(no subject)
"Лючия ди Ламмермур" в Стасике. Лючию я люблю: у меня и диск заветный есть - с молодыми Каррерасом и Катей Ричарелли. Боже мой, какой был спектакль! Какие голоса! Но что это я...
Еду и размышляю: каким он теперь стал - театр моего детства и юности? Как ставят, как поют? А потом думаю: да пусть хоть петухом поют, хоть лошадью скачут по сцене - главное, я еду в оперу.
И вот, представьте - про петуха и лошадь...
Впрочем, все по-порядку, сначала, как водится, про декорации: кулисы. будто вырезаны из гофрокартона специальным ножом для бумаги - эдак нарочито неровно. И расписаны под кирпичик в стилистике "пазл".
Задник чем-то там сияет и переливается - экран. Кулисы тоже экран. Зрителя развлекают: он, бедолага, вероятно, по замыслу режиссера, только что оторвался от разнообразных экранов и может перепугаться с непривычки. Поэтому по ходу действия слушателю кажут элементы привычного ему телевизионного фона: птицы монотонно взлетают, сень струй журчит и пенится, тучи ползут и ползут мимо героев, буря бушует.
Для того, видимо, чтобы помочь слушателю поскорей адаптироваться в мире оперы и заодно напомнить о родимом доме, в декорации вырезана дырка, в которой красуется довольно заметная чугунная батарея, назначение которой в пиршественном зале замка - он же склеп в следующем действии, он же сень струй в предыдущем - не совсем понятно. Возможно, чугунная батарея просто служит для обогрева солистов и хора и никакой дополнительной символической функции не несет.
Над сценой светятся титры - опера, разумеется, на итальянском. С тем, кто составлял эти титры, я бы поспорила об уместности некоторых пассажей. Вот, например, хорошее русское слово "отлегло" явно не из оперной обоймы, однако вот же, пожалуйста, сияет над сценой - может, тоже с целью скорейшей адаптации?
На фоне порхающий птичек и минималистического отсутствия декораций между тем разворачивается своим чередом действие оперы: облаченный то в те, то в иные странные одежды и в шапочки (так и хочется написать "из фольги") хор поет то со сцены, а то и с балконов - прямо из проходов. Зрителям боковых частей балкона повезло - до хористов можно дотронуться рукой. Правда, сцены при этом, должно быть, не видно, да и солистов не слышно - так что на сцену нечего и глядеть.
На сцене Лючия в обрамлении несчастного Эдгарда и малосимпатичного Энрико. Мало того, что эти господа всячески третируют бедную девушку. Манипулируют, я бы сказала, если бы не моя ненависть к подобной терминологии. Еще я твердо помню, что во времена Доницетти такие формулировки были не приняты. Ну, хорошо: мучать, шантажировать, запугивать и принуждать бедную девушку - этим в опере, да и не только, никого не удивишь. Но заставлять ее ещё и петь в одиночку - вот это, мне кажется, уже как-то чересчур. Где же тенор, спросите вы, где же баритон, наконец?!
Все на местах, но на них будто заглушки установили - бедной Лючии приходится работать за троих.
С некоторым даже умилением слышу, со времен моего детства почти ничего не изменилось - оркестр по-прежнему играет слишком громко и бедолаги тенор и баритон, в силу, видимо, природных способностей, по-прежнему не в силах его перекричать, да не очень и стараются - Лючия поет, остальные "оформляют". В сегодняшней Лючии пели двое - сопрано да бас.
Между тем это странно: в советские времена Стасик был прибежищем очень возрастного вокала - молодежь, как я понимаю, не подпускали на пушечный выстрел, сидели до последнего. Сегодняшние солисты, вроде бы, в расцвете лет и сил, но по-прежнему поют как сквозь подушку - не бейте меня за такое сравнение.
Но и это еще что, поют-не поют: режиссер как то исхитрился создать на сцене два плана одновременно - трагический, собственно, тот, что, видимо, и имел в виду композитор Доницетти, и развлекательный. Представьте: Лючия, замирая от дурных предчувствий, ждет своего нелегитимного в семействе возлюбленного у источника. Вот Эдгардо, вроде, уже и показался. Но... Эдгардо мало кто замечает, и немудрено - на заднем плане по сцене идет... белая лошадь. Лошадь неторопливо демонстрирует чудеса выездки - отличный манежный шаг - слушателям уже не до героев - живая лошадь. Тем временем Эдгардо собирается покинуть возлюбленную, надевает ей на палец кольцо, требует клятв в вечной верности как перед Богом, сам клянется взамен. Драматическая сцена прощания, видимо, кажется режиссеру слишком пресной - теперь лошадь не просто идет через сцену в обратном направлении - нет, она еще и танцует в такт музыке. Клянусь, не вру - танцует. Такого я еще не видела! Какой там "Дон Кихот" - там всего лишь конь походил туда-сюда - и на выход, а тут лошадь пляшет.
