Утро смирения
Этот рассказик я начала еще зимой, но, написав меньше страницы, бросила, и снова добралась до него только этой ночью. Тут как всегда - немножко жути, немножко тишины. С названием у меня как обычно не очень сложилось - варианты приветствуются. Ну, поехали:
Максим стоял у окна, всматриваясь в предрассветные сумерки. Туман рассеивал свет фонарей у дома, отчего те казались далекими лунами, деревья невдалеке почти терялись в этой дымке. Но, закрыв глаза, Максим легко смог воспроизвести всю картину - старые осины у кромки леса, они растут так густо, что летом за ними ничего не видно; слева убегает вдаль шоссе, справа - поросший высокой травой холм, на вершине которого стоит соседний дом с красной черепичной крышей.
Максиму нравилось мысленно восстанавливать заоконный пейзаж, раз за разом добавляя в него новые детали - по крайней мере, это он еще помнил. В последнее время память все чаще стала его подводить. Просыпаясь среди ночи, он подолгу не мог понять, кто он такой, где находится, и что происходило накануне. Как давно это началось? Максим не мог сказать точно. Может быть, неделю назад, а может и раньше. Чтобы вести подсчет дням, он стал рисовать в блокноте черточки, но не был уверен в том, что ничего не пропустил.
Его воспоминания превратились в калейдоскоп хаотичных вспышек, и с каждым днем у Максима уходило все больше сил на то, чтобы выстроить их в последовательную событийную линию. Раньше, во время болезни, ему тоже случалось выпадать из реальности от переизбытка обезболивающих или сутками валяться в температурном бреду, но даже тогда, будучи прикованным к постели, он лучше ориентировался во времени, чем сейчас.
Зато теперь Максим почти не спал. Бывало, он по несколько часов ворочался, сминая простыни, и вставал с кровати, так и не сомкнув глаз.
- Я выспался на две жизни вперед, пока болел, - говорил он сам себе, включая ночник и садясь за книгу или открывая блокнот для записей.
Как бы там ни было, сейчас он чувствовал себя значительно лучше, чем весь год перед этим. С тех пор, как врачи диагностировали у него третью стадию рака легких, жизнь превратилась в настоящий кошмар. Максиму пришлось променять учебу в университете на изнуряющие сеансы химиотерапии и больничную койку. Когда стало понятно, что лечение не дает результатов, родители забрали его домой, предварительно подготовив комнату на втором этаже. Последние полгода, стоило Максиму открыть глаза, как взгляд его тут же натыкался на капельницу и инвалидную коляску у кровати.
Теперь ни того ни другого в комнате не было. Исчезли даже лекарства с тумбочки и упаковка шприцев. Максим не помнил, когда все это пропало, но подозревал, что это родители убрали весь больничный инвентарь, когда ему стало лучше. Вместо этого весь дом теперь был утыкан дымящимися ароматическими палочками, от запаха которых у Максима кружилась голова.
Он открыл окно, чтобы впустить в комнату свежего воздуха. Старые петли пронзительно заскрипели, и Максим замер в испуге, ожидая, что в коридоре вот-вот послышатся шаги проснувшихся родителей. Выждав с минуту и удостоверившись, что дом окутан тишиной, он высунулся в оконный проем и подставил лицо пробивающимся сквозь туман лучам восходящего солнца.
Максим чувствовал ветер и влажность, наблюдал, как постепенно изменяется освещение, и утро наполняется звуками. Он почувствовал, как тело его теряет привычные очертания, как окружающий мир растворяет его в себе. Казалось, стоит ему постоять так еще несколько минут, и он взлетит, ощущая под грудью прохладные потоки воздуха.
Главное, чтобы не проснулись родители. Максим не мог понять, почему в последнее время к нему вернулись детские ощущения, одним из которых был благоговейный страх перед отцом, но факт оставался фактом. И если отец внезапно войдет в комнату, Максиму придется лепетать оправдания по поводу того, почему он поднял шум в столь ранний час.
Наконец, он отошел от окна и достал из ящика стола потертый дневник, который начал вести в последних классах школы, но потом забросил. Максим без особого интереса листал старые записи, пока, наконец, не дошел до последних исписанных страниц. Если в детстве его почерк был округлым и аккуратным, почти похожим на девичий, то с тех пор, как он отправился учиться на врача, буквы стали больше напоминать пьянчуг, вышедших под утро из кабака. Они наваливались друг на друга, то подскакивая над строчками, то безобразно сползая вниз.
Эти неаккуратные, сделанные наспех записи интересовали его куда больше, потому что в них заключались события последних дней, что помогало ему хотя бы ненадолго восстановить память, пока её снова не заволакивало туманом, словно деревья за окном.
Максим склонился над блокнотом и принялся читать:
Сегодня мне внезапно стало лучше. Я думал, что умираю. Смотрел то в залитое солнцем окно, то на лица родителей и Вики, стараясь запомнить всё, впитать как можно больше - как будто я мог унести все это с собой. Я даже успел попрощаться со всеми, но то, в чем мне чудилось дыхание смерти, оказалось только долгим сном. В этот раз, как и во все прочие разы, мне снилась боль. Сознание всегда подбрасывало интересные сюжеты, облекая распространившиеся по организму метастазы во всё новые образы - упавшая на грудь бетонная плита, душитель в маске, моя школьная учительница химии вооружилась ножом и хочет добиться знания своего предмета. Такие сны преследовали меня вот уже год, но странным образом приносили облегчение - во сне мучения казались ненастоящими, они были чересчур гротескными, и я быстро понимал, что всё не на самом деле. Настоящий кошмар начинался, когда я открывал глаза, и оказывалось, что боль никуда не ушла. Я орал и требовал обезболивающих, а потом, в последние полгода, только хрипел и судорожно сжимал одеяло.
Но в этот раз всё было иначе. В первые секунды мне показалось, что я парю над кроватью - настолько непривычным оказалось отсутствие боли. Я пялился в потолок и ждал, боясь пошевелиться или даже моргнуть, но ничего не происходило - я всё так же чувствовал себя абсолютно здоровым.
На потолке плясали бесформенные тени, и комната была наполнена теплым приглушенным светом. Слегка повернув голову, я увидел, что весь стол и подоконник уставлены свечами - даже не знал, что у нас в доме есть столько свечей.
