(no subject)
Три страшные истории из детства: меня, пятилетнюю, мать везет в Киев к бабушке, своей матери, потому что той должны делать операцию на глазу. Вернее, мы торопимся и поэтому летим на самолете. Помню, что мы уже над большим городом, и мать показывает мне Киев в иллюминатор. А потом почему-то надевает заранее на меня шубку из цигейки - значит дело было зимой.
И напрасно она это делает: самолет прилетел и привез меня к бабушке, но сесть почему-то не может, а всё кружит и кружит над городом: круг за кругом, круг за кругом. Я весь полет провела молодцом (жестокая аэрофобия накрыла меня уже в позднем возрасте, после рождения первого сына). А тут, над городом Киевом, меня начинает тошнить, шубка оказывается испачкана - вечные неприятности и хлопоты с детьми.
Слышу краем уха, что пилот "сбрасывает топливо". Что это значит, мне непонятно. Вижу, что творится что-то необычное и тревожное, но совершенно не пугаюсь. Наверное, "виной" этому мать: кем-кем, а трусихой она не была никогда - в бабушку. Мать довольно спокойна и сохраняет даже несколько авантюристическое хладнокровие, особенно, учитывая тот факт, что имеет при себе маленького ребенка.
Из разговоров запомнила, что кружили мы и сбрасывали топливо два часа. Видимо, сбросили все как надо - сели благополучно. Ни малейшего страха: ни одной мысли, что все может кончиться как-то не так, ничего такого даже не закралось в мою детскую голову.
Долго потом мать очень эмоционально рассказывала об этом полете всем встречным-поперечным, поэтому, наверное, он и запомнился так хорошо. И еще из-за испачканной шубки - помню, как мать в раздражении оттирает ее наспех: Нам же еще по городу ехать!
Кажется, мать опоздала-таки в больницу к бабушке.
Следующее воспоминание - куда более "опасное" - относится к этой же поездке. Мы в квартире моего детства, бабушку уже выписали из больницы. Мать, видимо, в рамках ухода за собственной матерью решает, что обычной уборки комнаты мало - совершенно необходимо вытереть пыль с самого верха печки-голландки, стоящей в углу и облицованной скользкими, блестящими белыми изразцами. С этой целью она приносит от соседей по коммунальной квартире длинную, очень трясучую деревянную приставную лестницу - та скрипит и никак не затаскивается до конца в дверь.
Печь, конечно, давно не топится, так как с того момента, как в доме появилось паровое отопление, никто никогда не чистил дымоходы. Но в остальном она вполне исправна, много места не занимает и, с моей, детской, точки зрения, очень украшает комнату. Тут надо не забыть сказать, что потолки в квартире моего детства были высотой метров эдак пять с половиной: чтобы поменять в люстре лампочку, на стоящий под ней стол ставился стул, а на стул ставился двухметровый муж соседки тёти Люды, имевший прекрасный баритон, а также доброе сердце и умелые руки.
Так вот печь заканчивалась как раз под самым потолком, а в остававшемся небольшом зазоре скопилась коварная пыль, которую мать решила истребить. Бабушка против, о чем и сообщает громким, хорошо поставленным "педагогическим" голосом. Моя мама не слушается свою маму - оказывается, у взрослых тоже так бывает, не только у детей.
Лестница трясется и шатается, а моя мать - она же храбрая - походница в юности, а затем храбрая и авантюрная в силу профессии: фольклорист-собиратель - бодро на эту лестницу взбирается и даже не думает, что можно бы позвать соседей, подержать шаткую конструкцию. С соседями довольно дружно жили в одной квартире почти целую жизнь, с послевоенного времени, дети выросли "на глазах", о помощи женщине просить было принято и не зазорно.
Но нет: она лезет одна-одинешенька, а я сижу в углу комнаты, бросила игрушки и смотрю на свою храбрую маму во все глаза. И - вижу, как сейчас вижу - будто в замедленной съемке: лестница отделяется от скользкого изразцового края голландки и вместе с моей небольшой мамой летит по воздуху в другой конец комнаты: сначала медленно, потом все быстрее и быстрее и вдруг - о, боже мой - бабах, мама лежит на полу, а лестница то ли рядом, то ли на ней сверху. Этого я уже в точности
не помню, потому что бегу к соседям с криком: Мама упала! Мама упала! Скорей!
А соседи уже бегут мне навстречу. А бабушка говорит: Юлонка, я же не велела тебе туда взбираться! Я же предупреждала! А муж тети Люды уже вызывает скорую, пока соседская добрая бабушка Мария Михайловна громко плачет и причитает.
