(no subject)
Первая машина у меня была "копейка" - та, которая жигули-копейка. Юные милиционеры останавливали нас не за нарушения: им охота было поглядеть, как там, в древности, все было устроено внутри. Работники ГАИ постарше тормозили с целью отлова джигитов, нелегально торгующих на рынке мандаринами, и, увидев за рулем тетку, а на заднем сидении пухлого мальчишку в детском кресле, разочарованно махали полосатой палкой: Проезжай, давай!
И вместе с копеечкой, которая была кроткая и рабочая машина, но, конечно же, любила ломаться, вошел в мою жизнь Александр Яковлевич.
При первом свидании уже, а было это почти двадцать лет назад, он мне показался немолодым человеком. Невысокого роста, с руками, которые не отмывались до конца никогда и ничем, он от зари и до ночи работал в своем гаражном боксе, и к нему выстраивалась очередь: не так просто было найти свободное время, чтобы уговориться приехать. Ехать было далеко, но все равно все ехали: такой человек этот Александр Яковлевич, что делал всем, как себе, да еще никогда нельзя было усомниться в его честности. А кто еще будет чинить, к примеру, копейку, как себе?!
Вот и я ездила далеко, что было делать?
А иной раз, когда застревала где-нибудь посреди города, ехал он: выскакивал из своей машины, склонялся над капотом: несколько минут и... машина, как по волшебству, заводится, можно трогаться.
Брал за работу честно, но недешево. Меня это не удивляло: за такую работу, в жару, в холод, без отопления в каком-то железном боксе. Адов труд.
Потом, уже позже, я случайно узнала, куда идут эти деньги: приехала зимой что-то срочное чинить и очень быстро стала мерзнуть. Александр Яковлевич меня принялся отпаивать своим удивительным чаем, воду для которого он возил из родника, откуда-то за сто с лишним километров: из деревни, где у него и по сей день дача. Пью чай с конфектой, гляжу: на стене гаража, где миллион разных вещей развешено, пришпилена газетная вырезка. И фотография деревянного храма. Стала читать: какой-то человек, москвич, строит в Тюменской области храм.
Я говорю: это кто это строит храм?
- А это я строю храм.
Вот этот вечно в машинном масле и мазуте немолодой человек - он строит храм в селе, где родился, откуда ушел в армию, потом в институт поступил в Москве, детей родил. Остался здесь навсегда. А там, в деревне, уже и нет близких родственников: мать умерла, все разъехались, кто жив. Отец погиб в 41-м году, в год, когда родился у него сын Александр, и ребенка своего так и не увидел.
Но деревня-то осталась, стоит, и там когда-то церковь была, а потом ее сломали. И теперь ее некому заново построить, кроме него: так вышло. И вот он строит: чинит в этой страшной, мерзлой яме машины, старые и не очень, а деньги отправляет на строительство. Лично приезжает и все организует. Старухи еще помогают: с пенсии приносят "на храм". А здоровенные дядьки ходят мимо и просят на опохмел. Обижаются, что не дает: Как это, денег у тебя нет?! Ты, вон, богатый, с причудами. Москвич, а строишь у нас церковь. Дай, что тебе стоит?!
Человек этот двужильный: за ним я никогда не могла успеть, если мы вместе куда-то шли - бежит, едва касаясь земли, всегда впереди. Так он и работал. Так и несколько операций на сердце пережил: вставал и снова летел вперед, и снова работал.
Про копеечку свою я не просто так упомянула. Это была любимая моя машина и верный друг. Все "синяки", царапины и предательская ржавчина были мною всегда тщательно замазаны, и копейка моя вид имела чрезвычайно ухоженный, даже по-дамски щеголеватый, хоть и несколько пятнистый.
Но потом родился младший сын, двоих детей, тем паче одного из них младенца, возить на такой машине, где из приспособлений безопасности только иконка возле руля, я уже не могла.
Появилась другая машина. Джигиты всех мастей меня атаковали: Прадавай давай! Зачем тебе! Ми будем ездить.
Я, сцепив зубы, всем отказывала: отдать свою первую машину на растерзание и последующий металлолом я не могла. Копейка тихо глядела мне вслед круглыми глазами-фарами, когда я приезжала ее навещать. Дома назревал скандал: сильная часть семьи не желала принимать в расчет моих сантиментов и требовала избавиться от балласта.