В полуметре от моей кровати на стульях, склонив головы, сидели родители. Кажется, они спали. Раньше, просыпаясь среди ночи, я часто заставал в своей комнате мать, готовую немедленно подать воды, взбить подушку или поправить одеяло - то ли она просыпалась от любого шороха, то ли вообще не спала. Но отец почти никогда не присоединялся к ней во время этих ночных бдений. Мне казалось, он вообще старается лишний раз ко мне в комнату не заходить, и только иногда слышал, как он топчется за дверью, прислушиваясь.
Теперь же отец был здесь. Он сопел сквозь сон, положив руку матери на плечо.
- Мам, пап, у нас что, отключили свет? - спросил я, сев на постели.
Родители резко, как по команде, открыли глаза и молча уставились на меня. В этих взглядах было удивление и еще что-то - не могу сказать, что именно, но я не на шутку перепугался. Да еще эти огненные блики на их лицах... Мне на секунду показалось, что это не мои родители, а какие-то совсем чужие люди. Или же не люди вовсе.
- Вы чего? - осторожно спросил я.
Мать моргнула, но ничего не ответила.
- Я спрашиваю, свет отключили, что ли?
- Нет, сынок, со светом всё в порядке, - хрипло ответил отец.
Мать внезапно вскрикнула и, схватившись за сердце, повалилась со стула на пол. Отец бросился к ней. Позже оказалось, что это был не сердечный приступ, а всего лишь обморок. Но я все равно почувствовал уколи вины - конечно, ведь еще вчера я почти не мог пошевелиться, и мой шепот было едва слышно сквозь сиплое дыхание. А теперь я сижу на постели и болтаю, словно какой-то телеведущий. Мне надо было предвидеть, что эта новость станет для них неожиданной. В конце концов, для меня это тоже было огромным сюрпризом.
Наконец, мать пришла в себя. Я надеялся, что теперь мы сможем нормально поговорить, но отец приобнял её за плечи и вывел из комнаты. Опираясь на него и прихрамывая, мать сама выглядела не намного лучше, чем я в последнее время. Затем я услышал, как в замке повернулся ключ - отец запер меня в комнате.
Дочитав запись, Максим закрыл глаза и попытался в деталях вспомнить эту ночь, которая судя по дате, случилась всего неделю назад. Но слова оставались словами - за ними стояли лишь смутные сполохи узнавания, не более того.
Он перевернул страницу. Следующая запись была датирована тем же днем, но время тут стояло другое - 13:30
Голоса за стеной не умолкают почти час. Мне удалось расслышать далеко не все, а понять - и того меньше.
- Нужно кому-нибудь позвонить, - голос отца.
- Кому, например? - голос матери, я с детства знаю эту непреклонную интонацию. Даже могу представить, как она поджала губы, и как ее глаза сузились в щелочки - готова отразить удар.
- Врачу, священнику… Я не знаю.
- Врач был у нас вчера. И ты не хуже моего помнишь, что он сказал.
- Ну тогда другому врачу.
- Они все шарлатаны, я им не верю, - говорит мать.
Я решил прислонить ухо к стене, чтобы было лучше слышно, но споткнулся о табурет и растянулся на полу. Странно, но боли я почти не почувствовал - только услышал как клацнули зубы, когда я ударился подбородком о доски. Голоса за стеной на секунду затихли, а потом перешли на шепот - не разобрать.
Спустя несколько минут из родительской спальни послышались всхлипы. Они становились все громче и вскоре перешли в рыдания. Мать стала причитать сквозь слезы, уже нисколько не заботясь о том, что ее могут услышать:
- Почему ты не можешь просто поверить, что Господь услышал мои молитвы? Если бы ты его любил, то сейчас радовался бы вместе со мной! Но нет, вечно тебе нужны какие-то доказательства…
- Как хочешь, пусть будет по-твоему, - раздраженно бросил отец, и я услышал, как хлопнула дверь соседней комнаты.
Отец тяжело зашагал вниз по скрипучей лестнице, а мать вскоре вошла ко мне в комнату. Было видно, что она поспешно привела себя в порядок - щеки сухие, но глаза все еще воспалены от недавних рыданий. Она села рядом со мной на кровать и взяла мою руку в свою - сухую и теплую. Но это не было просто жестом поддержки, скорее она ощупывала меня как слепая.
- У тебя такие холодные руки, - сказала она и стала растирать мне пальцы, ладонь, запястья. Сначала нежно, затем все с большим усердием, граничащим с исступлением.
Наконец, она оставила мои руки в покое и тихо, но властно проговорила:
- Посмотри на меня.
Я посмотрел. В ее глазах на миг промелькнул страх, но она быстро взяла себя в руки и даже попыталась улыбнуться:
- Все будет хорошо, - сказала она. - Хочешь, я тебе почитаю, как в детстве? - и, не дождавшись ответа, встала с кровати, - Схожу за книгой.
Я знал, что сейчас она принесет Библию. Мать постоянно читала мне отрывки из нее, когда я стал совсем плох. Честно говоря, я бы предпочел что-то поинтереснее , но сейчас мне хотелось просто слушать ее голос.
Уходя, она оставила Библию в комнате, чтобы я сам мог почитать, если вдруг заскучаю.
Максим на миг оторвался от дневника и бросил взгляд на прикроватную тумбочку - книга все еще была там. Массивный том в черной обложке с золоченой надписью на корешке. Максим помнил, как в детстве за малейшую провинность мать заставляла его наизусть учить отрывки из Священного Писания. Эти воспоминания были яркими и подробными, в то время как события последних дней были будто бы отброшены в дальние уголки памяти, и отдавались внутри лишь смутными, едва уловимыми ощущениями.
Максим перелистнул страницу дневника и снова углубился в чтение.
Сегодня приходила Вика. Она подошла к дому и постучала в дверь. В окно я видел, как навстречу ей вышла мать. Мне не удалось расслышать, о чем они говорили, но обе выглядели расстроенными. На прощанье мать обняла Вику, и до меня донесся какой-то бессвязный лепет.
