Трубадуры и их "весёлая наука". Куртуазная любовь (2).
Оригинал взят у ltraditionalist в Трубадуры и их "весёлая наука". Куртуазная любовь (2).
"Любовь, - говорит Генрих Гейне, - есть страшное землетрясение души". В тот момент, когда рождается любовь, случается действительно нечто разрушающее и пугающее. Любовная страсть взрывает мораль и основные ценности существования, ломает самые устойчивые и священные связи, отрывает детей от родителей, превращает во врагов людей одной крови и одних идей. Со сферой пола связано в человеке и всё самое тёмное, самое жуткое, но в то же время и всё самое светлое, самое творческое в нём. Владимир Соловьёв когда-то очень правильно сказал, что когда человек находится во власти Эроса, тогда "и небо, и ад с одинаковым пристальным вниманием следят за ним". Каждой стороне желательно для своего дела использовать тот избыток душевных и физических сил, который открывается тем временем в человеке. Без сомнения, это есть самый важный срединный пункт нашей жизни. Тут, по словам Достоевского, Бог с дьяволом борется, а поле битвы - души людей.
Способность любить, в отличие от полового влечения, люди не получают от рождения, а усваивают, так сказать, "по ходу пьесы", разыгрывая жизненную драму. Поэтому любовь есть постоянно изменяющаяся величина, зависимая от духовного возраста человека. У различных индивидуумов она развивается по-разному. "Если, - говорит Анна Каренина, - верно то, что сколько голов, столько и умов, то так же верно то, что сколько сердец, столько и родов любви".
Действительно, человеческая любовь различна в своих формах и выражениях, но нас больше всего интересует любовь-страсть; по сути, она одна и есть любовь как таковая. Эта любовь подобна ослепительной вспышке в сумерках, но она может возникнуть только в результате напряжённого ожидания её. Она есть росток, который вырвался из набухшего семени в подготовленной почве. Важно понять, что любовь есть награда за одиночество. Больше того, одиночество есть необходимое условие обретения любви.
Марсилио Фичино говорит, что основа любовной лихорадки коренится в некоем заражении крови, подобном действию "дурного глаза". Кровь влюблённых, несомненно, является горячей. Влюблённые часто страдают от внутреннего жара. Платон (Федр, 251) говорит, что ст0ит только любящему взглянуть в глаза любимого, "как он сразу меняется, он как в лихорадке, его бросает в пот и необычный жар".
В своей "Liber de arte amanti" Андреас Капелланус определил любовь как некую агонию, которая обязана своим рождением "экстремальной концентрации" на личности противоположного пола. Иными словами, любовь есть высшее внимание к любимому существу. Любить - значит увидеть другого человека и сказать: для меня он драгоценнее меня самого. Это означает: постольку поскольку нужно, я готов не быть, чтобы он был. В конечно итоге полюбить значит умереть для себя самого совершенно, так что и не вспомнишь о себе самом, - существует только другой, по отношению к которому мы живём. Путём самоотверженной любви любящий во всём становится подобным любимому, "переходит в него". Это - высший пункт, предел и венец преодоления своей самости, своего "мужикизма". Душа перестаёт быть сама собою, тает в любовной истоме, готовая принять новые формы. Процесс этот может быть уподоблен смерти и воскресению души. Только находясь в состоянии любви, человек может расчитывать на изменение своей смертной природы, на её обновление и преображение.
Исходя из этого, Иисус Христос указал определяющий признак, по которому можно узнать Его истинных учеников, Его верных последователей. Этот признак - не учение христианское, не таинства даже, а только взаимная любовь: "По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою" (Ин. 13:35). Таким образом, не только богослужения, но и таинства церковные "не спасают", то есть бесполезны, если нет взаимной любви, о которой учил Христос и которая создаёт сама собою христианскую общину как плод своих проявлений. Это тем более очевидно, что евхаристия, объединяющая верных вокруг тела и крови Спасителя, есть таинство любви, "вечеря любви". И ап. Павел говорит: "если я знаю все тайны, а любви не имею, то я - ничто и нет мне в том никакой пользы" (1 Кор. 13:1-3).
