
И у меня сжималось сердце, хотелось плакать: умер добрый, высокий ( судя по плакатам), красивый, любящий детей дедушка. Я рассматривала газетные фотографии: он лежал в гробу, сложив руки на груди, будто спал, спокойный и величественный. Я вспоминала кадры кинохроники и огромные портреты Сталина с девочкой на руках или в окружении детей. Как все мои сверстники, сидя в темном зале кинотеатра, я умирала от зависти к пионерам, которые взбегали по ступеням мавзолея и вручали ему цветы. Счастливцы,- думали мы про экранных героев. (« Вот свезло, так свезло») Теперь он умер, его нет. Смерть. Непонятно. Страшно. От траурного марша Шопена наворачивались слёзы, я заплакала. Меня отвлекло необычное поведение моих родителей.
Отец стал рисовать карандашный портрет Сталина. Это был знак его особого почтения к человеку. Обычно он рисовал писателей или художников. Но никогда в жизни- вождей . Когда он хотел выразить кому-нибудь свою особую благодарность, он преподносил ему в дар нарисованный им портрет его любимого писателя. Чаще всего это был Шолом- Алейхем. И вот сейчас он трудился над портретом Сталина. Он закончил его, вставил в чёрную рамку и поставил на высокую тумбочку, покрыв её красным материалом. Мама в это время шила по просьбе папы траурные красные с чёрным нарукавные повязки. Такие же повязки я видела потом только у людей, стоящих в карауле у гроба Сталина.
Я притихла. Тяжело было в комнате, сумрачно, непривычно.
Нет, мой отец не был фанатичным коммунистом. Он был высокообразованным прошедшим войну человеком, критически мыслящим, слушающим «голоса», защищающим по мере возможности опальных друзей. Но таковы были его чувства в то время. « Тут ни убавить, ни прибавить».
Мы оделись, повязали траурные повязки и вышли из дома. Наша улочка, в недалёком печальном прошлом пограничная улица гетто, состояла из одноэтажных деревянных домов и 3-х двухэтажных, каждый их них был в совсем недавнo свидетелем людских мук , из каждого гнали людей на расстрел или убивали на месте, и на каждом в этот мартовский день висели склонённые красные флаги с чёрными лентами. Было холодно, пасмурно, на тротуарах лежал серый снег. Мы пошли в сторону центральной городской площади, на которой возвышалась огромная фигура Сталина на высоченном постаменте из красного гранита, привезённого с Урала. В это время Москва прощалась с вождём и людские реки текли к Колонному залу Дома Союзов. И в нашем городе без всякого призыва, стихийно в душевном порыве народ шёл к его памятнику. Чем ближе мы подходили к площади, тем больше становилось людей на улицах. Вдруг резко взвыла сирена, первая траурная сирена в моей жизни. Её тоскливый вой, набирая силу, нёсся над городом, разрезая воздух. Отец сказал, что во время сирены надо остановиться , стоять молча и неподвижно, что мы и сделали. Но кругом все вдруг , словно подхваченные страшным воем, побежали, понеслись к площади. Зачем, почему они бегут? Кто их гонит? ( «Домового ли хоронят?») Я не понимала. Куда спешат? Памятник стоит на площади. Доступен всем. Никто никуда не опоздает. Никакие двери не захлопнутся перед ними. Почему стоим только мы? Прав ли папа? Тревога и недоумение, порождённые непониманием происходящего, росли.
Я не знала слова « абсурд», но именно тогда столкнулась впервые с его проявлением и ощутила всем своим существом. Вопрос « кто был прав, все бегущие или мы? Отец или толпа?» жил во мне долго. И только в Израиле, когда я увидела, как останавливаются машины и застывают люди при звуках сирены в память о погибших в Шоа, душа моя успокоилась. Всё стало на свои места, всё приобрело свой смысл. Минуты молчания, единение чувств и мыслей, единение народа. А может быть, разница в поведении людей в 53-м году в Союзе и в Израиле объясняется не только
отсутствием традиций и невоспитанностью советских граждан? Вероятно, есть большое различие в самих сиренах.
Вой затих. Мы вышли на центральную площадь. Вокруг памятника вилась широкая чёрная людская лента. Люди сами образовывали ряды в человек восемь и вливались в общий поток. Шли молча, некоторые по христианскому обычаю снимали шапки. В Колонном зале люди обходили вокруг гроба, вглядываясь в лицо почившего вождя, а здесь они обходили, опустив головы, памятник человеку, который каменно стоял высоко над ними, смотря вдаль, безучастный и равнодушный к людскому потоку под его ногами. И те, и другие прощались с человеком и его эпохой, не зная, что прощание только началось, затянется надолго и продолжится в ХХI веке, что через три года жители города проснутся ночью от оглушительных взрывов: это взрывали постамент памятника, сбросив фигуру вождя, а её основа не хотела сдаваться. Осколки постамента долго будут валяться за забором нашего дома.