Я хотел спросить у них, что произошло, крикнуть, чтобы меня заметили, но, как ни напрягал голосовые связки, наружу вырвался лишь приглушенный хрип. Мне оставалось только смотреть, как удаляется, исчезает в сумерках Викин силуэт. Приникнув к окну, я жадно пожирал её глазами, стараясь запомнить каждую деталь, будто видел в последний раз.
Не знаю, почему Вика ушла, так и не навестив меня. Раньше она часто приходила и подолгу сидела у постели, положив руку на мой разгоряченный лоб. Иногда, даже лежа в беспамятстве лихорадки, я ощущал прохладу её кожи и хватался за это чувство, как за последнюю нить, связующую меня с реальностью. Даже сейчас я могу закрыть глаза и вспомнить, какова на ощупь её ладонь.
Когда этим вечером мать вошла ко мне в комнату, я спросил у нее про Вику, но она сделала вид, будто не услышала вопроса и, открыв Библию на том месте, где лежала закладка, принялась читать вслух. Постепенно её голос убаюкал меня, и все вопросы словно решились сами собой. Больше ничего не имело значения - только слышать её, только засыпать у нее на руках, быть хорошим мальчиком.
Максим закрыл глаза, пытаясь вспомнить лицо Вики, её взгляд и улыбку. Если верить дневнику, еще несколько дней назад эта женщина занимала важное место в его жизни, а теперь он не мог выудить из памяти ничего, кроме имени. Максим был уверен, что, случись ему снова увидеть Вику в окно, он бы уже не пытался кричать и вряд ли узнал бы её.
- Вика, - прошептал Максим, надеясь почувствовать хотя бы что-то - всплеск радости, болезненный укол или смутную тревогу. Но внутри было тихо и пусто.
«Стерильно, как в операционной», - подумал он.
Дальше записи становились все короче и содержали все меньше подробностей. Они лишь схематично фиксировали происходящее или являлись перечислением несвязанных между собой фактов. Например:
Окна моей комнаты выходят на восток. Мама сказала, что нужно много молиться. Мой любимый цвет - желтый. В детстве я хотел стать космонавтом, но потом пошел учиться на врача.
В последней записи, датированной вчерашним днем, было всего два предложения, выведенных кривым размашистым почерком:
Меня зовут Максим. Мне двадцать один год.
Дальше начинались чистые страницы. Десятки разлинованных листов, которые нечем было заполнить. Даже детские воспоминания, которые до сих пор отличались яркостью и детализацией, никак не хотели ложиться на бумагу - Максим просто не помнил подходящих слов, чтобы их записать.
Услышав шаги в коридоре, он поспешно спрятал дневник в ящик стола. Спустя несколько секунд в замке послышался скрежет ключа, и дверь отворилась. Мать вошла в комнату и нерешительно замерла на пороге. Во взгляде ее черных глаз сквозило то особенное безразличие, которое появляется после бессонной ночи, исполненной тяжелых мыслей. Неестественно прямая спина и бледная, почти серая кожа, придавали ей сходство с мраморным изваянием.
- Доброе утро, мама - сказал Максим, поднимаясь со стула.
Мать отпрянула, словно в испуге, но быстро овладела собой и сделала шаг к сыну. В этот момент Максим заметил, что в руках она держит отглаженный черный костюм. Аккуратно разложив одежду на постели, мать сказала:
- Вот, переоденься в это.
- Сегодня какой-то праздник? - спросил Максим, разглядывая пиджак - шелковый, но все равно слишком плотный для лета.
- Давай я помогу тебе переодеться, - сказала она, вместо ответа.
Максим пожал плечами и стал стягивать с себя футболку, которую носил всю последнюю неделю. Затем принял из рук матери тонкую рубашку. Мягкая на ощупь и ослепительно белая, она приятно холодила кожу.
- Жаль, что здесь нет зеркала, - сказал Максим, справившись с пуговицами. - Кажется, она немного велика на меня.
- Я купила твой обычный размер. Забыла, как ты похудел в последнее время, - рассеяно ответила мать.
- Ну ничего, пиджак это скроет, - сказал Максим, заканчивая переодевание. - А это обязательно надевать? - добавил он, недовольно покосившись на галстук.
- Если не хочешь, не надевай.
Во внезапном порыве нежности мать потянулась к Максиму, чтобы погладить его по волосам, но в последний момент отдернула руку. Вместо этого она сказала:
- Ты стал таким взрослым… Ладно, идем завтракать. Там все уже стынет.
Мать вышла из комнаты, и Максим послушно последовал за ней. Они спустились по скрипучей лестнице на первый этаж и направились в кухню. За столом их уже ждал отец. Он выглядел усталым и постаревшим, из-за чего его обычная суровость еще больше бросалась в глаза. Поприветствовав семью коротким кивком, он принялся за еду.
Максим поглядел на стол. Застеленный белой праздничной скатертью, он был уставлен разнообразными салатами и нарезками. В центре громоздилось фарфоровое блюдо с тушеным мясом, какое мать всегда готовила на дни рождения членов семьи.
Сегодня точно какой-то праздник, - подумал Максим, усаживаясь за стол. Как на зло, есть совсем не хотелось. Чтобы не расстраивать мать, которая наверняка полночи простояла на кухне, Максим наложил себе в тарелку немного салата, но, поковыряв его вилкой, так и не смог заставить себя попробовать.
- Скушай хоть немного, - сказала мать; на этот раз в ее голосе, вместо обычной требовательности, слышалась просьба, почти мольба.
- Ты же видишь, он не хочет есть. И я уже, кажется, тоже наелся, - сказал отец и резко отодвинулся от стола. - Думаю, нам пора.
Мать выронила вилку, но не стала за ней нагибаться. Она так и сидела, нервно теребя скатерть и переводя взгляд с мужа на сына и обратно.
- Уже? - наконец, выдавила она.
- Мы и так ждали достаточно. Больше, чем нужно, - сказал отец и решительно вышел из кухни.
Вскоре Максим услышал, как хлопнула входная дверь. Мать медленно поднялась из-за стола и приблизилась к сыну:
- Тебе нужно идти за отцом.
Казалось, она хочет сказать что-то еще, пытается подобрать нужные слова, пробует их на вкус. Но в итоге она лишь на секунду обняла сына и добавила:
- Поспеши.