Но и это еще не все режиссерские находки: помните, Лючию обманули? Братец ее вступил в какую-то не ту политическую партию, партия продула в пух и прах, и теперь над незадачливым братом нависла "тень казни". Тени казни он, понятно, не желает, а желает обмануть сестру, выдать ее за влиятельного графа и тем самым спасти свою задницу. Что же делает этот достойный человек? Правильно, пишет подложное письмо с целью очернить возлюбленного в глазах сестры - "прости, дорогая, но у меня теперь другая". Тогда сестра обидится и выйдет за графа.
Сцена с подложным письмом неописуема: во-первых, на сцену выезжает конная статУя, прямиком из Итальянского дворика в Пушкинском музее (она еще не раз будет выезжать). Ну, немного попроще оформленная, ладно. Мало статуи - на сцену гуськом выходят и выстраиваются... Дартвейдеры - много Дартвейдеров (жаль, мальчик Петя не видел, ему бы понравилось). Дартвейдеры выглядят как... Дартвейдеры: в броне, в масках. Только на филейные части, видимо, брони не хватило, поэтому, когда Дартвейдеры поворачиваются, чтобы уйти, все видят выглядывающие из-под брони черные, обтягивающие штанишки. Покуда же они не уходят, а стоят, как полагается Дартвейдерам, истуканами и машут письмами - у каждого в руке, пардон, в лате, по поддельному письму. Производит большое впечатление, особенно на молодежную и на "старушечью" аудиторию.
В третьем акте в сцене безумия Лючия влачит на себе очень замысловатую конструкцию: то ли ненавистное брачное ложе, то ли весь грядущий склеп целиком. Удивительно, но это не мешает ей петь. Впрочем, как я уже говорила, петь больше особенно некому, поэтому, вероятно, ничего другого и не остается.
В конце через сцену, вызывая нездоровые смешки в зале, снова проходит все та же наша любимица - белая лошадь, теперь уже одна, без тренера, никто ее не ведет под уздцы. Слышны подбадривающие реплики из зала.
Финальную сцену тенор запорол. Нет, не так - свел на нет, уничтожил своим ватным, невнятным голосом.
Расстроилась. Вот молодой Каррерас... Эх!
Открываю сумочку - где тут мой кружевной платочек? Сумочка в последний раз была в театре в позапрошлой жизни. В сумочке лежат старые билеты - свидетели этой самой позапрошлой жизни. Надо поинтересоваться, что за билеты? Лезу в сумочку: две картоночки, на них крупными буквами: "Хосе Каррерас"...
(P. S. А вообще, мне понравилось, честное слово: и опера, и цирк, и телевизор, и Лючия - всем очень рекомендую, сходите, не пожалеете! И детей возьмите - пусть посмотрят на лошадь!)
Фото, кроме первого, стащены из интернета, фотографировать на спектакле запретили.
Еду и размышляю: каким он теперь стал - театр моего детства и юности? Как ставят, как поют? А потом думаю: да пусть хоть петухом поют, хоть лошадью скачут по сцене - главное, я еду в оперу.
И вот, представьте - про петуха и лошадь...
Впрочем, все по-порядку, сначала, как водится, про декорации: кулисы. будто вырезаны из гофрокартона специальным ножом для бумаги - эдак нарочито неровно. И расписаны под кирпичик в стилистике "пазл".
Задник чем-то там сияет и переливается - экран. Кулисы тоже экран. Зрителя развлекают: он, бедолага, вероятно, по замыслу режиссера, только что оторвался от разнообразных экранов и может перепугаться с непривычки. Поэтому по ходу действия слушателю кажут элементы привычного ему телевизионного фона: птицы монотонно взлетают, сень струй журчит и пенится, тучи ползут и ползут мимо героев, буря бушует.
Для того, видимо, чтобы помочь слушателю поскорей адаптироваться в мире оперы и заодно напомнить о родимом доме, в декорации вырезана дырка, в которой красуется довольно заметная чугунная батарея, назначение которой в пиршественном зале замка - он же склеп в следующем действии, он же сень струй в предыдущем - не совсем понятно. Возможно, чугунная батарея просто служит для обогрева солистов и хора и никакой дополнительной символической функции не несет.
Над сценой светятся титры - опера, разумеется, на итальянском. С тем, кто составлял эти титры, я бы поспорила об уместности некоторых пассажей. Вот, например, хорошее русское слово "отлегло" явно не из оперной обоймы, однако вот же, пожалуйста, сияет над сценой - может, тоже с целью скорейшей адаптации?
На фоне порхающий птичек и минималистического отсутствия декораций между тем разворачивается своим чередом действие оперы: облаченный то в те, то в иные странные одежды и в шапочки (так и хочется написать "из фольги") хор поет то со сцены, а то и с балконов - прямо из проходов. Зрителям боковых частей балкона повезло - до хористов можно дотронуться рукой. Правда, сцены при этом, должно быть, не видно, да и солистов не слышно - так что на сцену нечего и глядеть.