А на следующий день я пошла в школу. Там меня ждал сюрприз.
Мы непривычно тихо входили в класс, неловко поглядывая друг на друга, сохраняя на лицах сдержанно печальное выражение , и совершенно не удивились , увидев нашу учительницу Иду Семёновну, одетую в торжественно строгий чёрный костюм, а приготовились выслушать её речь. Но едва она встала из-за стола , собираясь произнести прочувствованные слова, как дверь распахнулась и в класс вошли двое в сопровождении директора школы. У одного из них была кинокамера. Директор представил их как режиссёра документальных фильмов и кинооператора и сказал, что нас будут снимать для кинохроники. Он удалился, и в классе стали распоряжаться деятели кино. Режиссёру потребовалось снять общий план опечаленных учеников с их горюющей классной руководительницей. Не знаю, что именно не понравилось ему в нашей Иде Семёновне: её малый рост или явно не славянская внешность , но он потребовал заменить её на другую, более стройную и русоволосую. Класс несколько удивился. Затем режиссёру не понравился порядок, в котором сидели ученики, и он начал их пересаживать, отправляя одних на задние парты и усаживая других - на передние. Критерии отбора оставались для нас тайной , но все безропотно подчинялись магическому процессу киносъёмки . Однако производимые манипуляции всё больше и больше возбуждали моё любопытство, мешая погружаться в горестные переживания по поводу смерти вождя народов. Почему одни ученики оказались угодными важнейшему из всех искусств, а другие- нет? Чем чувства детей, пересаженных на передние парты, заслужили больше зрительского внимания, чем чувства изгнанных оттуда? Между тем от мизансцены режиссёр перешёл к созданию определённой атмосферы в классе. Зрителю предстояло поверить в безутешность детей. И режиссёр принялся непосредственно воздействовать на наши души. Мягким, бархатным голосом, очень приятного тембра, он заговорил о Сталине, о его любви к детям о том, как нам всем его жалко; он просил нас подумать, как бы мы горевали, случись что-нибудь с нашими мамами или папами. Голос говорил и говорил, проникая в нас и затрагивая нужные струны в наших сердцах. Головы опускались всё ниже и ниже, глаза наливались слезами. Ещё миг, и зарыдала сидящая за мной Галя Герасименко. В ту же секунду режиссёр схватил её, перетащил на первую парту, послав на заднюю сидевшего за этой партой мальчика, и дал отмашку оператору. Камера застрекотала, от резкого движения и своего молниеносного перемещения Галя прекратила плакать. Режиссёр объяснил ей, что она должна заплакать по взмаху его руки. Взмах, заработала камера, и из галиных глаз полились крупные слёзы. Они стекали по лицу и капали на парту. Потребовалось снять два или три дубля. И каждый раз Галя прекращала рыдать и в нужный момент заливалась слезами. Режиссёр сиял. Класс совсем забыл о Сталине: ученики с раскрытыми ртами наблюдали за девочкой, восхищаясь её мастерством слёзопроливания, которому могли бы позавидовать многие актёры. Артисткой Галя не стала, но её дар не раз помогал ей в жизни.
А во мне эта киносъёмка навсегда поселила недоверие к советскому документальному кино. С одиннадцати лет кинокадры с видом лоснящихся колхозных коров и доярок в белоснежных халатах не вызывали у меня никакого энтузиазма. Я уже знала, чего стоит правда документа на советском экране. Так был сделан мой первый шаг в науке распознавания искренности и фальши. Спасибо товарищу Сталину.
Фото этого события, см.http://minsk1067.livejournal.com/577286.html?view=4893702#t4893702
Обратите внимание: на первом плане верхней фотографии справа стоит женщина с грудным ребёнком на руках, завёрнутым в ватное одеяло. Представляете себе, когда она при такой очереди пройдёт мимо памятника!
В воздухе витала тревога. Весь день в доме был включен обычно молчавший репродуктор. Мы с напряжённым вниманием прислушивались к чеканному голосу диктора. Мы-это мои родители и я , ученица четвёртого класса.