Максим взглянул на мать. Она выглядела маленькой и беспомощной, словно сама была ребенком. И в то же время в ней чувствовалась каменная мощь богини, которая может поставить тебя в угол на колени и заставить читать Библию. Богини, которая видит тебя насквозь и наверняка знает, сколько конфет ты съел перед ужином; с которой бесполезно спорить.
Выходя за дверь, он услышал, как позади раздался судорожный вздох.
В этот ранний час на улице было еще прохладно, но день обещал быть жарким. Туман уже рассеялся, и на траве блестели капли росы. Максим подставил лицо солнечным лучам и довольно улыбнулся - он был рад впервые за долгое время оказаться на улице.
Отец поджидал сына у ворот, перекинув через плечо лопату, которую много лет назад купил в магазине «Всё для сада». Он сжимал черенок так крепко, что костяшки его пальцев побелели.
- Куда мы идем? - спросил Максим, поравнявшись с отцом.
- Скоро сам всё увидишь, - ответил он и вышел за ворота.
Максим последовал за ним.
Они спустились с холма, на котором стоял их дом и, взяв немного влево, углубились в лес, раскинувшийся на десятки километров к востоку от главной дороги. В детстве Максим часто играл здесь, представляя себя то охотником, то отчаянным разбойником, и сейчас он легко узнал тропинку, ведущую к озеру.
Вскоре они оказались на поляне, обрамлявшей водоем с трех сторон. Максим услышал плеск воды и вспомнил, как много лет назад он приходил сюда с родителями, чтобы позагорать и поесть бутербродов, которые на свежем воздухе казались гораздо вкуснее обычного.
- Для начала ты должен умыться, - сказал отец, сняв лопату с плеча и воткнув её в землю. - Я подожду тебя на берегу.
Максим не понимал, зачем это нужно, но не мог ослушаться отца. Он спустился к озеру и, нагнувшись, опустил руки, чтобы зачерпнуть воды. В следующий момент он увидел свое отражение, колеблющееся на водной глади, и едва удержался на ногах. Его лицо в утренних лучах солнца казалось иссиня-серым, впалые щеки были изрыты язвами, а темные, когда-то красивые глаза, поблекли и стали похожи на глаза слепца.
Опустив взгляд на руки, Максим заметил, что и те выглядят не лучше - кожа, покрытая черными пятнами, так истончилась, что были видны жилы и кости. В одном месте она отслоилась и свисала серым клочком. Как он мог раньше этого не замечать? Или его сознание просто отказывалось принять очевидное?
Максим бросил беспомощный взгляд на отца - тот стоял на берегу, скрестив руки на груди, и напряженно следил за происходящим. Заметив выражение лица сына, он сказал:
- Я вижу, ты, наконец, понял, что произошло.
- Но как? - пораженно спросил Максим.
- Я не знаю. И, думаю, никто не знает. Наверное, такие вещи просто случаются, - отец развел руками. - Ты умер, сынок. Вначале мы не хотели этого признать, и мать до последнего верила, что Бог сотворил чудо, вернув тебя к жизни. Но теперь уже видно, что это не так, и дальше будет только хуже. Ты не можешь оставаться с нами. Это… Это просто неправильно. Мертвые должны лежать в земле, - он тяжело вздохнул, было видно, что слова даются ему нелегко. - А теперь умойся, и пойдем. Так положено - вначале умыться.
Максим склонился над водой и смочил лицо. Он чувствовал влагу, чувствовал на губах её горьковатый вкус и жар от солнца, которое начало припекать в затылок. Птицы вокруг заливались, встречая летний день, и Максим легко мог различить каждую из этих трелей. Он слышал шелест листвы в кронах деревьев и шепот камышей у берега. И тем тяжелее было осознавать, что для него всё закончилось - так закономерно и так неожиданно. Смириться было нелегко, но что еще остается делать в таких ситуациях?
В последний раз плеснув в лицо водой, он утерся рукавом пиджака и подошел к отцу.
- Где? - коротко спросил Максим, наблюдая, как тот снова закидывает лопату на плечо ленивым жестом опытного садовода.
- Вон там, -он показал на дальний край поляны, где под сенью старого дуба была вырыта свежая яма. - Я старался выбрать для тебя лучшее место.
- Тебе это удалось. Там и правда хорошо, - сказал Максим, не найдя более подходящих случаю слов.
Он поплелся вслед за отцом, который, не сказав больше ни слова, отправился в их последний совместный путь. Максим старался идти как можно медленнее, но расстояние до могилы неумолимо сокращалось, и вскоре они оба уже стояли у глубокой ямы, возле которой возвышалась горка подсыхающей на солнце земли.
- Ну вот, - сказал отец. - Ну вот… Тебе помочь спуститься, или ты сам?
- Я сам.
Максим присел на край могилы и, оттолкнувшись руками, спрыгнул вниз. Земля здесь была еще влажной, она пахла сыростью и перегнившей травой.
- Тебе следует лечь. Так будет удобнее, - сказал отец, хотя могила была достаточно глубокой, чтобы скрыть голову Максима и в стоячем положении.
- Я не хочу ложиться. Можно я не буду?
- Тогда хотя бы присядь.
Он сел, обхватив колени руками, и поднял лицо вверх, жадно впитывая кожей солнечные лучи. В эти секунды ему как никогда хотелось жить, но странное оцепенение, охватившее его, сковало мышцы и превратило слова в мешанину звуков без значения и смысла.
- Прощай, сынок. Мы с мамой любили тебя, - сказал отец и взялся за лопату.
Максим услышал, как первая горсть земли ударилась о дно могилы, и в эту же секунду его грудь свело от резкого болезненного толчка. Потом еще и еще. Это сердце, замершее на целую неделю, начало сокращаться, перегоняя кровь. И для Максима не было ничего слаще этой острой боли. Он подскочил на ноги и закричал так, будто его отец находился далеко в лесу:
- Я живой! Слышишь, я снова живой!
- Не глупи, сынок, сядь, - спокойно ответил отец. - Всем будет лучше, если ты не станешь сопротивляться.
- Но я ведь правда живой! - отчаянно воскликнул Максим, протягивая руки к отцу, чтобы тот помог ему выбраться из могилы.