На сцене Лючия в обрамлении несчастного Эдгарда и малосимпатичного Энрико. Мало того, что эти господа всячески третируют бедную девушку. Манипулируют, я бы сказала, если бы не моя ненависть к подобной терминологии. Еще я твердо помню, что во времена Доницетти такие формулировки были не приняты. Ну, хорошо: мучать, шантажировать, запугивать и принуждать бедную девушку - этим в опере, да и не только, никого не удивишь. Но заставлять ее ещё и петь в одиночку - вот это, мне кажется, уже как-то чересчур. Где же тенор, спросите вы, где же баритон, наконец?!
Все на местах, но на них будто заглушки установили - бедной Лючии приходится работать за троих.
С некоторым даже умилением слышу, со времен моего детства почти ничего не изменилось - оркестр по-прежнему играет слишком громко и бедолаги тенор и баритон, в силу, видимо, природных способностей, по-прежнему не в силах его перекричать, да не очень и стараются - Лючия поет, остальные "оформляют". В сегодняшней Лючии пели двое - сопрано да бас.
Между тем это странно: в советские времена Стасик был прибежищем очень возрастного вокала - молодежь, как я понимаю, не подпускали на пушечный выстрел, сидели до последнего. Сегодняшние солисты, вроде бы, в расцвете лет и сил, но по-прежнему поют как сквозь подушку - не бейте меня за такое сравнение.
Но и это еще что, поют-не поют: режиссер как то исхитрился создать на сцене два плана одновременно - трагический, собственно, тот, что, видимо, и имел в виду композитор Доницетти, и развлекательный. Представьте: Лючия, замирая от дурных предчувствий, ждет своего нелегитимного в семействе возлюбленного у источника. Вот Эдгардо, вроде, уже и показался. Но... Эдгардо мало кто замечает, и немудрено - на заднем плане по сцене идет... белая лошадь. Лошадь неторопливо демонстрирует чудеса выездки - отличный манежный шаг - слушателям уже не до героев - живая лошадь. Тем временем Эдгардо собирается покинуть возлюбленную, надевает ей на палец кольцо, требует клятв в вечной верности как перед Богом, сам клянется взамен. Драматическая сцена прощания, видимо, кажется режиссеру слишком пресной - теперь лошадь не просто идет через сцену в обратном направлении - нет, она еще и танцует в такт музыке. Клянусь, не вру - танцует. Такого я еще не видела! Какой там "Дон Кихот" - там всего лишь конь походил туда-сюда - и на выход, а тут лошадь пляшет.
Но и это еще не все режиссерские находки: помните, Лючию обманули? Братец ее вступил в какую-то не ту политическую партию, партия продула в пух и прах, и теперь над незадачливым братом нависла "тень казни". Тени казни он, понятно, не желает, а желает обмануть сестру, выдать ее за влиятельного графа и тем самым спасти свою задницу. Что же делает этот достойный человек? Правильно, пишет подложное письмо с целью очернить возлюбленного в глазах сестры - "прости, дорогая, но у меня теперь другая". Тогда сестра обидится и выйдет за графа.
Сцена с подложным письмом неописуема: во-первых, на сцену выезжает конная статУя, прямиком из Итальянского дворика в Пушкинском музее (она еще не раз будет выезжать). Ну, немного попроще оформленная, ладно. Мало статуи - на сцену гуськом выходят и выстраиваются... Дартвейдеры - много Дартвейдеров (жаль, мальчик Петя не видел, ему бы понравилось). Дартвейдеры выглядят как... Дартвейдеры: в броне, в масках. Только на филейные части, видимо, брони не хватило, поэтому, когда Дартвейдеры поворачиваются, чтобы уйти, все видят выглядывающие из-под брони черные, обтягивающие штанишки. Покуда же они не уходят, а стоят, как полагается Дартвейдерам, истуканами и машут письмами - у каждого в руке, пардон, в лате, по поддельному письму. Производит большое впечатление, особенно на молодежную и на "старушечью" аудиторию.
В третьем акте в сцене безумия Лючия влачит на себе очень замысловатую конструкцию: то ли ненавистное брачное ложе, то ли весь грядущий склеп целиком. Удивительно, но это не мешает ей петь. Впрочем, как я уже говорила, петь больше особенно некому, поэтому, вероятно, ничего другого и не остается.
В конце через сцену, вызывая нездоровые смешки в зале, снова проходит все та же наша любимица - белая лошадь, теперь уже одна, без тренера, никто ее не ведет под уздцы. Слышны подбадривающие реплики из зала.
Финальную сцену тенор запорол. Нет, не так - свел на нет, уничтожил своим ватным, невнятным голосом.
Расстроилась. Вот молодой Каррерас... Эх!
Открываю сумочку - где тут мой кружевной платочек? Сумочка в последний раз была в театре в позапрошлой жизни. В сумочке лежат старые билеты - свидетели этой самой позапрошлой жизни. Надо поинтересоваться, что за билеты? Лезу в сумочку: две картоночки, на них крупными буквами: "Хосе Каррерас"...
(P. S. А вообще, мне понравилось, честное слово: и опера, и цирк, и телевизор, и Лючия - всем очень рекомендую, сходите, не пожалеете! И детей возьмите - пусть посмотрят на лошадь!)
Фото, кроме первого, стащены из интернета, фотографировать на спектакле запретили.