(no subject)
Летом бабушка с дедом жили на берегу Финского залива, под Ораниенбаумом, в дачном местечке Дубочки.
Там у них был волшебный замок - всю жизнь думала, что на шести сотках, но недавно тетушка моя уточнила: оказывается, всего на пяти с половиной. Сначала этот замок был кухней, принадлежащей соседям. Потом те решили, что не хотят отдельной кухни, да и соток им оказалось многовато. Участок разделили пополам, часть с кухней продали бабушке и деду, как раз вернувшимся с Колымы. Дедушка купил этюдник и масляные краски, а после пристроил к кухне комнату с печью, потом комнату без печи и, наконец, веранду. Вышел дворец. Как мы все помещались в этом маленьком садовом дворце, до сих пор не могу взять в толк.
Помещалась я, помещались маленькие брат с сестрой, помещались бабушка и дед. Помещались приезжавшие на выходные погостить чудесная бабушкина младшая сестра тетя Лена и ее красавица-дочка, наша юная тетушка Ольга. Помещался Ольгин первый пёс, фокстерьер Юст.
В пиршественной зале, которая, собственно, и была когда-то, в чужих, не бабушкиных и дедушкиных руках, прозаической кухней, стоял укрытый скатертью раздвижной круглый стол. Напротив пыхтел пузатый холодильник ЗИЛ. В углах комнаты сияли чисто промытыми стеклами длинные, из прежней жизни, стойки для волшебных тарелок с сиренью и синих кобальтовых чашек с золотой каймой. До сих пор сердце замирает, если вдруг увижу тарелку с каймой из золота, а на донышке сирень.
На пяти с половиной сотках раскинулся дворцовый парк. Бабушкины с дедушкой швейцарско-немецкие корни не позволяли что-либо делать "нехорошо".
Хорошо - это означало, что каждый клочок жиденькой северной земли был обречен плодносить и украшать собою все вокруг. Оба они, и бабушка, и дед, были заядлыми горожанами. Но раз уж куплена оказалась земля, к ней приобретены были также и книги по садоводству.
На бабушкины розы приходили смотреть соседи из дальних садовых товариществ.
В построенном дедом огромном помидорном доме-парнике, источавшем невиданной силы пряные запахи, бок о бок зрели томаты с голову младенца, круглые помидоры, расцветкой и формой похожие на золотые шары, и изящные маленькие, продолговатые "дамские пальчики".
Каждый клочок земли "работал" с весны до осени: цветы или плоды. Малина вызревала сладкой даже под мелким питерским дождичком, неделями поливавшими наш сад. На дедушкины вишни охотились дрозды - но не тут-то было: вишневые деревца дед сверху укрывал зеленой сетью, в которой запутывались прожорливые желтые рты.
Красная смородина вырастала размером с вишню. Белая - размером с красную. Черная намекала на то, что лето бесконечно.
Клубничных грядок хватало, чтобы несколько раз объесться по приезде, да еще сварить варенье на всю длинную, безнадежную зиму. Пенки от варенья хватало для полного и окончательного детского счастья.
Летний день на даче пахнет
Звоном пчел в цветущих липах,
Сладкой пенкой от варенья,
Переменою в судьбе.
Разогретою смолою
Пахнут шпалы у дороги
Позаброшенной, ведущей
Нам неведомо куда.
Между тем по заброшенной одноколейке очень даже ведомо куда ходили с эмалированным бидончиком за молоком, по дороге обирая сладкую дикую малину и любуясь колокольчиками, которые росли между раскаленными от солнца смоляными шпалами.
Теперь опять в сад: картошка... никак не возьму в толк, как все это могло поместиться на клочке земли, но ее сажали ровно столько, чтобы летом прокормить себя и ораву внуков. Вкус этой картошки я помню до сих пор, как помню каждый уголок этого дивного сада, где на место отцветших однолетников тут же высаживались новые - ни кусочка земли не простаивало ни дня.
Закрываю глаза и вижу каждую тропинку, каждое деревце. Чувствую запах разноцветных флоксов и любимых бабушкиных оранжевых лилий.