Передавали с небольшими временными промежутками сводки о состоянии здоровья Сталина. Прозвучали до сих пор
не известные нам слова « дыхание Чейн- Стокса». Выяснилось, что они предвещали последние часы или даже минуты вождя. На другой день зазвучала траурная музыка , и тот же незабываемый голос Левитана объявил всему миру о кончине Иосифа Виссарионовича Сталина. Огромная страна погрузилась в траур. Что будет? Что её ждёт? Она горевала об отце. Скорбь была почти всеобщей и искренней. Плакали женщины, дети, порой краснели от слёз глаза мужчин. Запоздалое всеобщее прозрение пришло потом, через несколько лет, а пока истинное знание было скрыто от народа, советские люди потеряли « царя - батюшку».
И у меня сжималось сердце, хотелось плакать: умер добрый, высокий ( судя по плакатам), красивый, любящий детей дедушка. Я рассматривала газетные фотографии: он лежал в гробу, сложив руки на груди, будто спал, спокойный и величественный. Я вспоминала кадры кинохроники и огромные портреты Сталина с девочкой на руках или в окружении детей. Как все мои сверстники, сидя в темном зале кинотеатра, я умирала от зависти к пионерам, которые взбегали по ступеням мавзолея и вручали ему цветы. Счастливцы,- думали мы про экранных героев. (« Вот свезло, так свезло») Теперь он умер, его нет. Смерть. Непонятно. Страшно. От траурного марша Шопена наворачивались слёзы, я заплакала. Меня отвлекло необычное поведение моих родителей.
Отец стал рисовать карандашный портрет Сталина. Это был знак его особого почтения к человеку. Обычно он рисовал писателей или художников. Но никогда в жизни- вождей . Когда он хотел выразить кому-нибудь свою особую благодарность, он преподносил ему в дар нарисованный им портрет его любимого писателя. Чаще всего это был Шолом- Алейхем. И вот сейчас он трудился над портретом Сталина. Он закончил его, вставил в чёрную рамку и поставил на высокую тумбочку, покрыв её красным материалом. Мама в это время шила по просьбе папы траурные красные с чёрным нарукавные повязки. Такие же повязки я видела потом только у людей, стоящих в карауле у гроба Сталина.
Я притихла. Тяжело было в комнате, сумрачно, непривычно.
Нет, мой отец не был фанатичным коммунистом. Он был высокообразованным прошедшим войну человеком, критически мыслящим, слушающим «голоса», защищающим по мере возможности опальных друзей. Но таковы были его чувства в то время. « Тут ни убавить, ни прибавить».
Мы оделись, повязали траурные повязки и вышли из дома. Наша улочка, в недалёком печальном прошлом пограничная улица гетто, состояла из одноэтажных деревянных домов и 3-х двухэтажных, каждый их них был в совсем недавнo свидетелем людских мук , из каждого гнали людей на расстрел или убивали на месте, и на каждом в этот мартовский день висели склонённые красные флаги с чёрными лентами. Было холодно, пасмурно, на тротуарах лежал серый снег. Мы пошли в сторону центральной городской площади, на которой возвышалась огромная фигура Сталина на высоченном постаменте из красного гранита, привезённого с Урала. В это время Москва прощалась с вождём и людские реки текли к Колонному залу Дома Союзов. И в нашем городе без всякого призыва, стихийно в душевном порыве народ шёл к его памятнику. Чем ближе мы подходили к площади, тем больше становилось людей на улицах. Вдруг резко взвыла сирена, первая траурная сирена в моей жизни. Её тоскливый вой, набирая силу, нёсся над городом, разрезая воздух. Отец сказал, что во время сирены надо остановиться , стоять молча и неподвижно, что мы и сделали. Но кругом все вдруг , словно подхваченные страшным воем, побежали, понеслись к площади. Зачем, почему они бегут? Кто их гонит? ( «Домового ли хоронят?») Я не понимала. Куда спешат? Памятник стоит на площади. Доступен всем. Никто никуда не опоздает. Никакие двери не захлопнутся перед ними. Почему стоим только мы? Прав ли папа? Тревога и недоумение, порождённые непониманием происходящего, росли.
Я не знала слова « абсурд», но именно тогда столкнулась впервые с его проявлением и ощутила всем своим существом. Вопрос « кто был прав, все бегущие или мы? Отец или толпа?» жил во мне долго. И только в Израиле, когда я увидела, как останавливаются машины и застывают люди при звуках сирены в память о погибших в Шоа, душа моя успокоилась. Всё стало на свои места, всё приобрело свой смысл. Минуты молчания, единение чувств и мыслей, единение народа. А может быть, разница в поведении людей в 53-м году в Союзе и в Израиле объясняется не только
отсутствием традиций и невоспитанностью советских граждан? Вероятно, есть большое различие в самих сиренах.