Вот почему для Данте его возлюбленная Беатриче есть лик Софии, соединяющей творение с Творцом. Ведь бессмертным может быть только целый человек, то есть андрогин. Любовь же такова, что любящие составляют уже не два, а одного человека, чего не может сделать ничто, кроме любви. Об этом гениально написал русский поэт А. К. Толстой:
"Слиясь в одну любовь,
Мы цели бесконечной единое звено.
И выше восходить в сиянье правды вечной
Нам врозь не суждено".
В каббалистической интерпретации отделение Евы - "Жизни" от андрогина Адама ставится в соотношение с падением и кончается, тождественно этому падению, - удалением человека из рая. В контексте такого подхода эротический импульс - это бессознательное стремление преодолеть последствия грехопадения, то есть экзистенциальную двойственность, и тем самым восстановить первообразное состояние. Чувство любви само по себе есть только побуждение, внушающее нам, что мы можем и должны воссоздать целостность человеческого существа, воплотить в себе и другом образ Божий и из двух ограниченных и смертных существ создать одну абсолютную и бессмертную индивидуальность. Но без действия сознательного человеческого духа Божья искра гаснет, и обманутая природа создаёт новые поколения сынов человеческих для новых надежд. Любовь для человека есть пока то же самое, что был разум для мира животного: она существует в своих зачатках или задатках, но ещё не на самом деле. Вероятно, именно в этом смысле нужно понимать слова А. П. Чехова: "Любовь - это или остаток чего-то вырождающегося, или же это часть того, что в будущем разовьётся в нечто громадное; в настоящем же оно не удовлетворяет, даёт гораздо меньше, чем ждёшь".
В Средневековье трубадуры и миннезингеры эзотерически расшифровывали слово AMOR ("Любовь") как A-MORS, то есть как "Не-смерть" или "Бессмертие". Это было отнюдь не поэтической метафорой - куртуазные поэмы и ритуалы были зашифрованными доктринами особого гностического толка, в которых любовь понималась как вполне конкретный метод достижения бессмертия. В этих гностических кругах сотворение мира считалось не чем-то позитивным, но, скорее, катастрофой, разрушившей полноту ("плерому") Божественной предтварной гармонии. Смерть была, по мнению этих кругов, не результатом Грехопадения, но изначальной сущностью Творения, так как всякое разделение - будь то неба и земли, души и тела, мужчины и женщины - есть уже само по себе разрушение до-тварного мира. Любовь же в этом религиозном контексте понималась как онтологическая ностальгия по благому до-тварному миру, и поэтому как ценнейшее метафизическое качество она ставилась на центральное место всей доктрины.
Отстаивая принципы куртуазной любви, рыцарство Окситании насаждало собственную систему ценностей и утверждало собственную власть. Понятно, что беспрекословно подчиняясь Прекрасной Даме, рыцарь де-факто выходил из подчинения королю и Папе. Несомненно, что папство вскоре увидело в подобном самоутверждении рыцарства измену римской Церкви, тем более что трубадуры, а вслед за ними миннезингеры и ваганты, подобно алхимикам, увлекались герметизмом и другими оккультными науками. Все они пользовались "скрытым языком" (parlar cruz), чтобы их тайное учение было недоступно "толпе". В известном смысле, они были объединены в духовно-рыцарский орден с особой ритуальной символикой (не случайно трубадуры, как и альбигойцы, узнавали друг друга по тайным знакам), но размытой, если только она вообще существовала, иерархией. Романтический титул "Великий Мастер Любви", которым Данте и Петрарка нарекли Арно Даниэля, очначал, вероятно, нечто б0льшее, чем просто возвышенный поэтический образ. Во всяком случае, альбигойский крестовый поход был направлен не только (и, может быть, не столько) против альбигойцев, но и против опасного оккультного брожения, против нарождающихся тайных обществ в рыцарской среде.