Человек, упавший с пятиметровой высоты, ничего себе не сломал - просто констатирую факт - но напугал всех очень сильно. Меня, например, так, что запомнилось на всю жизнь.
Следующее воспоминание: мать скачет на одной ноге и весело смеется. Вторая нога чем-то замотана или в гипсе - но врач сказал, это не перелом, а сильный ушиб. Все быстро прошло.
И снова из этой же поездки: но только теперь уже я напугала взрослых - не все же им стращать маленькую девочку.
В бабушкиной комнате, меж двух окон, висит старинное зеркало, в котором я всегда особенно красивая, не как в жизни. Бабушка говорит, что у зеркала с изнанки серебряный слой, наверное, поэтому в нем все так хороши собой. А в современных зеркалах нет серебряного слоя, потому что это слишком дорого. Так говорит бабушка. Поэтому и люди в них отражаются так себе, а хорошее зеркало - оно и душу отчасти раскрывает, а не только внешнюю сторону.
Под зеркалом стол с ножками в стиле рококо. Это тоже так бабушка говорит и заодно рассказывает мне про стиль рококо. Ножки изогнутые, все в завитушках и желобках, наверху украшенные деревянными розовыми бутонами, которые готовы вот-вот распуститься, но так никогда и не распустятся до конца, и листьями: в них мне чудятся веселые, ухмыляющиеся рожицы. Я восхищаюсь такой необыкновенной красотой, бабушка не разделяет моих восторгов - уж больно неудобно вытирать со всего этого великолепия пыль.
Помню, что все вышли из комнаты, а я забралась под свой любимый стол и играю в домик - любимая игра моего детства. Вдруг заходит бабушки, оглядывается и громко спрашивает: А где же Марика?! (Марика - это я, бабушка терпеть не может, чтобы в имени были "всякие шипящие звуки", передразнивает: Ми-шшша, Ма-шшша. Я Марика, а бабушка на самом деле тоже не бабушка, а Ненечка - производное от Женечка. Ненечкой бабушка стала с моей легкой руки раз и навсегда. Маленькой я не могла выговорить ее имя, как надо, а потом уже никто и не думал называть ее по-другому: и в глубокой старости восьмидесяти с гаком-летнюю бабушку преданные ее ученики и близкие все еще продолжали звать Ненечкой - и так до самого конца.)
Но пока что я сижу под столом. Я понимаю, что это такая игра: вроде бы меня никто не видит. Притаилась и сижу.
Заходит следом мать, и у нее тоже спрашивают, где я. И она отвечает, что, мол, странно, была только что здесь.
Начинаю понимать, что меня и впрямь не видят. Это очень странно - вот же я, затаилась под столом на корточках, щекой прижалась к витой ножке.
Мать бежит к соседям - вдруг меня заманили в гости и кормят потихоньку конфетами? Но и там меня нет. Врывается шумная соседка тетя Люда - и она тоже не видит меня.
А вдруг стол волшебный?! Даже наверняка волшебный. И как знать, если прямо сейчас вылезти, сработает ли волшебство еще раз.
Наблюдаю из-под стола нешуточную суматоху: все бегают туда-сюда, выясняют попутно, могла ли я дотянуться до замка и выскочить на лестницу. Лестница вся обследована-оббегана, и верхний этаж, и два нижних. Меня нет. А вдруг я выскочила на улицу? В двух шагах тротуар, дальше мостовая. По ней мчатся автомобили.
Все это обсуждают взрослые, а я слушаю из-под стола, затаив дыхание: так интересно!
Наконец закономерно принимается решение позвонить в милицию.
Стол, доселе исправно работавший столом-невидимкой, решает, видимо, что дело зашло слишком далеко. Это стол так решает, я-то - нет, я готова продолжать игру бесконечно.
Перед звонком в милицию мать в изнеможении опускается на стул на другом конце комнаты, взгляд ее скользит-скользит свободно и... упирается в стол. А потом и в маленькую девочку, притаившуюся под столом.
Отчетливо помню, что меня даже не ругали. Мать выволокла меня на свет божий и долго вертела во все стороны, будто желая удостовериться, что это и впрямь я. Потом показала на белую прядь в своих волосах и говорит: Видишь, я поседела! Это из-за тебя.
Мне показалось, ничего особенно плохого не произошло - очень даже красиво выглядит - белая прядь. Тем более, я ее, кажется, и раньше видела у мамы на голове. Веселая игра. Можно повторить.
Вот только стол перестал быть волшебным и почему-то не желал больше играть со мной в прятки.
