Терапия отчаяния и терапия любви
из новой книги «Доктор Мозг: психология психологов»
На шестом курсе мединститута, когда я посещал научно-студенческий кружок при кафедре психиатрии, один сотрудник кафедры, кандидат наук, обозначу его инициалом Б., - проникнувшись ко мне расположением (я безвозмездно переводил ему иностранную литературу для докторской диссертации), решил в качестве неофициального наставника посвятить меня в тайны психиатрического ремесла.
- Ты, Володя, не знаешь, куда полез. Никто не говорит об этом прямо, тем более молодым. А я скажу тебе откровенно: у нас владения матушки Безнадеги. То, чем мы занимаемся, можно назвать терапией отчаяния. Наивные новички вроде тебя верят, что нашим больным можно помочь. А люди более опытные, поработавшие хотя бы лет пять, уже не верят, только делают вид, будто верят. Или не делают…
Не знаем мы почти ничего и не понимаем практически ни фига. Нет ни настоящей теории, ни методологической базы. Все наугад, на авось, вслепую. Ну видим, что бред у больного, ну галлюцинации, депрессия, маникальность или другая симптоматика. Все это только внешнее, как температура, кашель, боль в животе, понос или рвота. А что за этим? Какие цепочки причин и следствий, где решающее звено? Что в мозгу происходит и почему? Что за человек наш больной, что у него творится внутри, из чего складывается душа, да и есть ли вообще? В чем виновна наследственность и врожденные свойства, в чем - среда, отношения, как все это взаимодействует?
За внешним, за симптоматикой или ее отсутствием, в котором свои загадки, ничего этого не видать. Чаще всего непонятно, имеем ли мы дело с вторгающейся болезнью, меняющей личность, или это просто такой способ существования человека, его жизненная траектория, равнодействующая наследственности и среды.
Все наши теории - только мнения, принимаемые на веру. Душа не брюхо - не вскроешь и не посмотришь, ни при жизни, ни после смерти. Вот и получается, что лечим мы неизвестно кого неизвестно от чего неизвестно чем, и неизвестно, лечим или калечим. Отсутствие результатов от такого лечения - случай не самый худший. Если, несмотря на лечение, больной выздоравливает, то всегда вопрос: не сработало ли плацебо - внушающий эффект имитации помощи?..
Я слушал его, наматывал на ус. Возразить было нечего. И все же, несмотря на убедительное соответствие этих речей действительности, чувство, близкое к тошноте, выталкивало из меня их итог: бессмысленность того, чему я вознамерился себя посвятить.
Казалось, и сам Б. где-то в глуби душевной не верил той очевидности, которую передо мной рисовал. Поздней, прочитав у Пушкина: «Нет истины, где нет любви», я понял, чего недоставало в его картине, которая, на самом деле, была развернутой проекцией его собственного душевного состояния.
Никакая правда не есть истина, но лишь некая ее сторона, открывающаяся нам наподобие того, как в известной притче слепым, ощупывавшим слона, попадались разные его части, принимаемые за целое.
Была и другая очевидность, другая реальность - над и внутри той, в которой мы жили.
Познакомились мы с Б. в стенах учреждения, где на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий произошла вспышка Возможного. Моцарт российской психиатрии, гениальный Корсаков, отец-основатель и первый руководитель кафедральной клиники, принадлежавшей в те времена медицинскому факультету Московского Университета, своим живым примером доказал, что помогать самым тяжелым и опасным душевнобольным можно без ограничения их свободы, без насилия и почти без лекарств. Помогать вниманием, сопереживанием, усилиями понимания и деятельной любовью - тем, что Корсаков скромно назвал «системой морального влияния».
Несколько лет в этих стенах происходило тихое чудо: пациентов не связывали, двери и окна не запирали, никто никого ни к чему не принуждал, никто ни на кого не кричал. И пациенты (среди которых, меж прочих, были такие люди, как Врубель, Есенин…), кто мог - возвращались в обычную жизнь, освободившись от страдания, либо несмотря на. Кто не мог - оставаясь в болезни, получал драгоценные дары душевной поддержки.