(продолжение следует)
"Любовь, - говорит Генрих Гейне, - есть страшное землетрясение души". В тот момент, когда рождается любовь, случается действительно нечто разрушающее и пугающее. Любовная страсть взрывает мораль и основные ценности существования, ломает самые устойчивые и священные связи, отрывает детей от родителей, превращает во врагов людей одной крови и одних идей. Со сферой пола связано в человеке и всё самое тёмное, самое жуткое, но в то же время и всё самое светлое, самое творческое в нём. Владимир Соловьёв когда-то очень правильно сказал, что когда человек находится во власти Эроса, тогда "и небо, и ад с одинаковым пристальным вниманием следят за ним". Каждой стороне желательно для своего дела использовать тот избыток душевных и физических сил, который открывается тем временем в человеке. Без сомнения, это есть самый важный срединный пункт нашей жизни. Тут, по словам Достоевского, Бог с дьяволом борется, а поле битвы - души людей.
Способность любить, в отличие от полового влечения, люди не получают от рождения, а усваивают, так сказать, "по ходу пьесы", разыгрывая жизненную драму. Поэтому любовь есть постоянно изменяющаяся величина, зависимая от духовного возраста человека. У различных индивидуумов она развивается по-разному. "Если, - говорит Анна Каренина, - верно то, что сколько голов, столько и умов, то так же верно то, что сколько сердец, столько и родов любви".
Действительно, человеческая любовь различна в своих формах и выражениях, но нас больше всего интересует любовь-страсть; по сути, она одна и есть любовь как таковая. Эта любовь подобна ослепительной вспышке в сумерках, но она может возникнуть только в результате напряжённого ожидания её. Она есть росток, который вырвался из набухшего семени в подготовленной почве. Важно понять, что любовь есть награда за одиночество. Больше того, одиночество есть необходимое условие обретения любви.
Марсилио Фичино говорит, что основа любовной лихорадки коренится в некоем заражении крови, подобном действию "дурного глаза". Кровь влюблённых, несомненно, является горячей. Влюблённые часто страдают от внутреннего жара. Платон (Федр, 251) говорит, что ст0ит только любящему взглянуть в глаза любимого, "как он сразу меняется, он как в лихорадке, его бросает в пот и необычный жар".
В своей "Liber de arte amanti" Андреас Капелланус определил любовь как некую агонию, которая обязана своим рождением "экстремальной концентрации" на личности противоположного пола. Иными словами, любовь есть высшее внимание к любимому существу. Любить - значит увидеть другого человека и сказать: для меня он драгоценнее меня самого. Это означает: постольку поскольку нужно, я готов не быть, чтобы он был. В конечно итоге полюбить значит умереть для себя самого совершенно, так что и не вспомнишь о себе самом, - существует только другой, по отношению к которому мы живём. Путём самоотверженной любви любящий во всём становится подобным любимому, "переходит в него". Это - высший пункт, предел и венец преодоления своей самости, своего "мужикизма". Душа перестаёт быть сама собою, тает в любовной истоме, готовая принять новые формы. Процесс этот может быть уподоблен смерти и воскресению души. Только находясь в состоянии любви, человек может расчитывать на изменение своей смертной природы, на её обновление и преображение.
Исходя из этого, Иисус Христос указал определяющий признак, по которому можно узнать Его истинных учеников, Его верных последователей. Этот признак - не учение христианское, не таинства даже, а только взаимная любовь: "По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою" (Ин. 13:35). Таким образом, не только богослужения, но и таинства церковные "не спасают", то есть бесполезны, если нет взаимной любви, о которой учил Христос и которая создаёт сама собою христианскую общину как плод своих проявлений. Это тем более очевидно, что евхаристия, объединяющая верных вокруг тела и крови Спасителя, есть таинство любви, "вечеря любви". И ап. Павел говорит: "если я знаю все тайны, а любви не имею, то я - ничто и нет мне в том никакой пользы" (1 Кор. 13:1-3).