Вой затих. Мы вышли на центральную площадь. Вокруг памятника вилась широкая чёрная людская лента. Люди сами образовывали ряды в человек восемь и вливались в общий поток. Шли молча, некоторые по христианскому обычаю снимали шапки. В Колонном зале люди обходили вокруг гроба, вглядываясь в лицо почившего вождя, а здесь они обходили, опустив головы, памятник человеку, который каменно стоял высоко над ними, смотря вдаль, безучастный и равнодушный к людскому потоку под его ногами. И те, и другие прощались с человеком и его эпохой, не зная, что прощание только началось, затянется надолго и продолжится в ХХI веке, что через три года жители города проснутся ночью от оглушительных взрывов: это взрывали постамент памятника, сбросив фигуру вождя, а её основа не хотела сдаваться. Осколки постамента долго будут валяться за забором нашего дома.
А на следующий день я пошла в школу. Там меня ждал сюрприз.
Мы непривычно тихо входили в класс, неловко поглядывая друг на друга, сохраняя на лицах сдержанно печальное выражение , и совершенно не удивились , увидев нашу учительницу Иду Семёновну, одетую в торжественно строгий чёрный костюм, а приготовились выслушать её речь. Но едва она встала из-за стола , собираясь произнести прочувствованные слова, как дверь распахнулась и в класс вошли двое в сопровождении директора школы. У одного из них была кинокамера. Директор представил их как режиссёра документальных фильмов и кинооператора и сказал, что нас будут снимать для кинохроники. Он удалился, и в классе стали распоряжаться деятели кино. Режиссёру потребовалось снять общий план опечаленных учеников с их горюющей классной руководительницей. Не знаю, что именно не понравилось ему в нашей Иде Семёновне: её малый рост или явно не славянская внешность , но он потребовал заменить её на другую, более стройную и русоволосую. Класс несколько удивился. Затем режиссёру не понравился порядок, в котором сидели ученики, и он начал их пересаживать, отправляя одних на задние парты и усаживая других - на передние. Критерии отбора оставались для нас тайной , но все безропотно подчинялись магическому процессу киносъёмки . Однако производимые манипуляции всё больше и больше возбуждали моё любопытство, мешая погружаться в горестные переживания по поводу смерти вождя народов. Почему одни ученики оказались угодными важнейшему из всех искусств, а другие- нет? Чем чувства детей, пересаженных на передние парты, заслужили больше зрительского внимания, чем чувства изгнанных оттуда? Между тем от мизансцены режиссёр перешёл к созданию определённой атмосферы в классе. Зрителю предстояло поверить в безутешность детей. И режиссёр принялся непосредственно воздействовать на наши души. Мягким, бархатным голосом, очень приятного тембра, он заговорил о Сталине, о его любви к детям о том, как нам всем его жалко; он просил нас подумать, как бы мы горевали, случись что-нибудь с нашими мамами или папами. Голос говорил и говорил, проникая в нас и затрагивая нужные струны в наших сердцах. Головы опускались всё ниже и ниже, глаза наливались слезами. Ещё миг, и зарыдала сидящая за мной Галя Герасименко. В ту же секунду режиссёр схватил её, перетащил на первую парту, послав на заднюю сидевшего за этой партой мальчика, и дал отмашку оператору. Камера застрекотала, от резкого движения и своего молниеносного перемещения Галя прекратила плакать. Режиссёр объяснил ей, что она должна заплакать по взмаху его руки. Взмах, заработала камера, и из галиных глаз полились крупные слёзы. Они стекали по лицу и капали на парту. Потребовалось снять два или три дубля. И каждый раз Галя прекращала рыдать и в нужный момент заливалась слезами. Режиссёр сиял. Класс совсем забыл о Сталине: ученики с раскрытыми ртами наблюдали за девочкой, восхищаясь её мастерством слёзопроливания, которому могли бы позавидовать многие актёры. Артисткой Галя не стала, но её дар не раз помогал ей в жизни.
А во мне эта киносъёмка навсегда поселила недоверие к советскому документальному кино. С одиннадцати лет кинокадры с видом лоснящихся колхозных коров и доярок в белоснежных халатах не вызывали у меня никакого энтузиазма. Я уже знала, чего стоит правда документа на советском экране. Так был сделан мой первый шаг в науке распознавания искренности и фальши. Спасибо товарищу Сталину.
Фото этого события, см.http://minsk1067.livejournal.com/577286.html?view=4893702#t4893702
Обратите внимание: на первом плане верхней фотографии справа стоит женщина с грудным ребёнком на руках, завёрнутым в ватное одеяло. Представляете себе, когда она при такой очереди пройдёт мимо памятника!