Болевые пути волевой гимнастики
из новой книги «Доктор Мозг»
В мединститут я поступил в 1955 году - сразу после окончания школы, еще не достигнув семнадцати лет (я ноябрьский).
Собеседница Ольга Катенкова - По нынешним меркам, еще ребенком.
ВЛ - Точней, по нынешним, да и по тогдашним родительским и учительским, но не по моим. Поступив, тут же пошел в студенческий научный кружок при кафедре физиологии.
- Почему именно в этот кружок?
- Еще в школе пришел к убеждению, что для человека нет знания важнее, чем знание о человеке, а в человеке нет ничего важнее, чем мозг. Хотел стать исследователем - человековедом и мозговедом.
- А врачом, практиком?
- Врачом, хотя и поступил в медицинский институт, сперва не хотел, дозрел позже. Курса с четвертого начал осознавать, что понять человека по-настоящему можно только помогая ему - усилиями деятельного сострадания. «Нет истины, где нет любви» - это пушкинское наблюдение в самый раз и для писателей, и для политиков, и для медиков. Знание, в котором не дышит любовь, - не знание о человеке, а лишь холодная информационная мертвечина. Знание о живом может быть только живым.
Физиология была моим первым серьезным научным увлечением. Само слово ФИЗИОлогия завораживало - такое конкретное, такое близкое к всемогущей физике, которая сделала телевизор и водородную бомбу… Увлекся Павловым, прочел от корки до корки его живые, заразительно страстные тексты, все, что были в доступности. Самого важного и интересного, шедшего вперекор идеологической муре, в доступности не было, но об этом я тогда знать не мог. На какое-то время уверовал, как в свое время Джон Уотсон, что психика - производное от физиологии мозга и только, что личность - сумма условных рефлексов, что психика и душа - ровно одно и то же.
Сам-то Иван Петрович, как я с изумлением узнал позже, оставлял в несокрушимой стене своего научного мировоззрения окошки сомнения. Не считал мышление суммой условных рефлексов, говорил, что это «другой случай». С почтением относился к религии, хотя считал себя неверующим, чтил церковные праздники, посещал церковь.
- Рассказывали, что он был церковным старостой.
- Слухи бродили, да,
по причине физиономического курьеза: в питерском Знаменском соборе старостой был маленький сухонький старичок-бодрячок, вылитый Павлов, двойник. Отличить их можно было лишь по походке: Иван Петрович после перелома ноги заметно прихрамывал, а тот старичок ходил себе ровненько.
- Можно ли считать такое сходство чистой случайностью?
- Скорей, неким знаком, бытийной рифмой. Человеческие занятия - поля тяготения, притягивающие к себе наборы определенных психофизиономических типажей - характеров и умов, сопряженных с некими наружными признаками. Павлов, с его типической внешностью энергичного духовного деятеля - крупноголовый, лобасто-ушастый, подвижный, стремительный, - был сыном православного священника и тоже священнослужителем, только другого храма.
- Храма науки...
- Да - вот он, Иван Петрович, среди нескольких своих прихожан.
- И правда, у всех такие лица, будто слушают проповедь.
- А посмотрите на руки: у всех, кроме дамы, стоящей позади Павлова, сцеплены пальцы, а ноги скрещены - поза напряженной закрытости, метка времени. Павлов тоже сидит закрыто, но при этом свободно откинулся. Кисти сцеплены, но из-под правой руки резким указующим жестом торчат распрямленные пальцы левой, ведущей - он был левшой. Видно: что-то говорит, обращаясь к сидящему напротив крупному молодому мужчине с густой шапкой волнистых волос.
- А тот внимательно слушает, вроде бы соглашаясь, а сам, похоже, себе на уме...
- Так оно и было. С этим человеком мне довелось познакомиться, некоторое время я часто с ним виделся. Он решающим образом повлиял на мое увлечение физиологией - помог дойти в нем до закономерной концовки.
Большой Гризли: трансформация облика
Высокий, могучего телосложения, с красиво вьющейся, рыже-русой седеющей гривой и типичнейше русским лицом, сангвинический здоровяк с легкой походкой, похожий на матерого льва, а еще более на медведя гризли в соку. Таким я увидел пятидесятисемилетнего профессора Петра Кузьмича Анохина, руководителя мединститутской кафедры физиологии, на его первой лекции, читанной нашему курсу. (На фото напротив Павлова сидит Анохин, в возрасте помоложе. Эту фотографию я нашел в архиве мединститутской клиники психиатрии; как она туда попала - загадка.) Сходство с медведем заметил не я один - так его и звали меж собой наши острые на язык однокашники: Медведь Гризли, Большой Гризли.