Через примерно полгода такой осадной жизни неожиданно позвонил Александр Яковлевич. Какой-то дядя на джипе его подрезал, да и дальше помчался, даже не остановился. Тот влетел под грузовик; опытный водитель - подставил машину, сам остался цел. Но его личная копеечка, которую он в шутку завещал, как степной воин коня, положить рядом с собой в могилу - от нее мало что осталось, и то, что осталось, не подлежало восстановлению даже такими золотыми руками, как у нашего мастера.
Я как-то мигом поняла, для чего (и для кого) берегу и никому не отдаю свою старую машину, и мы ударили по рукам. Денег у мастера особенных не было: я помнила, куда уходят его деньги. Да и недорого уже она стоила, старая копейка. Сговорились, что я буду ездить и чинить свою машину, а он потихоньку станет списывать свой долг. В те записи я никогда не заглядывала: не было нужды. Потом постепенно перестала ездить, прикинув, сколько человеку, родившемуся в первый год последней войны, лет и узнав про операции на сердце.
И так мы все реже и реже виделись, иногда только перезванивались на праздники или я звонила спросить машинного совета... В последний раз Александр Яковлевич был замечен у моей двери совсем недавно, с сумкой на колесах, полной всяческих даров его дачи, которые его собственные дети уже отказывались брать и не в состоянии были "освоить" в таком количестве: вареньями-соленьями, кабачками-тыквами.
И это все еще предисловие, а сейчас будет сам рассказ: за чаем мой мастер поведал, что купил на свои деньги... колокол для церкви и должен с племянником, у которого грузовая машина, ехать с оказией под Тюмень, везти, устанавливать колокол.
И, вот, вчера звонок - гляжу, Александр Яковлевич.
- Маша, мы съездили туда, в деревню, и установили колокол. И я хочу сказать, что твоя заслуга в этом деле тоже имеется.
- А какая же тут может быть моя заслуга?
- Так ты же мне машину подарила?
- Во-первых, вы ее отработали, а во-вторых, причем здесь моя, то есть, давно ваша, копейка?
- Так я ведь на ней и ездил в Тюмень. Возил колокол.
Тут я медленно оседаю на стул и слушаю очень бодрый, совсем не старческий, голос в трубке. Голос рассказывает, как племянник не смог поехать по уважительной причине. А ехать было надо. И попутчиков никак не находилось. Самый вероятный попутчик, однокашник А. Я. (вместе кончали МАДи, оба старые инженеры), только недавно перенес операцию на сердце.
И в какую-то очередную темную и бессонную зимнюю ночь мой мастер принял решение ехать одному на копейке, которой сорок что ли примерно лет, потому что колокол должен быть у его церкви и звонить. А наутро позвонил старый друг, который после операции, и сказал: Одного не пущу, еду с тобой.
И вот два старика едут на Север, через полстраны, с колоколом на заднем сидении, на копейке. Пять суток в одну сторону. Уральские горы: "Высокие очень перевалы, сопки выше полутора тысяч метров; уши закладывало, туда-то ей (машине) тяжело было груженой, а обратно в гору она бодро взбиралась, а с горы так вообще летела".
Дороги, чем дальше от Москвы, тем уже: одна, да и та заснеженная колея. Встречные фуры слепят глаза. За плетущейся неспешно копеечкой едут злые-презлые дальнобойщики: ругаются, сигналят и цепенеют, увидев в машине двух белых, как лунь, стариков и разглядев московские номера. Также цепенеют и не верят глазам гаишники: Дед, ты правда что ли из Москвы на этом доехал? Досюда доехал?! Ты сколько дней едешь-то?
Помните "Простую историю" Дэвида Линча? Простую и удивительную: про то, как старик семидесяти трех лет (помоложе наших героев, но то американский старик, а это наши), пять недель ехал через два штата в местечко под названием "Гора Сион" на газонокосилке, чтобы навестить тяжело больного брата, перед которым был тяжко виноват.
Наши герои ехали пять дней. Туда пять дней. Обратно столько же. Гостили неделю. Привезли колокол в деревню Кайгородово, село Зубково Тугулымского района Свердловской области, установили. Освятили колокол уже без них, теперь, вот, звонаря ищут. Колокол хороший, голос чистый.
Объехали родных, повидали, кого смогли, одарили московскими гостинцами.