Прохожу мимо малинника к классическому дачному умывальнику с "пимпочкой", по которой надо стукнуть ладонью. Решетку на которой висит умывальник, дед придумал обвить бешеным огурцом, на который так весело нажимать пальцем - а колючий бешеный огурец в ответ плюется семенами и сворачивается в спиральки.
Волшебный сад, в котором всегда лето.
Берег Финского с белым, мелким, шелковым песком, почти до невыносимого градуса блаженства нагревавшимся на солнце, оранжевыми соснами и прибрежным тростником...
Взрослой уже барышней я как-то пожаловала к бабушке в Ораниенбаум на мартовские каникулы, и за какой-то нуждой мы поехали на участок. Тут я оказалась не на шутку потрясена: за знакомым забором не цвели розы, не вился душистый хмель, не чернели гроздьями кусты смородины - там лежал снег и это было совершенно неправдоподобно, неправильно и немыслимо.
Мы, внуки, приезжали туда из Москвы, где проживали в сером блочном доме, в окружении таких же серых общежитий. Чуть дальше из окна отлично просматривался бессонный бетонно-растворный узел с грудами цемента на обширной, огороженной серыми плитами территории. Бетонная пыль лежала на наших оконных стеклах и задавала основной тон пыльной оптике нашего детства.
Но раз в год, с наступлением каникул, мы садились в зеленый поезд, и тогда распахивалась исполненная дедушкиными руками калитка в лето. За этой калиткой все гудело мохнатыми шмелями, сияло промытым росой утром и пахло спелой малиной.
Да, и еще ведь яблоки...
Темной-темной ночью я прибыла на Московский вокзал, потом с Балтийского на последней электричке добралась до дачного местечка с ласковым именем Дубочки и вышла с чемоданом на асфальтовую платформу. Постояла минуту под звездами. Передо мной спал невидимый залив с лунной дорожкой посередине.
Мне же предстояло уйти от него, взобраться на гору, дойти до улицы Березовая, повернуть направо и у большой березы открыть зеленую калитку, запустив руку между двумя рейками и отодвинув щеколду. Это был волшебный путь.
Все давно спали.
В темноте остро пах шиповник. Под кустами диких роз пели жабы и у каждой в левом и правом глазу было по звезде. Я раскланивалась с каждым знакомым домом, приветствовала каждый знакомый валун, который когда-то неведомая сила вынесла на эти земли.
Рыжий разбойный ночной кот с соседней улицы вышел меня поприветствовать, долго ходил вокруг, выгнув спину, и никак не хотел поверить, что я не собираюсь делить с ним всю эту длинную летнюю ночь.
Вот и береза. И Березовая улица.
Я, не торопясь отодвинула щеколду, постучала в низкое окошко...
Бабушка, любимая бабушка, живая и здоровая, которая никогда нас не покинет, обняла меня, напоила чаем с пирогом, постелила в комнатке с печкой на кровать у окна восхитительно хрустящую белую простыню, пожелала доброй ночи и выключила свет.
Очень скоро я уснула.
Я спала, и в каждом глазу моем нашли себе приют и серый девятиэтажный блочный дом, и серые общежития напротив, и бетонно-растворный узел.
Москва моего детства цепко держала за ноги и не желала уходить, хоть бы и во сне.
Посреди ночи я открыла глаза, готовая увидеть серый свет в высоких бессонных окнах.
Светила полная луна. В чисто промытое низкое оконце на меня смотрело огромное зеленое Яблоко, все в каплях росы. Неправдоподобно прекрасное яблоко, прижавшись лицом к стеклу, глядело на меня и сияло почище всякой луны.
От счастья у меня перехватило горло. Я тихонько открыла окно и вместе с ночным прохладным и душистым воздухом яблоко легко вошло в комнату.
И еще много дней этого долгого лета яблоко прижималось к стеклу и глядело на меня, стоило мне открыть ночью глаза.
Я думаю, оно и сейчас там. И если, проснувшись, немного подержать веки закрытыми, можно вспомнить, как отчетливо видное в прохладном ночном воздухе, в низкое оконце смотрит на тебя, прижавшись круглым боком к стеклу, большое зеленое яблоко.