Вот почему для Данте его возлюбленная Беатриче есть лик Софии, соединяющей творение с Творцом. Ведь бессмертным может быть только целый человек, то есть андрогин. Любовь же такова, что любящие составляют уже не два, а одного человека, чего не может сделать ничто, кроме любви. Об этом гениально написал русский поэт А. К. Толстой:
"Слиясь в одну любовь,
Мы цели бесконечной единое звено.
И выше восходить в сиянье правды вечной
Нам врозь не суждено".
В каббалистической интерпретации отделение Евы - "Жизни" от андрогина Адама ставится в соотношение с падением и кончается, тождественно этому падению, - удалением человека из рая. В контексте такого подхода эротический импульс - это бессознательное стремление преодолеть последствия грехопадения, то есть экзистенциальную двойственность, и тем самым восстановить первообразное состояние. Чувство любви само по себе есть только побуждение, внушающее нам, что мы можем и должны воссоздать целостность человеческого существа, воплотить в себе и другом образ Божий и из двух ограниченных и смертных существ создать одну абсолютную и бессмертную индивидуальность. Но без действия сознательного человеческого духа Божья искра гаснет, и обманутая природа создаёт новые поколения сынов человеческих для новых надежд. Любовь для человека есть пока то же самое, что был разум для мира животного: она существует в своих зачатках или задатках, но ещё не на самом деле. Вероятно, именно в этом смысле нужно понимать слова А. П. Чехова: "Любовь - это или остаток чего-то вырождающегося, или же это часть того, что в будущем разовьётся в нечто громадное; в настоящем же оно не удовлетворяет, даёт гораздо меньше, чем ждёшь".
В Средневековье трубадуры и миннезингеры эзотерически расшифровывали слово AMOR ("Любовь") как A-MORS, то есть как "Не-смерть" или "Бессмертие". Это было отнюдь не поэтической метафорой - куртуазные поэмы и ритуалы были зашифрованными доктринами особого гностического толка, в которых любовь понималась как вполне конкретный метод достижения бессмертия. В этих гностических кругах сотворение мира считалось не чем-то позитивным, но, скорее, катастрофой, разрушившей полноту ("плерому") Божественной предтварной гармонии. Смерть была, по мнению этих кругов, не результатом Грехопадения, но изначальной сущностью Творения, так как всякое разделение - будь то неба и земли, души и тела, мужчины и женщины - есть уже само по себе разрушение до-тварного мира. Любовь же в этом религиозном контексте понималась как онтологическая ностальгия по благому до-тварному миру, и поэтому как ценнейшее метафизическое качество она ставилась на центральное место всей доктрины.
Отстаивая принципы куртуазной любви, рыцарство Окситании насаждало собственную систему ценностей и утверждало собственную власть. Понятно, что беспрекословно подчиняясь Прекрасной Даме, рыцарь де-факто выходил из подчинения королю и Папе. Несомненно, что папство вскоре увидело в подобном самоутверждении рыцарства измену римской Церкви, тем более что трубадуры, а вслед за ними миннезингеры и ваганты, подобно алхимикам, увлекались герметизмом и другими оккультными науками. Все они пользовались "скрытым языком" (parlar cruz), чтобы их тайное учение было недоступно "толпе". В известном смысле, они были объединены в духовно-рыцарский орден с особой ритуальной символикой (не случайно трубадуры, как и альбигойцы, узнавали друг друга по тайным знакам), но размытой, если только она вообще существовала, иерархией. Романтический титул "Великий Мастер Любви", которым Данте и Петрарка нарекли Арно Даниэля, очначал, вероятно, нечто б0льшее, чем просто возвышенный поэтический образ. Во всяком случае, альбигойский крестовый поход был направлен не только (и, может быть, не столько) против альбигойцев, но и против опасного оккультного брожения, против нарождающихся тайных обществ в рыцарской среде.
(продолжение следует)