"Я предпочитаю быть один, но рядом с кем-то..."
Сегодня день рождения Сергея Довлатова.
Представить Довлатова семидесятидвухлетним трудно потому, наверное, что ироничность всегда моложава, даже если за иронией тихо существует большая драма. Кто-то говорит, что его проза - скорее журналистика, кто-то считает любимым писателем, но совершенно понятно: Довлатов не принадлежит "когорте авторов". Он - отдельный, единичный случай, который необходим в жизни как умный и честный друг, как любимый собеседник... Он писал, что "можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина.
Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова".
Так в определенные моменты жизни читать хочется только Довлатова, вслушиваясь в "эту негромкую музыку здравого смысла" в исполнении Мастера.
Из "О Сереже Довлатове" И.Бродского
"При всей его природной мягкости и добросердечности несовместимость его
с окружающей средой, прежде всего - с литературной, была неизбежной и
очевидной. Писатель в том смысле творец, что он создает тип сознания, тип
мироощущения, дотоле не существовавший или не описанный. Он отражает
действительность, но не как зеркало, а как объект, на который она нападает;
Сережа при этом еще и улыбался. Образ человека, возникающий из его
рассказов, - образ с русской литературной традицией не совпадающий и,
конечно же, весьма автобиографический. Это - человек, не оправдывающий
действительность или себя самого; это человек, от нее отмахивающийся:
выходящий из помещения, нежели пытающийся навести в нем порядок или
усмотреть в его загаженности глубинный смысл, руку провидения.
Куда он из помещения этого выходит - в распивочную, на край света, за
тридевять земель - дело десятое. Этот писатель не устраивает из
происходящего с ним драмы, ибо драма его не устраивает: ни физическая, ни
психологическая. Он замечателен в первую очередь именно отказом от
трагической традиции (что есть всегда благородное имя инерции) русской
литературы, равно как и от ее утешительного пафоса. Тональность его прозы -
насмешливо-сдержанная, при всей отчаянности существования, им описываемого.
(...)
Читать его легко. Он как бы не требует к себе внимания, не настаивает
на своих умозаключениях или наблюдениях над человеческой природой, не
навязывает себя читателю. Я проглатывал его книги в среднем за три-четыре
часа непрерывного чтения: потому что именно от этой ненавязчивости его тона
трудно было оторваться. Неизменная реакция на его рассказы и повести -
признательность за отсутствие претензии, за трезвость взгляда на вещи, за
эту негромкую музыку здравого смысла, звучащую в любом его абзаце. Тон его
речи воспитывает в читателе сдержанность и действует отрезвляюще: вы
становитесь им, и это лучшая терапия, которая может быть предложена
современнику, не говоря - потомку."
Представить Довлатова семидесятидвухлетним трудно потому, наверное, что ироничность всегда моложава, даже если за иронией тихо существует большая драма. Кто-то говорит, что его проза - скорее журналистика, кто-то считает любимым писателем, но совершенно понятно: Довлатов не принадлежит "когорте авторов". Он - отдельный, единичный случай, который необходим в жизни как умный и честный друг, как любимый собеседник... Он писал, что "можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина.
Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова".
Так в определенные моменты жизни читать хочется только Довлатова, вслушиваясь в "эту негромкую музыку здравого смысла" в исполнении Мастера.
Из "О Сереже Довлатове" И.Бродского
"При всей его природной мягкости и добросердечности несовместимость его
с окружающей средой, прежде всего - с литературной, была неизбежной и
очевидной. Писатель в том смысле творец, что он создает тип сознания, тип
мироощущения, дотоле не существовавший или не описанный. Он отражает
действительность, но не как зеркало, а как объект, на который она нападает;
Сережа при этом еще и улыбался. Образ человека, возникающий из его
рассказов, - образ с русской литературной традицией не совпадающий и,
конечно же, весьма автобиографический. Это - человек, не оправдывающий
действительность или себя самого; это человек, от нее отмахивающийся:
выходящий из помещения, нежели пытающийся навести в нем порядок или
усмотреть в его загаженности глубинный смысл, руку провидения.
Куда он из помещения этого выходит - в распивочную, на край света, за
тридевять земель - дело десятое. Этот писатель не устраивает из
происходящего с ним драмы, ибо драма его не устраивает: ни физическая, ни
психологическая. Он замечателен в первую очередь именно отказом от
трагической традиции (что есть всегда благородное имя инерции) русской
литературы, равно как и от ее утешительного пафоса. Тональность его прозы -
насмешливо-сдержанная, при всей отчаянности существования, им описываемого.
(...)
Читать его легко. Он как бы не требует к себе внимания, не настаивает
на своих умозаключениях или наблюдениях над человеческой природой, не
навязывает себя читателю. Я проглатывал его книги в среднем за три-четыре
часа непрерывного чтения: потому что именно от этой ненавязчивости его тона
трудно было оторваться. Неизменная реакция на его рассказы и повести -
признательность за отсутствие претензии, за трезвость взгляда на вещи, за
эту негромкую музыку здравого смысла, звучащую в любом его абзаце. Тон его
речи воспитывает в читателе сдержанность и действует отрезвляюще: вы
становитесь им, и это лучшая терапия, которая может быть предложена
современнику, не говоря - потомку."