Там у них был волшебный замок - всю жизнь думала, что на шести сотках, но недавно тетушка моя уточнила: оказывается, всего на пяти с половиной. Сначала этот замок был кухней, принадлежащей соседям. Потом те решили, что не хотят отдельной кухни, да и соток им оказалось многовато. Участок разделили пополам, часть с кухней продали бабушке и деду, как раз вернувшимся с Колымы. Дедушка купил этюдник и масляные краски, а после пристроил к кухне комнату с печью, потом комнату без печи и, наконец, веранду. Вышел дворец. Как мы все помещались в этом маленьком садовом дворце, до сих пор не могу взять в толк.
Помещалась я, помещались маленькие брат с сестрой, помещались бабушка и дед. Помещались приезжавшие на выходные погостить чудесная бабушкина младшая сестра тетя Лена и ее красавица-дочка, наша юная тетушка Ольга. Помещался Ольгин первый пёс, фокстерьер Юст.
В пиршественной зале, которая, собственно, и была когда-то, в чужих, не бабушкиных и дедушкиных руках, прозаической кухней, стоял укрытый скатертью раздвижной круглый стол. Напротив пыхтел пузатый холодильник ЗИЛ. В углах комнаты сияли чисто промытыми стеклами длинные, из прежней жизни, стойки для волшебных тарелок с сиренью и синих кобальтовых чашек с золотой каймой. До сих пор сердце замирает, если вдруг увижу тарелку с каймой из золота, а на донышке сирень.
На пяти с половиной сотках раскинулся дворцовый парк. Бабушкины с дедушкой швейцарско-немецкие корни не позволяли что-либо делать "нехорошо".
Хорошо - это означало, что каждый клочок жиденькой северной земли был обречен плодносить и украшать собою все вокруг. Оба они, и бабушка, и дед, были заядлыми горожанами. Но раз уж куплена оказалась земля, к ней приобретены были также и книги по садоводству.
На бабушкины розы приходили смотреть соседи из дальних садовых товариществ.
В построенном дедом огромном помидорном доме-парнике, источавшем невиданной силы пряные запахи, бок о бок зрели томаты с голову младенца, круглые помидоры, расцветкой и формой похожие на золотые шары, и изящные маленькие, продолговатые "дамские пальчики".
Каждый клочок земли "работал" с весны до осени: цветы или плоды. Малина вызревала сладкой даже под мелким питерским дождичком, неделями поливавшими наш сад. На дедушкины вишни охотились дрозды - но не тут-то было: вишневые деревца дед сверху укрывал зеленой сетью, в которой запутывались прожорливые желтые рты.
Красная смородина вырастала размером с вишню. Белая - размером с красную. Черная намекала на то, что лето бесконечно.
Клубничных грядок хватало, чтобы несколько раз объесться по приезде, да еще сварить варенье на всю длинную, безнадежную зиму. Пенки от варенья хватало для полного и окончательного детского счастья.
Летний день на даче пахнет
Звоном пчел в цветущих липах,
Сладкой пенкой от варенья,
Переменою в судьбе.
Разогретою смолою
Пахнут шпалы у дороги
Позаброшенной, ведущей
Нам неведомо куда.
Между тем по заброшенной одноколейке очень даже ведомо куда ходили с эмалированным бидончиком за молоком, по дороге обирая сладкую дикую малину и любуясь колокольчиками, которые росли между раскаленными от солнца смоляными шпалами.
Теперь опять в сад: картошка... никак не возьму в толк, как все это могло поместиться на клочке земли, но ее сажали ровно столько, чтобы летом прокормить себя и ораву внуков. Вкус этой картошки я помню до сих пор, как помню каждый уголок этого дивного сада, где на место отцветших однолетников тут же высаживались новые - ни кусочка земли не простаивало ни дня.
Закрываю глаза и вижу каждую тропинку, каждое деревце. Чувствую запах разноцветных флоксов и любимых бабушкиных оранжевых лилий.