Хотя сейчас, по прошествии стольких лет, вспоминая покрытый бархатной скатертью стол с деревянными розовыми головками на изогнутых ножках, я думаю, что он все же был немного волшебным. Как и зеркало, в котором я всегда казалась красивее, чем на самом деле.
Как и зеркало...
И напрасно она это делает: самолет прилетел и привез меня к бабушке, но сесть почему-то не может, а всё кружит и кружит над городом: круг за кругом, круг за кругом. Я весь полет провела молодцом (жестокая аэрофобия накрыла меня уже в позднем возрасте, после рождения первого сына). А тут, над городом Киевом, меня начинает тошнить, шубка оказывается испачкана - вечные неприятности и хлопоты с детьми.
Слышу краем уха, что пилот "сбрасывает топливо". Что это значит, мне непонятно. Вижу, что творится что-то необычное и тревожное, но совершенно не пугаюсь. Наверное, "виной" этому мать: кем-кем, а трусихой она не была никогда - в бабушку. Мать довольно спокойна и сохраняет даже несколько авантюристическое хладнокровие, особенно, учитывая тот факт, что имеет при себе маленького ребенка.
Из разговоров запомнила, что кружили мы и сбрасывали топливо два часа. Видимо, сбросили все как надо - сели благополучно. Ни малейшего страха: ни одной мысли, что все может кончиться как-то не так, ничего такого даже не закралось в мою детскую голову.
Долго потом мать очень эмоционально рассказывала об этом полете всем встречным-поперечным, поэтому, наверное, он и запомнился так хорошо. И еще из-за испачканной шубки - помню, как мать в раздражении оттирает ее наспех: Нам же еще по городу ехать!
Кажется, мать опоздала-таки в больницу к бабушке.
Следующее воспоминание - куда более "опасное" - относится к этой же поездке. Мы в квартире моего детства, бабушку уже выписали из больницы. Мать, видимо, в рамках ухода за собственной матерью решает, что обычной уборки комнаты мало - совершенно необходимо вытереть пыль с самого верха печки-голландки, стоящей в углу и облицованной скользкими, блестящими белыми изразцами. С этой целью она приносит от соседей по коммунальной квартире длинную, очень трясучую деревянную приставную лестницу - та скрипит и никак не затаскивается до конца в дверь.
Печь, конечно, давно не топится, так как с того момента, как в доме появилось паровое отопление, никто никогда не чистил дымоходы. Но в остальном она вполне исправна, много места не занимает и, с моей, детской, точки зрения, очень украшает комнату. Тут надо не забыть сказать, что потолки в квартире моего детства были высотой метров эдак пять с половиной: чтобы поменять в люстре лампочку, на стоящий под ней стол ставился стул, а на стул ставился двухметровый муж соседки тёти Люды, имевший прекрасный баритон, а также доброе сердце и умелые руки.
Так вот печь заканчивалась как раз под самым потолком, а в остававшемся небольшом зазоре скопилась коварная пыль, которую мать решила истребить. Бабушка против, о чем и сообщает громким, хорошо поставленным "педагогическим" голосом. Моя мама не слушается свою маму - оказывается, у взрослых тоже так бывает, не только у детей.
Лестница трясется и шатается, а моя мать - она же храбрая - походница в юности, а затем храбрая и авантюрная в силу профессии: фольклорист-собиратель - бодро на эту лестницу взбирается и даже не думает, что можно бы позвать соседей, подержать шаткую конструкцию. С соседями довольно дружно жили в одной квартире почти целую жизнь, с послевоенного времени, дети выросли "на глазах", о помощи женщине просить было принято и не зазорно.
Но нет: она лезет одна-одинешенька, а я сижу в углу комнаты, бросила игрушки и смотрю на свою храбрую маму во все глаза. И - вижу, как сейчас вижу - будто в замедленной съемке: лестница отделяется от скользкого изразцового края голландки и вместе с моей небольшой мамой летит по воздуху в другой конец комнаты: сначала медленно, потом все быстрее и быстрее и вдруг - о, боже мой - бабах, мама лежит на полу, а лестница то ли рядом, то ли на ней сверху. Этого я уже в точности
не помню, потому что бегу к соседям с криком: Мама упала! Мама упала! Скорей!
А соседи уже бегут мне навстречу. А бабушка говорит: Юлонка, я же не велела тебе туда взбираться! Я же предупреждала! А муж тети Люды уже вызывает скорую, пока соседская добрая бабушка Мария Михайловна громко плачет и причитает.
Человек, упавший с пятиметровой высоты, ничего себе не сломал - просто констатирую факт - но напугал всех очень сильно. Меня, например, так, что запомнилось на всю жизнь.