Отец вздохнул и, как следует размахнувшись, стукнул сына лопатой по затылку. Тот ударился щекой о земляную стену и осел на дно. Теперь, когда Максим затих, он сможет закончить работу гораздо быстрее и, если повезет, вернется домой еще до обеда.
Максим стоял у окна, всматриваясь в предрассветные сумерки. Туман рассеивал свет фонарей у дома, отчего те казались далекими лунами, деревья невдалеке почти терялись в этой дымке. Но, закрыв глаза, Максим легко смог воспроизвести всю картину - старые осины у кромки леса, они растут так густо, что летом за ними ничего не видно; слева убегает вдаль шоссе, справа - поросший высокой травой холм, на вершине которого стоит соседний дом с красной черепичной крышей.
Максиму нравилось мысленно восстанавливать заоконный пейзаж, раз за разом добавляя в него новые детали - по крайней мере, это он еще помнил. В последнее время память все чаще стала его подводить. Просыпаясь среди ночи, он подолгу не мог понять, кто он такой, где находится, и что происходило накануне. Как давно это началось? Максим не мог сказать точно. Может быть, неделю назад, а может и раньше. Чтобы вести подсчет дням, он стал рисовать в блокноте черточки, но не был уверен в том, что ничего не пропустил.
Его воспоминания превратились в калейдоскоп хаотичных вспышек, и с каждым днем у Максима уходило все больше сил на то, чтобы выстроить их в последовательную событийную линию. Раньше, во время болезни, ему тоже случалось выпадать из реальности от переизбытка обезболивающих или сутками валяться в температурном бреду, но даже тогда, будучи прикованным к постели, он лучше ориентировался во времени, чем сейчас.
Зато теперь Максим почти не спал. Бывало, он по несколько часов ворочался, сминая простыни, и вставал с кровати, так и не сомкнув глаз.
- Я выспался на две жизни вперед, пока болел, - говорил он сам себе, включая ночник и садясь за книгу или открывая блокнот для записей.
Как бы там ни было, сейчас он чувствовал себя значительно лучше, чем весь год перед этим. С тех пор, как врачи диагностировали у него третью стадию рака легких, жизнь превратилась в настоящий кошмар. Максиму пришлось променять учебу в университете на изнуряющие сеансы химиотерапии и больничную койку. Когда стало понятно, что лечение не дает результатов, родители забрали его домой, предварительно подготовив комнату на втором этаже. Последние полгода, стоило Максиму открыть глаза, как взгляд его тут же натыкался на капельницу и инвалидную коляску у кровати.
Теперь ни того ни другого в комнате не было. Исчезли даже лекарства с тумбочки и упаковка шприцев. Максим не помнил, когда все это пропало, но подозревал, что это родители убрали весь больничный инвентарь, когда ему стало лучше. Вместо этого весь дом теперь был утыкан дымящимися ароматическими палочками, от запаха которых у Максима кружилась голова.
Он открыл окно, чтобы впустить в комнату свежего воздуха. Старые петли пронзительно заскрипели, и Максим замер в испуге, ожидая, что в коридоре вот-вот послышатся шаги проснувшихся родителей. Выждав с минуту и удостоверившись, что дом окутан тишиной, он высунулся в оконный проем и подставил лицо пробивающимся сквозь туман лучам восходящего солнца.
Максим чувствовал ветер и влажность, наблюдал, как постепенно изменяется освещение, и утро наполняется звуками. Он почувствовал, как тело его теряет привычные очертания, как окружающий мир растворяет его в себе. Казалось, стоит ему постоять так еще несколько минут, и он взлетит, ощущая под грудью прохладные потоки воздуха.
Главное, чтобы не проснулись родители. Максим не мог понять, почему в последнее время к нему вернулись детские ощущения, одним из которых был благоговейный страх перед отцом, но факт оставался фактом. И если отец внезапно войдет в комнату, Максиму придется лепетать оправдания по поводу того, почему он поднял шум в столь ранний час.
Наконец, он отошел от окна и достал из ящика стола потертый дневник, который начал вести в последних классах школы, но потом забросил. Максим без особого интереса листал старые записи, пока, наконец, не дошел до последних исписанных страниц. Если в детстве его почерк был округлым и аккуратным, почти похожим на девичий, то с тех пор, как он отправился учиться на врача, буквы стали больше напоминать пьянчуг, вышедших под утро из кабака. Они наваливались друг на друга, то подскакивая над строчками, то безобразно сползая вниз.
Эти неаккуратные, сделанные наспех записи интересовали его куда больше, потому что в них заключались события последних дней, что помогало ему хотя бы ненадолго восстановить память, пока её снова не заволакивало туманом, словно деревья за окном.
Максим склонился над блокнотом и принялся читать:
Сегодня мне внезапно стало лучше. Я думал, что умираю. Смотрел то в залитое солнцем окно, то на лица родителей и Вики, стараясь запомнить всё, впитать как можно больше - как будто я мог унести все это с собой. Я даже успел попрощаться со всеми, но то, в чем мне чудилось дыхание смерти, оказалось только долгим сном. В этот раз, как и во все прочие разы, мне снилась боль. Сознание всегда подбрасывало интересные сюжеты, облекая распространившиеся по организму метастазы во всё новые образы - упавшая на грудь бетонная плита, душитель в маске, моя школьная учительница химии вооружилась ножом и хочет добиться знания своего предмета. Такие сны преследовали меня вот уже год, но странным образом приносили облегчение - во сне мучения казались ненастоящими, они были чересчур гротескными, и я быстро понимал, что всё не на самом деле. Настоящий кошмар начинался, когда я открывал глаза, и оказывалось, что боль никуда не ушла. Я орал и требовал обезболивающих, а потом, в последние полгода, только хрипел и судорожно сжимал одеяло.
Но в этот раз всё было иначе. В первые секунды мне показалось, что я парю над кроватью - настолько непривычным оказалось отсутствие боли. Я пялился в потолок и ждал, боясь пошевелиться или даже моргнуть, но ничего не происходило - я всё так же чувствовал себя абсолютно здоровым.
На потолке плясали бесформенные тени, и комната была наполнена теплым приглушенным светом. Слегка повернув голову, я увидел, что весь стол и подоконник уставлены свечами - даже не знал, что у нас в доме есть столько свечей.