Б. знал историю нашей клиники, но для него, как и для многих, меня включая, это было какой-то другой реальностью: сказочным сном, въявь однажды случившимся и неповторимым.
Каких чудес можно было ожидать от официозной психиатрии в темную ночь советского тоталитаризма, на что надеяться?
С тридцатых годов, когда воцарилась сталинщина и повсюду пёрла идеологическая бредятина и хищная бездарь, наследие Корсакова и его ближайших сподвижников начали жестоко изничтожать. Лучших, интеллигентнейших и добросовестнейших клиницистов изгнали, репрессировали, сгноили, поубивали. В начальство выбились карьеристы. Одни - изощренные подлецы, бессовестные и злобные, вроде завкафа пятидесятых годов Евгения Попова, евнухоидного толстяка, иезуитски циничного насадителя двух учений: Павлова и марксистско-ленинского, нужных психиатрии как собаке пятая нога. Другие - практичные любители вкусно пожить, откровенно невежественные прохвосты, вроде моего шефа по аспирантуре Василия Банщикова.
Однако и в нашем змеином мраке искрилась жизнь. Корсаковская вспышка не осталась бесследной: тепло его души еще витало в стенах клиники и грело палаты, где к пациентам, в сравнении с другими психиатрическими заведениями, по традиции, передавшейся каким-то воздушным путем, персонал относился внимательнее и человечнее. Тот же незримый дух гнездился в библиотеке, где хранились недорастащенные старинные фолианты, в бехштейновском дивном рояле, на котором я играл во время дежурств…Были и живые хранители огня, передатчики эстафеты душевной самоотдачи - трое из врачей клиники и старшая медсестра, о них расскажу отдельно.
Б. хранителем огня не был, к активным гасителям тоже не относился, скорей сам был продуктом погашения. Лет около сорока, небольшой, лысенький, чуть полноватый, с лицом знакомо-незапоминающимся, немножко лисьим, немножко утиным, с подслеповатыми глазами, прячущими за очками застылую тоску одиночества. Фронтовик, инвалид войны - без правой руки, от плечевого сустава напрочь оторванной. Пришлось научиться управляться со всеми надобностями одной левой. Жил в однокомнатной квартирке, почти пустой, как самый дешевый гостиничный номер. Водил туда иногда женщин, но дольше одной ночи, а чаще пары часов, не проводил ни с одной. Были, признался как-то под коньячком, сложности с потенцией, но главная закавыка заключалась в непререкаемом убеждении: «все они б…и, одни явные, другие скрытые, разница небольшая». Подорвала доверие прекрасному полу юная подруга предвоенных лет, классически изменившая ему с тыловым снабженцем. Мечтал жениться, мечтал и боялся.
Собеседница Ольга Катенкова - В романе «Сквозняк», вошедшем в книгу «Гипноз без гипноза», она же «Наемный бог», у вас есть однорукий персонаж Борис Калган, Боб - учитель вашего героя. Б. имеет к нему какое-то отношение?
- Как негатив к позитиву. Военная инвалидность, однорукость - единственный общий признак. К пациентам Б., в отличие от моего Боба, был опасливо равнодушен. Цинизм у Боба иронический, показной, прикрывающий боль. А у Б. цинизм был нешуточный, опустошительный цинизм безлюбия и безверия. В служебных отношениях был мелким интриганом - подхалимничал начальству, наушничал, подсиживал конкурентов, за что носил кличку «однорукий двурушник». Но сказать, что человек этот был законченным подлецом, не могу, иногда брезжило и в нем что-то вроде совестливой доброты.
- Как сложилась дальше его судьба?
- Защитил докторскую, получил в заведывание кафедру где-то на периферии, дальше не знаю.
- Наверное, он сам нуждался в психотерапии, в психологической помощи?
- Нуждался, безнадежно нуждался в глубокой духовно-психологической помощи. Негде и не у кого было ее искать такому калеке, не столь физическому, сколь духовному. Не верил никому и ни во что, а потребность в вере подспудно чувствовал. Мне приоткрылся, но я был еще далеко не в той спелости, чтобы ему помочь.
Продолжение следует