И налегке двинулись в обратный путь - через Уральские горы, к Москве. По заснеженной одноколейной дороге, при световом дне всего в несколько часов.
Два старика с белыми, как лунь, головами на копейке.
И вместе с копеечкой, которая была кроткая и рабочая машина, но, конечно же, любила ломаться, вошел в мою жизнь Александр Яковлевич.
При первом свидании уже, а было это почти двадцать лет назад, он мне показался немолодым человеком. Невысокого роста, с руками, которые не отмывались до конца никогда и ничем, он от зари и до ночи работал в своем гаражном боксе, и к нему выстраивалась очередь: не так просто было найти свободное время, чтобы уговориться приехать. Ехать было далеко, но все равно все ехали: такой человек этот Александр Яковлевич, что делал всем, как себе, да еще никогда нельзя было усомниться в его честности. А кто еще будет чинить, к примеру, копейку, как себе?!
Вот и я ездила далеко, что было делать?
А иной раз, когда застревала где-нибудь посреди города, ехал он: выскакивал из своей машины, склонялся над капотом: несколько минут и... машина, как по волшебству, заводится, можно трогаться.
Брал за работу честно, но недешево. Меня это не удивляло: за такую работу, в жару, в холод, без отопления в каком-то железном боксе. Адов труд.
Потом, уже позже, я случайно узнала, куда идут эти деньги: приехала зимой что-то срочное чинить и очень быстро стала мерзнуть. Александр Яковлевич меня принялся отпаивать своим удивительным чаем, воду для которого он возил из родника, откуда-то за сто с лишним километров: из деревни, где у него и по сей день дача. Пью чай с конфектой, гляжу: на стене гаража, где миллион разных вещей развешено, пришпилена газетная вырезка. И фотография деревянного храма. Стала читать: какой-то человек, москвич, строит в Тюменской области храм.
Я говорю: это кто это строит храм?
- А это я строю храм.
Вот этот вечно в машинном масле и мазуте немолодой человек - он строит храм в селе, где родился, откуда ушел в армию, потом в институт поступил в Москве, детей родил. Остался здесь навсегда. А там, в деревне, уже и нет близких родственников: мать умерла, все разъехались, кто жив. Отец погиб в 41-м году, в год, когда родился у него сын Александр, и ребенка своего так и не увидел.
Но деревня-то осталась, стоит, и там когда-то церковь была, а потом ее сломали. И теперь ее некому заново построить, кроме него: так вышло. И вот он строит: чинит в этой страшной, мерзлой яме машины, старые и не очень, а деньги отправляет на строительство. Лично приезжает и все организует. Старухи еще помогают: с пенсии приносят "на храм". А здоровенные дядьки ходят мимо и просят на опохмел. Обижаются, что не дает: Как это, денег у тебя нет?! Ты, вон, богатый, с причудами. Москвич, а строишь у нас церковь. Дай, что тебе стоит?!
Человек этот двужильный: за ним я никогда не могла успеть, если мы вместе куда-то шли - бежит, едва касаясь земли, всегда впереди. Так он и работал. Так и несколько операций на сердце пережил: вставал и снова летел вперед, и снова работал.
Про копеечку свою я не просто так упомянула. Это была любимая моя машина и верный друг. Все "синяки", царапины и предательская ржавчина были мною всегда тщательно замазаны, и копейка моя вид имела чрезвычайно ухоженный, даже по-дамски щеголеватый, хоть и несколько пятнистый.
Но потом родился младший сын, двоих детей, тем паче одного из них младенца, возить на такой машине, где из приспособлений безопасности только иконка возле руля, я уже не могла.
Появилась другая машина. Джигиты всех мастей меня атаковали: Прадавай давай! Зачем тебе! Ми будем ездить.
Я, сцепив зубы, всем отказывала: отдать свою первую машину на растерзание и последующий металлолом я не могла. Копейка тихо глядела мне вслед круглыми глазами-фарами, когда я приезжала ее навещать. Дома назревал скандал: сильная часть семьи не желала принимать в расчет моих сантиментов и требовала избавиться от балласта.