В полуметре от моей кровати на стульях, склонив головы, сидели родители. Кажется, они спали. Раньше, просыпаясь среди ночи, я часто заставал в своей комнате мать, готовую немедленно подать воды, взбить подушку или поправить одеяло - то ли она просыпалась от любого шороха, то ли вообще не спала. Но отец почти никогда не присоединялся к ней во время этих ночных бдений. Мне казалось, он вообще старается лишний раз ко мне в комнату не заходить, и только иногда слышал, как он топчется за дверью, прислушиваясь.
Теперь же отец был здесь. Он сопел сквозь сон, положив руку матери на плечо.
- Мам, пап, у нас что, отключили свет? - спросил я, сев на постели.
Родители резко, как по команде, открыли глаза и молча уставились на меня. В этих взглядах было удивление и еще что-то - не могу сказать, что именно, но я не на шутку перепугался. Да еще эти огненные блики на их лицах... Мне на секунду показалось, что это не мои родители, а какие-то совсем чужие люди. Или же не люди вовсе.
- Вы чего? - осторожно спросил я.
Мать моргнула, но ничего не ответила.
- Я спрашиваю, свет отключили, что ли?
- Нет, сынок, со светом всё в порядке, - хрипло ответил отец.
Мать внезапно вскрикнула и, схватившись за сердце, повалилась со стула на пол. Отец бросился к ней. Позже оказалось, что это был не сердечный приступ, а всего лишь обморок. Но я все равно почувствовал уколи вины - конечно, ведь еще вчера я почти не мог пошевелиться, и мой шепот было едва слышно сквозь сиплое дыхание. А теперь я сижу на постели и болтаю, словно какой-то телеведущий. Мне надо было предвидеть, что эта новость станет для них неожиданной. В конце концов, для меня это тоже было огромным сюрпризом.
Наконец, мать пришла в себя. Я надеялся, что теперь мы сможем нормально поговорить, но отец приобнял её за плечи и вывел из комнаты. Опираясь на него и прихрамывая, мать сама выглядела не намного лучше, чем я в последнее время. Затем я услышал, как в замке повернулся ключ - отец запер меня в комнате.
Дочитав запись, Максим закрыл глаза и попытался в деталях вспомнить эту ночь, которая судя по дате, случилась всего неделю назад. Но слова оставались словами - за ними стояли лишь смутные сполохи узнавания, не более того.
Он перевернул страницу. Следующая запись была датирована тем же днем, но время тут стояло другое - 13:30
Голоса за стеной не умолкают почти час. Мне удалось расслышать далеко не все, а понять - и того меньше.
- Нужно кому-нибудь позвонить, - голос отца.
- Кому, например? - голос матери, я с детства знаю эту непреклонную интонацию. Даже могу представить, как она поджала губы, и как ее глаза сузились в щелочки - готова отразить удар.
- Врачу, священнику… Я не знаю.
- Врач был у нас вчера. И ты не хуже моего помнишь, что он сказал.
- Ну тогда другому врачу.
- Они все шарлатаны, я им не верю, - говорит мать.
Я решил прислонить ухо к стене, чтобы было лучше слышно, но споткнулся о табурет и растянулся на полу. Странно, но боли я почти не почувствовал - только услышал как клацнули зубы, когда я ударился подбородком о доски. Голоса за стеной на секунду затихли, а потом перешли на шепот - не разобрать.
Спустя несколько минут из родительской спальни послышались всхлипы. Они становились все громче и вскоре перешли в рыдания. Мать стала причитать сквозь слезы, уже нисколько не заботясь о том, что ее могут услышать:
- Почему ты не можешь просто поверить, что Господь услышал мои молитвы? Если бы ты его любил, то сейчас радовался бы вместе со мной! Но нет, вечно тебе нужны какие-то доказательства…
- Как хочешь, пусть будет по-твоему, - раздраженно бросил отец, и я услышал, как хлопнула дверь соседней комнаты.
Отец тяжело зашагал вниз по скрипучей лестнице, а мать вскоре вошла ко мне в комнату. Было видно, что она поспешно привела себя в порядок - щеки сухие, но глаза все еще воспалены от недавних рыданий. Она села рядом со мной на кровать и взяла мою руку в свою - сухую и теплую. Но это не было просто жестом поддержки, скорее она ощупывала меня как слепая.
- У тебя такие холодные руки, - сказала она и стала растирать мне пальцы, ладонь, запястья. Сначала нежно, затем все с большим усердием, граничащим с исступлением.
Наконец, она оставила мои руки в покое и тихо, но властно проговорила:
- Посмотри на меня.
Я посмотрел. В ее глазах на миг промелькнул страх, но она быстро взяла себя в руки и даже попыталась улыбнуться:
- Все будет хорошо, - сказала она. - Хочешь, я тебе почитаю, как в детстве? - и, не дождавшись ответа, встала с кровати, - Схожу за книгой.
Я знал, что сейчас она принесет Библию. Мать постоянно читала мне отрывки из нее, когда я стал совсем плох. Честно говоря, я бы предпочел что-то поинтереснее , но сейчас мне хотелось просто слушать ее голос.
Уходя, она оставила Библию в комнате, чтобы я сам мог почитать, если вдруг заскучаю.
Максим на миг оторвался от дневника и бросил взгляд на прикроватную тумбочку - книга все еще была там. Массивный том в черной обложке с золоченой надписью на корешке. Максим помнил, как в детстве за малейшую провинность мать заставляла его наизусть учить отрывки из Священного Писания. Эти воспоминания были яркими и подробными, в то время как события последних дней были будто бы отброшены в дальние уголки памяти, и отдавались внутри лишь смутными, едва уловимыми ощущениями.
Максим перелистнул страницу дневника и снова углубился в чтение.
Сегодня приходила Вика. Она подошла к дому и постучала в дверь. В окно я видел, как навстречу ей вышла мать. Мне не удалось расслышать, о чем они говорили, но обе выглядели расстроенными. На прощанье мать обняла Вику, и до меня донесся какой-то бессвязный лепет.
Я хотел спросить у них, что произошло, крикнуть, чтобы меня заметили, но, как ни напрягал голосовые связки, наружу вырвался лишь приглушенный хрип. Мне оставалось только смотреть, как удаляется, исчезает в сумерках Викин силуэт. Приникнув к окну, я жадно пожирал её глазами, стараясь запомнить каждую деталь, будто видел в последний раз.
