Вглядываясь в Суицидаль: маленький давний случай
Это письмо хранится у меня еще с советских времен, что по некоторым деталям легко понять. Но то главное и типичное для миллионов и миллионов семей, что описывается в письме, и к нашему времени ПО СУТИ нисколько не изменилось. Суть вот: непонимание взрослыми ребенка. Подмена душевного отношения "воспитательским" - функциональным.
12-летний шестиклассник пишет своей маме, которая находится на лечении в больнице; мальчик и его папа остались вдвоем.
Письмо написано мелким, но четким почерком на маленьком листке клетчатой тетрадной бумаги. Привожу полностью, без малейшей правки. Здесь и здесь - два листка оригинала.
Мама!
Опишу тебе вчерашний день, как я его провел.
Встал рано (я теперь всегда так встаю) и пошел в школу в 10 мин. девятого. Вчера я в школе получил 5 по истории. Когда мы уходили из школы, я немного поссорился с Ерёминым, и, когда я стоял в очереди в раздевалку, он схватил мой портфель и спрятал куда-то его, а сам ушел. Я стал искать портфель, спрашивал везде, в раздевалке, в кладовке - нигде не было. Тогда я пошел домой без портфеля… Пообедав, и помыв тарелку, я поехал отвозить тебе электрокардиограмму. Приехал из больницы в 5 часов, позанимался музыкой и мне почему-то захотелось спать. Я лег и проспал до половины восьмого.
В 8 часов пришел папа, я ему рассказал о случае с портфелем. Он страшно рассердился, ругал меня, и послал в школу за портфелем. Я спросил его, можно ли мне будет погулять после того, как найду портфель? Он сказал: «Можно, но только до девяти часов».
Я пошел, но в школе очень долго ждал Клавдию Николаевну (классную руководительницу - прим. ВЛ) - у нее было совещание. Я все-таки дождался ее и долго потом еще ждал. Затем мы нашли портфель (он был в бытовом уголке) и я опять ждал Клавдию Николаевну, потому что она хотела идти вместе со мной домой.
Возвратился домой я в двадцать минут одиннадцатого. Гляжу - у папы очень сердитое лицо. Он еще ничего не сказал, как я ему все объяснил, почему я так долго задержался. Но папа оставался сердитым. Он показал мне книжку, на которой была на лицевой стороне обложки вот такая чернильная полоска (изображение полоски), а сзади - два чернильных пятнышка. Он стал ругать меня за то, что я «испортил» книгу. Я действительно читал эту книгу (А. Архангельский «Избранное»), но я не помню, чтобы я пачкал ее, может быть, это не я. Но дело не в этом.
Папа показал мне далее стул, на спинке которого была большая, свежая царапина. Это ошеломило меня. Я никогда ничего не клал на стулья, ни ног, ни всяких вещей (с тех пор, когда ты меня научила), однако, папа утверждал, что это сделал я. Я клялся, давал честное пионерское, но ничего не помогало, напротив, папа еще больше сердился. Кстати, еще я помыл только посуду, а кастрюлю не помыл. Это тоже один из предметов обвинения. В заключение папа сказал, что коньки он у меня забирает, и ушел в магазин. А мне стало так горько…
Взгляд упал на пионерскую правду, на которой нарисованы мальчики с коньками подмышками, а у меня теперь нет коньков. Коньки мне подарили на день рождения, и, заметь, все подарки ко дню рождения у меня отобрали! И часы, и самописку, теперь коньки! И посмотри, за что у меня отобрали коньки! За случай с портфелем, за книжку, которую «портил» не я, за испорченные не мною стулья и, наконец, за невымытую кастрюлю….
Если ты меня хоть немного любишь и жалеешь, попроси папу, чтобы он вернул коньки, или я не смогу больше жить!
Твой Володя
Мальчик этот был довольно способным, учился легко, любил читать. Письмо написал грамотно, почти без ошибок (едва ли не единственная: «Пионерская правда» - с маленькой буквы и без кавычек). Спорт тоже любил, был энергичен, жаждал всяческого движения. Избалован не был, привык помогать по дому, беспокоился и заботился о здоровье родных.
И вот психически и нравственно здоровый ребенок пишет письмо, концовка которого недвусмысленно свидетельствует, КРИЧИТ - что из-за невыносимой душевной боли ребенок этот находится в пресуицидном кризисе: на грани самоубийства.
Иной фыркнет: да что за повод? Подумаешь, отец отругал не совсем заслуженно, кого ж не ругают. Не избил ведь, даже не материл. Подумаешь, отобрали коньки, часы, самописку какую-то. Что за истерика? На жалость решил взять мамочку, чтобы воздействовала на папу? Манипулятор?..
Кто так подумает, тому бесполезно что-либо объяснять. Душевная тупость границ не знает и, за редкими исключениями, состояние необратимое. Детские переживания кажутся задубелым взрослым ничтожными пустяками, бурьками в стакане воды, или - когда ребенок входит в конфликт со взрослыми - злостными манипуляциями. И с крыш они прыгают, знаете ли, и вешаются, чтобы произвести впечатление и поманипулировать.
При той скудной жизни, которой жили тогда дети рядовых советских людей, и часы, и самопишущая ручка были для мальчика драгоценностями. И коньки были счастьем, кусочком свободы, кусочком любви - да! - это сейчас трудно себе представить, но так и было. В самом незначительном, на взгляд взрослых, предмете может сосредотачиваться для ребенка вся возможная радость жизни. И когда радость - подаренная! - вдруг подарившими отнимается, когда отнимаются и другие маленькие, но для ребенка огромные источники душевной подпитки - возникает НЕ СМОГУ БОЛЬШЕ ЖИТЬ.
И крик: «Если ты меня хоть немного любишь и жалеешь…»
Коротенькая, еще почти не бывшая жизнь висела на волоске.
Папа мальчика не был жестоким человеком, не был тупым душевно. Был всего лишь обычным, психологически необразованным родителем, каких ПОДАВЛЯЮЩЕЕ большинство. Обыкновенным был честным тружеником, с обыкновенными житейскими зависимостями и тяготами, обыкновенной усталостью и раздражением. Воспитывал сына в убеждении, что главное - дисциплина и порядок, что нужна требовательность и строгость, что нарушения должны подлежать наказанию. Сына любил, конечно же, но что ребенок переживал - не ведал и не догадывался, как бесконечно важно в это вникать, чтобы понимать. Не представлял, что детскую душу можно и нужно постигать безоценочно, что с маленьким человеком можно и нужно вести диалоги как с существом равным, а быть может, и высшим.
Мальчик из тех лет (далеко не только из этого эпизода) вынес душевные шрамы, которые иногда воспалялись. Невыносимая, толкающая к самоубийству душевная боль с чувством безысходного одиночества, пробив однажды дыру внутри, возникала потом опять, уже по другим поводам, и во взрослости пару раз едва не…
Случай обычный и, Божьей милостью, благополучный. Остается добавить, что мальчиком этим был я, а папа успел понять, в чем был неправ.