Прохожу мимо малинника к классическому дачному умывальнику с "пимпочкой", по которой надо стукнуть ладонью. Решетку на которой висит умывальник, дед придумал обвить бешеным огурцом, на который так весело нажимать пальцем - а колючий бешеный огурец в ответ плюется семенами и сворачивается в спиральки.
Волшебный сад, в котором всегда лето.
Берег Финского с белым, мелким, шелковым песком, почти до невыносимого градуса блаженства нагревавшимся на солнце, оранжевыми соснами и прибрежным тростником...
Взрослой уже барышней я как-то пожаловала к бабушке в Ораниенбаум на мартовские каникулы, и за какой-то нуждой мы поехали на участок. Тут я оказалась не на шутку потрясена: за знакомым забором не цвели розы, не вился душистый хмель, не чернели гроздьями кусты смородины - там лежал снег и это было совершенно неправдоподобно, неправильно и немыслимо.
Мы, внуки, приезжали туда из Москвы, где проживали в сером блочном доме, в окружении таких же серых общежитий. Чуть дальше из окна отлично просматривался бессонный бетонно-растворный узел с грудами цемента на обширной, огороженной серыми плитами территории. Бетонная пыль лежала на наших оконных стеклах и задавала основной тон пыльной оптике нашего детства.
Но раз в год, с наступлением каникул, мы садились в зеленый поезд, и тогда распахивалась исполненная дедушкиными руками калитка в лето. За этой калиткой все гудело мохнатыми шмелями, сияло промытым росой утром и пахло спелой малиной.
Да, и еще ведь яблоки...
Темной-темной ночью я прибыла на Московский вокзал, потом с Балтийского на последней электричке добралась до дачного местечка с ласковым именем Дубочки и вышла с чемоданом на асфальтовую платформу. Постояла минуту под звездами. Передо мной спал невидимый залив с лунной дорожкой посередине.
Мне же предстояло уйти от него, взобраться на гору, дойти до улицы Березовая, повернуть направо и у большой березы открыть зеленую калитку, запустив руку между двумя рейками и отодвинув щеколду. Это был волшебный путь.
Все давно спали.
В темноте остро пах шиповник. Под кустами диких роз пели жабы и у каждой в левом и правом глазу было по звезде. Я раскланивалась с каждым знакомым домом, приветствовала каждый знакомый валун, который когда-то неведомая сила вынесла на эти земли.
Рыжий разбойный ночной кот с соседней улицы вышел меня поприветствовать, долго ходил вокруг, выгнув спину, и никак не хотел поверить, что я не собираюсь делить с ним всю эту длинную летнюю ночь.
Вот и береза. И Березовая улица.
Я, не торопясь отодвинула щеколду, постучала в низкое окошко...
Бабушка, любимая бабушка, живая и здоровая, которая никогда нас не покинет, обняла меня, напоила чаем с пирогом, постелила в комнатке с печкой на кровать у окна восхитительно хрустящую белую простыню, пожелала доброй ночи и выключила свет.
Очень скоро я уснула.
Я спала, и в каждом глазу моем нашли себе приют и серый девятиэтажный блочный дом, и серые общежития напротив, и бетонно-растворный узел.
Москва моего детства цепко держала за ноги и не желала уходить, хоть бы и во сне.
Посреди ночи я открыла глаза, готовая увидеть серый свет в высоких бессонных окнах.
Светила полная луна. В чисто промытое низкое оконце на меня смотрело огромное зеленое Яблоко, все в каплях росы. Неправдоподобно прекрасное яблоко, прижавшись лицом к стеклу, глядело на меня и сияло почище всякой луны.
От счастья у меня перехватило горло. Я тихонько открыла окно и вместе с ночным прохладным и душистым воздухом яблоко легко вошло в комнату.
И еще много дней этого долгого лета яблоко прижималось к стеклу и глядело на меня, стоило мне открыть ночью глаза.
Я думаю, оно и сейчас там. И если, проснувшись, немного подержать веки закрытыми, можно вспомнить, как отчетливо видное в прохладном ночном воздухе, в низкое оконце смотрит на тебя, прижавшись круглым боком к стеклу, большое зеленое яблоко.