Не знаю, почему Вика ушла, так и не навестив меня. Раньше она часто приходила и подолгу сидела у постели, положив руку на мой разгоряченный лоб. Иногда, даже лежа в беспамятстве лихорадки, я ощущал прохладу её кожи и хватался за это чувство, как за последнюю нить, связующую меня с реальностью. Даже сейчас я могу закрыть глаза и вспомнить, какова на ощупь её ладонь.
Когда этим вечером мать вошла ко мне в комнату, я спросил у нее про Вику, но она сделала вид, будто не услышала вопроса и, открыв Библию на том месте, где лежала закладка, принялась читать вслух. Постепенно её голос убаюкал меня, и все вопросы словно решились сами собой. Больше ничего не имело значения - только слышать её, только засыпать у нее на руках, быть хорошим мальчиком.
Максим закрыл глаза, пытаясь вспомнить лицо Вики, её взгляд и улыбку. Если верить дневнику, еще несколько дней назад эта женщина занимала важное место в его жизни, а теперь он не мог выудить из памяти ничего, кроме имени. Максим был уверен, что, случись ему снова увидеть Вику в окно, он бы уже не пытался кричать и вряд ли узнал бы её.
- Вика, - прошептал Максим, надеясь почувствовать хотя бы что-то - всплеск радости, болезненный укол или смутную тревогу. Но внутри было тихо и пусто.
«Стерильно, как в операционной», - подумал он.
Дальше записи становились все короче и содержали все меньше подробностей. Они лишь схематично фиксировали происходящее или являлись перечислением несвязанных между собой фактов. Например:
Окна моей комнаты выходят на восток. Мама сказала, что нужно много молиться. Мой любимый цвет - желтый. В детстве я хотел стать космонавтом, но потом пошел учиться на врача.
В последней записи, датированной вчерашним днем, было всего два предложения, выведенных кривым размашистым почерком:
Меня зовут Максим. Мне двадцать один год.
Дальше начинались чистые страницы. Десятки разлинованных листов, которые нечем было заполнить. Даже детские воспоминания, которые до сих пор отличались яркостью и детализацией, никак не хотели ложиться на бумагу - Максим просто не помнил подходящих слов, чтобы их записать.
Услышав шаги в коридоре, он поспешно спрятал дневник в ящик стола. Спустя несколько секунд в замке послышался скрежет ключа, и дверь отворилась. Мать вошла в комнату и нерешительно замерла на пороге. Во взгляде ее черных глаз сквозило то особенное безразличие, которое появляется после бессонной ночи, исполненной тяжелых мыслей. Неестественно прямая спина и бледная, почти серая кожа, придавали ей сходство с мраморным изваянием.
- Доброе утро, мама - сказал Максим, поднимаясь со стула.
Мать отпрянула, словно в испуге, но быстро овладела собой и сделала шаг к сыну. В этот момент Максим заметил, что в руках она держит отглаженный черный костюм. Аккуратно разложив одежду на постели, мать сказала:
- Вот, переоденься в это.
- Сегодня какой-то праздник? - спросил Максим, разглядывая пиджак - шелковый, но все равно слишком плотный для лета.
- Давай я помогу тебе переодеться, - сказала она, вместо ответа.
Максим пожал плечами и стал стягивать с себя футболку, которую носил всю последнюю неделю. Затем принял из рук матери тонкую рубашку. Мягкая на ощупь и ослепительно белая, она приятно холодила кожу.
- Жаль, что здесь нет зеркала, - сказал Максим, справившись с пуговицами. - Кажется, она немного велика на меня.
- Я купила твой обычный размер. Забыла, как ты похудел в последнее время, - рассеяно ответила мать.
- Ну ничего, пиджак это скроет, - сказал Максим, заканчивая переодевание. - А это обязательно надевать? - добавил он, недовольно покосившись на галстук.
- Если не хочешь, не надевай.
Во внезапном порыве нежности мать потянулась к Максиму, чтобы погладить его по волосам, но в последний момент отдернула руку. Вместо этого она сказала:
- Ты стал таким взрослым… Ладно, идем завтракать. Там все уже стынет.
Мать вышла из комнаты, и Максим послушно последовал за ней. Они спустились по скрипучей лестнице на первый этаж и направились в кухню. За столом их уже ждал отец. Он выглядел усталым и постаревшим, из-за чего его обычная суровость еще больше бросалась в глаза. Поприветствовав семью коротким кивком, он принялся за еду.
Максим поглядел на стол. Застеленный белой праздничной скатертью, он был уставлен разнообразными салатами и нарезками. В центре громоздилось фарфоровое блюдо с тушеным мясом, какое мать всегда готовила на дни рождения членов семьи.
Сегодня точно какой-то праздник, - подумал Максим, усаживаясь за стол. Как на зло, есть совсем не хотелось. Чтобы не расстраивать мать, которая наверняка полночи простояла на кухне, Максим наложил себе в тарелку немного салата, но, поковыряв его вилкой, так и не смог заставить себя попробовать.
- Скушай хоть немного, - сказала мать; на этот раз в ее голосе, вместо обычной требовательности, слышалась просьба, почти мольба.
- Ты же видишь, он не хочет есть. И я уже, кажется, тоже наелся, - сказал отец и резко отодвинулся от стола. - Думаю, нам пора.
Мать выронила вилку, но не стала за ней нагибаться. Она так и сидела, нервно теребя скатерть и переводя взгляд с мужа на сына и обратно.
- Уже? - наконец, выдавила она.
- Мы и так ждали достаточно. Больше, чем нужно, - сказал отец и решительно вышел из кухни.
Вскоре Максим услышал, как хлопнула входная дверь. Мать медленно поднялась из-за стола и приблизилась к сыну:
- Тебе нужно идти за отцом.
Казалось, она хочет сказать что-то еще, пытается подобрать нужные слова, пробует их на вкус. Но в итоге она лишь на секунду обняла сына и добавила:
- Поспеши.
Максим взглянул на мать. Она выглядела маленькой и беспомощной, словно сама была ребенком. И в то же время в ней чувствовалась каменная мощь богини, которая может поставить тебя в угол на колени и заставить читать Библию. Богини, которая видит тебя насквозь и наверняка знает, сколько конфет ты съел перед ужином; с которой бесполезно спорить.