Следующее воспоминание: мать скачет на одной ноге и весело смеется. Вторая нога чем-то замотана или в гипсе - но врач сказал, это не перелом, а сильный ушиб. Все быстро прошло.
И снова из этой же поездки: но только теперь уже я напугала взрослых - не все же им стращать маленькую девочку.
В бабушкиной комнате, меж двух окон, висит старинное зеркало, в котором я всегда особенно красивая, не как в жизни. Бабушка говорит, что у зеркала с изнанки серебряный слой, наверное, поэтому в нем все так хороши собой. А в современных зеркалах нет серебряного слоя, потому что это слишком дорого. Так говорит бабушка. Поэтому и люди в них отражаются так себе, а хорошее зеркало - оно и душу отчасти раскрывает, а не только внешнюю сторону.
Под зеркалом стол с ножками в стиле рококо. Это тоже так бабушка говорит и заодно рассказывает мне про стиль рококо. Ножки изогнутые, все в завитушках и желобках, наверху украшенные деревянными розовыми бутонами, которые готовы вот-вот распуститься, но так никогда и не распустятся до конца, и листьями: в них мне чудятся веселые, ухмыляющиеся рожицы. Я восхищаюсь такой необыкновенной красотой, бабушка не разделяет моих восторгов - уж больно неудобно вытирать со всего этого великолепия пыль.
Помню, что все вышли из комнаты, а я забралась под свой любимый стол и играю в домик - любимая игра моего детства. Вдруг заходит бабушки, оглядывается и громко спрашивает: А где же Марика?! (Марика - это я, бабушка терпеть не может, чтобы в имени были "всякие шипящие звуки", передразнивает: Ми-шшша, Ма-шшша. Я Марика, а бабушка на самом деле тоже не бабушка, а Ненечка - производное от Женечка. Ненечкой бабушка стала с моей легкой руки раз и навсегда. Маленькой я не могла выговорить ее имя, как надо, а потом уже никто и не думал называть ее по-другому: и в глубокой старости восьмидесяти с гаком-летнюю бабушку преданные ее ученики и близкие все еще продолжали звать Ненечкой - и так до самого конца.)
Но пока что я сижу под столом. Я понимаю, что это такая игра: вроде бы меня никто не видит. Притаилась и сижу.
Заходит следом мать, и у нее тоже спрашивают, где я. И она отвечает, что, мол, странно, была только что здесь.
Начинаю понимать, что меня и впрямь не видят. Это очень странно - вот же я, затаилась под столом на корточках, щекой прижалась к витой ножке.
Мать бежит к соседям - вдруг меня заманили в гости и кормят потихоньку конфетами? Но и там меня нет. Врывается шумная соседка тетя Люда - и она тоже не видит меня.
А вдруг стол волшебный?! Даже наверняка волшебный. И как знать, если прямо сейчас вылезти, сработает ли волшебство еще раз.
Наблюдаю из-под стола нешуточную суматоху: все бегают туда-сюда, выясняют попутно, могла ли я дотянуться до замка и выскочить на лестницу. Лестница вся обследована-оббегана, и верхний этаж, и два нижних. Меня нет. А вдруг я выскочила на улицу? В двух шагах тротуар, дальше мостовая. По ней мчатся автомобили.
Все это обсуждают взрослые, а я слушаю из-под стола, затаив дыхание: так интересно!
Наконец закономерно принимается решение позвонить в милицию.
Стол, доселе исправно работавший столом-невидимкой, решает, видимо, что дело зашло слишком далеко. Это стол так решает, я-то - нет, я готова продолжать игру бесконечно.
Перед звонком в милицию мать в изнеможении опускается на стул на другом конце комнаты, взгляд ее скользит-скользит свободно и... упирается в стол. А потом и в маленькую девочку, притаившуюся под столом.
Отчетливо помню, что меня даже не ругали. Мать выволокла меня на свет божий и долго вертела во все стороны, будто желая удостовериться, что это и впрямь я. Потом показала на белую прядь в своих волосах и говорит: Видишь, я поседела! Это из-за тебя.
Мне показалось, ничего особенно плохого не произошло - очень даже красиво выглядит - белая прядь. Тем более, я ее, кажется, и раньше видела у мамы на голове. Веселая игра. Можно повторить.
Вот только стол перестал быть волшебным и почему-то не желал больше играть со мной в прятки.
Хотя сейчас, по прошествии стольких лет, вспоминая покрытый бархатной скатертью стол с деревянными розовыми головками на изогнутых ножках, я думаю, что он все же был немного волшебным. Как и зеркало, в котором я всегда казалась красивее, чем на самом деле.
Как и зеркало...