Через примерно полгода такой осадной жизни неожиданно позвонил Александр Яковлевич. Какой-то дядя на джипе его подрезал, да и дальше помчался, даже не остановился. Тот влетел под грузовик; опытный водитель - подставил машину, сам остался цел. Но его личная копеечка, которую он в шутку завещал, как степной воин коня, положить рядом с собой в могилу - от нее мало что осталось, и то, что осталось, не подлежало восстановлению даже такими золотыми руками, как у нашего мастера.
Я как-то мигом поняла, для чего (и для кого) берегу и никому не отдаю свою старую машину, и мы ударили по рукам. Денег у мастера особенных не было: я помнила, куда уходят его деньги. Да и недорого уже она стоила, старая копейка. Сговорились, что я буду ездить и чинить свою машину, а он потихоньку станет списывать свой долг. В те записи я никогда не заглядывала: не было нужды. Потом постепенно перестала ездить, прикинув, сколько человеку, родившемуся в первый год последней войны, лет и узнав про операции на сердце.
И так мы все реже и реже виделись, иногда только перезванивались на праздники или я звонила спросить машинного совета... В последний раз Александр Яковлевич был замечен у моей двери совсем недавно, с сумкой на колесах, полной всяческих даров его дачи, которые его собственные дети уже отказывались брать и не в состоянии были "освоить" в таком количестве: вареньями-соленьями, кабачками-тыквами.
И это все еще предисловие, а сейчас будет сам рассказ: за чаем мой мастер поведал, что купил на свои деньги... колокол для церкви и должен с племянником, у которого грузовая машина, ехать с оказией под Тюмень, везти, устанавливать колокол.
И, вот, вчера звонок - гляжу, Александр Яковлевич.
- Маша, мы съездили туда, в деревню, и установили колокол. И я хочу сказать, что твоя заслуга в этом деле тоже имеется.
- А какая же тут может быть моя заслуга?
- Так ты же мне машину подарила?
- Во-первых, вы ее отработали, а во-вторых, причем здесь моя, то есть, давно ваша, копейка?
- Так я ведь на ней и ездил в Тюмень. Возил колокол.
Тут я медленно оседаю на стул и слушаю очень бодрый, совсем не старческий, голос в трубке. Голос рассказывает, как племянник не смог поехать по уважительной причине. А ехать было надо. И попутчиков никак не находилось. Самый вероятный попутчик, однокашник А. Я. (вместе кончали МАДи, оба старые инженеры), только недавно перенес операцию на сердце.
И в какую-то очередную темную и бессонную зимнюю ночь мой мастер принял решение ехать одному на копейке, которой сорок что ли примерно лет, потому что колокол должен быть у его церкви и звонить. А наутро позвонил старый друг, который после операции, и сказал: Одного не пущу, еду с тобой.
И вот два старика едут на Север, через полстраны, с колоколом на заднем сидении, на копейке. Пять суток в одну сторону. Уральские горы: "Высокие очень перевалы, сопки выше полутора тысяч метров; уши закладывало, туда-то ей (машине) тяжело было груженой, а обратно в гору она бодро взбиралась, а с горы так вообще летела".
Дороги, чем дальше от Москвы, тем уже: одна, да и та заснеженная колея. Встречные фуры слепят глаза. За плетущейся неспешно копеечкой едут злые-презлые дальнобойщики: ругаются, сигналят и цепенеют, увидев в машине двух белых, как лунь, стариков и разглядев московские номера. Также цепенеют и не верят глазам гаишники: Дед, ты правда что ли из Москвы на этом доехал? Досюда доехал?! Ты сколько дней едешь-то?
Помните "Простую историю" Дэвида Линча? Простую и удивительную: про то, как старик семидесяти трех лет (помоложе наших героев, но то американский старик, а это наши), пять недель ехал через два штата в местечко под названием "Гора Сион" на газонокосилке, чтобы навестить тяжело больного брата, перед которым был тяжко виноват.
Наши герои ехали пять дней. Туда пять дней. Обратно столько же. Гостили неделю. Привезли колокол в деревню Кайгородово, село Зубково Тугулымского района Свердловской области, установили. Освятили колокол уже без них, теперь, вот, звонаря ищут. Колокол хороший, голос чистый.
Объехали родных, повидали, кого смогли, одарили московскими гостинцами.
И налегке двинулись в обратный путь - через Уральские горы, к Москве. По заснеженной одноколейной дороге, при световом дне всего в несколько часов.
Два старика с белыми, как лунь, головами на копейке.