Выходя за дверь, он услышал, как позади раздался судорожный вздох.
В этот ранний час на улице было еще прохладно, но день обещал быть жарким. Туман уже рассеялся, и на траве блестели капли росы. Максим подставил лицо солнечным лучам и довольно улыбнулся - он был рад впервые за долгое время оказаться на улице.
Отец поджидал сына у ворот, перекинув через плечо лопату, которую много лет назад купил в магазине «Всё для сада». Он сжимал черенок так крепко, что костяшки его пальцев побелели.
- Куда мы идем? - спросил Максим, поравнявшись с отцом.
- Скоро сам всё увидишь, - ответил он и вышел за ворота.
Максим последовал за ним.
Они спустились с холма, на котором стоял их дом и, взяв немного влево, углубились в лес, раскинувшийся на десятки километров к востоку от главной дороги. В детстве Максим часто играл здесь, представляя себя то охотником, то отчаянным разбойником, и сейчас он легко узнал тропинку, ведущую к озеру.
Вскоре они оказались на поляне, обрамлявшей водоем с трех сторон. Максим услышал плеск воды и вспомнил, как много лет назад он приходил сюда с родителями, чтобы позагорать и поесть бутербродов, которые на свежем воздухе казались гораздо вкуснее обычного.
- Для начала ты должен умыться, - сказал отец, сняв лопату с плеча и воткнув её в землю. - Я подожду тебя на берегу.
Максим не понимал, зачем это нужно, но не мог ослушаться отца. Он спустился к озеру и, нагнувшись, опустил руки, чтобы зачерпнуть воды. В следующий момент он увидел свое отражение, колеблющееся на водной глади, и едва удержался на ногах. Его лицо в утренних лучах солнца казалось иссиня-серым, впалые щеки были изрыты язвами, а темные, когда-то красивые глаза, поблекли и стали похожи на глаза слепца.
Опустив взгляд на руки, Максим заметил, что и те выглядят не лучше - кожа, покрытая черными пятнами, так истончилась, что были видны жилы и кости. В одном месте она отслоилась и свисала серым клочком. Как он мог раньше этого не замечать? Или его сознание просто отказывалось принять очевидное?
Максим бросил беспомощный взгляд на отца - тот стоял на берегу, скрестив руки на груди, и напряженно следил за происходящим. Заметив выражение лица сына, он сказал:
- Я вижу, ты, наконец, понял, что произошло.
- Но как? - пораженно спросил Максим.
- Я не знаю. И, думаю, никто не знает. Наверное, такие вещи просто случаются, - отец развел руками. - Ты умер, сынок. Вначале мы не хотели этого признать, и мать до последнего верила, что Бог сотворил чудо, вернув тебя к жизни. Но теперь уже видно, что это не так, и дальше будет только хуже. Ты не можешь оставаться с нами. Это… Это просто неправильно. Мертвые должны лежать в земле, - он тяжело вздохнул, было видно, что слова даются ему нелегко. - А теперь умойся, и пойдем. Так положено - вначале умыться.
Максим склонился над водой и смочил лицо. Он чувствовал влагу, чувствовал на губах её горьковатый вкус и жар от солнца, которое начало припекать в затылок. Птицы вокруг заливались, встречая летний день, и Максим легко мог различить каждую из этих трелей. Он слышал шелест листвы в кронах деревьев и шепот камышей у берега. И тем тяжелее было осознавать, что для него всё закончилось - так закономерно и так неожиданно. Смириться было нелегко, но что еще остается делать в таких ситуациях?
В последний раз плеснув в лицо водой, он утерся рукавом пиджака и подошел к отцу.
- Где? - коротко спросил Максим, наблюдая, как тот снова закидывает лопату на плечо ленивым жестом опытного садовода.
- Вон там, -он показал на дальний край поляны, где под сенью старого дуба была вырыта свежая яма. - Я старался выбрать для тебя лучшее место.
- Тебе это удалось. Там и правда хорошо, - сказал Максим, не найдя более подходящих случаю слов.
Он поплелся вслед за отцом, который, не сказав больше ни слова, отправился в их последний совместный путь. Максим старался идти как можно медленнее, но расстояние до могилы неумолимо сокращалось, и вскоре они оба уже стояли у глубокой ямы, возле которой возвышалась горка подсыхающей на солнце земли.
- Ну вот, - сказал отец. - Ну вот… Тебе помочь спуститься, или ты сам?
- Я сам.
Максим присел на край могилы и, оттолкнувшись руками, спрыгнул вниз. Земля здесь была еще влажной, она пахла сыростью и перегнившей травой.
- Тебе следует лечь. Так будет удобнее, - сказал отец, хотя могила была достаточно глубокой, чтобы скрыть голову Максима и в стоячем положении.
- Я не хочу ложиться. Можно я не буду?
- Тогда хотя бы присядь.
Он сел, обхватив колени руками, и поднял лицо вверх, жадно впитывая кожей солнечные лучи. В эти секунды ему как никогда хотелось жить, но странное оцепенение, охватившее его, сковало мышцы и превратило слова в мешанину звуков без значения и смысла.
- Прощай, сынок. Мы с мамой любили тебя, - сказал отец и взялся за лопату.
Максим услышал, как первая горсть земли ударилась о дно могилы, и в эту же секунду его грудь свело от резкого болезненного толчка. Потом еще и еще. Это сердце, замершее на целую неделю, начало сокращаться, перегоняя кровь. И для Максима не было ничего слаще этой острой боли. Он подскочил на ноги и закричал так, будто его отец находился далеко в лесу:
- Я живой! Слышишь, я снова живой!
- Не глупи, сынок, сядь, - спокойно ответил отец. - Всем будет лучше, если ты не станешь сопротивляться.
- Но я ведь правда живой! - отчаянно воскликнул Максим, протягивая руки к отцу, чтобы тот помог ему выбраться из могилы.
Отец вздохнул и, как следует размахнувшись, стукнул сына лопатой по затылку. Тот ударился щекой о земляную стену и осел на дно. Теперь, когда Максим затих, он сможет закончить работу гораздо быстрее и, если повезет, вернется домой еще до обеда.