Был в то время в его богатырской наружности диссонанс - несоответствие между внушительной статью и невразумительной манерой держаться и одеваться. Мешковатые брюки неуклюже болтались; спина под несвежим пиджаком, скругляясь, сутулилась; массивная голова прибито втягивалась в широкие плечи, словно опасаясь удара сверху… Голос тоже какой-то прибитый: глуховатый баритонец, чуть монотонный, уходивший куда-то в себя... Но интересно: на анохинских лекциях именно этот, в себя вворачивающийся, неуверенный голос Большого Гризли вызывал особое напряжение слушания, создавал тишину внимания: главным оказывалось не как, а что говорил.
Года через три-четыре облик заметно переменился: Петр Кузьмич подраспрямился, хотя все же не полностью (оставалась некая вдавленность головы в плечи), одеваться стал элегантнее, держаться - раскованно, даже с некоей лихостью, а попозже и с барственной вальяжностью - когда стал академиком и подъезжал к институту на роскошной машине цековского класса. В таких сногсшибательных «зисах-110» об ту пору ездили только персоны самого верхнего эшелона - стал, значит, вхож. Развернулся и голос: обогатился бархатно-самоутвердительными интонациями, окреп, побасел. Сходства с заматерелым львом стало больше.
Причины той первоначальной пришибленности и последующей трансформации своего кумира (студентом будучи, я его боготворил) понял я через годы, когда узнал некоторые факты его биографии.
Подпольный волевик интересуется мозгом
О подлинной жизни Анохина, хотя он долгие годы был на виду, мало что известно, тем паче о внутреннем его мире; доступные биографические сведения формальны, поверхностны, иногда и противоречивы. В архиве Академии медицинских наук хранится автобиография, написанная Петром Кузьмичом в 1972 году - на блистательном финише жизненной дистанции, за два года до ухода в мир иной. Жанр свободных воспоминаний. Написано непринужденно, легко, но закрыто, исповедальной искренностью не пахнет.
- Время для искренности было не подходящее.
- Для искренности подходящих времен не бывает - искренность вечно несвоевременна.
Родился крупный увесистый младенец Петруша Анохин в 1898 году на Волге, в Царицыне (будущий Сталинград, далее Волгоград). Отец, Кузьма Анохин, был железнодорожным рабочим, выходцем из донских казаков. Оба родителя были неграмотны, подписывались крестиками. Будущий академик рано стал самостоятельным и проявлял наклонности вожака, подкрепляемые недюжинной силой, памятливостью, любознательностью, наблюдательностью и смекалкой. Легко окончил реальное училище, с пятнадцати лет работал железнодорожным конторщиком, потом почтовым чиновником, работа эта не понравилась, поступил учиться в землемерно-агрономическое училище в Новочеркасске. (Это уже родовые донские края, от Царицына недалеко - Дон и Волга на этой широте близко сходятся.)
Учась на землемера-агронома, рослый цветущий парень шестнадцати-семнадцати лет отроду увлекается биологией. В ту пору много статей и очерков по естествознанию и философии, серьезных, но доступных и рядовому читателю, публиковалось в популярных журналах «Нива» и «Вестник знания», и Петр Анохин был их прилежным читателем. Одолел и сборник статей, выпущенный питерским Институтом мозга, которым руководил Бехтерев, и возмечтал учиться у великого мозговеда. А от одного из учеников Павлова, профессора Попова, преподававшего в Новочеркасском педагогическом институте, узнал, кто такой первый русский нобелевский лауреат и чем занимается.
Ко всему этому добавилась собственная саморазвивательная и тусовочная активность. Юный Петя Анохин собрал группку соучеников в некую, как он ее назвал, подпольную лигу развития воли. Почему подпольную, и как эти неоперившиеся подпольщики развивали волю - осталось неясным, но сам Анохин впоследствии придал этим своим романтическим конспиративным занятиям значение определяющее:
«…это первое мальчишеское увлечение наложило отпечаток на всю мою жизнь. Ну, во-первых, я поверил в безграничные возможности человеческой воли, а во-вторых, у меня начал пробуждаться интерес к человеческой психике и ее основе - мозгу».
См. продолжение в следующей записи