Инге Штефан: Сабина Шпильрейн (1885 - 1942): "предмет обмена" между Юнгом и Фрейдом 2/2
Разрушение и становление - двойственность фантазии о Зигфриде
Смерть Сабины Шпильрейн наводит на мысль о ее гибельной фантазии. «Вера в Зигфрида», объединяющая в себе мечту о слиянии и готовность к смерти, отразилась на женской и еврейской судьбе Сабины Шпильрейн. Образы Вотана, Бальдера, «Золота Рейна» и Вагнера, с которыми неразрывно связана фантазия о Зигфриде, свидетельствуют о том, что имя его носит программный характер. «Герой Севера» Зигфрид является главным персонажем германского героического эпоса, квинтэссенцией которого стала «Песня о Нибелунгах». Более того, Зигфрид олицетворяет националистическую идею «арийства», которую пытался обосновать Рихард Вагнер в своей тетралогии «Кольцо Нибелунгов» (1863). Современники Вагнера усматривали роковую общность между его музыкой и имперской политикой антисемитизма, что отозвалось эхом даже в «Эффи Брист» Теодора Фонтане и «Крови Вельсунгов» Томаса Манна. Так что выбор подобного имени намекал на идею, которая ныне, спустя почти 50 лет после холокоста, мало-помалу погружается во тьму забвения, но в свое время была хорошо знакома Сабине Шпильрейн. Казалось бы, еврейку подобное имя должно было отпугнуть. Но она отдала предпочтение именно этому одиозному имени, окруженному ореолом антисемитизма. Скорее всего, к этому выбору ее подтолкнуло уязвленное чувство собственного достоинства.
Чувство собственного достоинства Сабины Шпильрейн пострадало из-за ее принадлежности к женскому полу и еврейству. Дневник Шпильрейн служит красноречивым свидетельством ее крайней неуверенности в своих женских достоинствах. Она не только находила себя малопривлекательной, но и сомневалась в своих интеллектуальных и творческих способностях. На примере матери она убедилась в том, что даже хорошее образование не избавляет женщину от бытовой рутины. Это открытие вызвало у нее противоречивую реакцию. С одной стороны, она с удвоенной энергией занялась умственной деятельностью, дабы избежать материнской участи. С другой стороны, уверила себя в том, что женщины не способны на великие свершения. Убежденность Сабины Шпильрейн в том, что женщины, «никак не уступая» мужчинам «по уму и силе воображения», все же не могут создавать «равнозначные» произведения искусства, придавала заведомо безнадежный характер ее упорным попыткам создания масштабного и значительного произведения. Психоаналитические представления о сущности женщины, и прежде всего тезис о врожденной неспособности женщин к сублимации, уязвили «ахиллесову пяту» ее «воли к власти». Принимая эту теорию, она признавала, что никогда не достигнет тех высот, которые брали ее отец, дед и прадед, ибо принадлежность к женскому полу не позволяет ей апеллировать к мужской родословной своей семьи, а женская родословная выглядит куда менее заманчиво. Даже добившись в науке большего, чем достигла ее мать, она не смогла бы совершить то, что было под силу только мужчинам.
В этих обстоятельствах фантазия о Зигфриде оставалась единственным пристанищем в пределах психоанализа, поскольку сулила возможность возмещения женской неполноценности за счет рождения сына. Впрочем, идея материнства, которой преисполнилась Сабина Шпильрейн, была далеко не столь буквальной, как грезилось Юнгу и казалось Фрейду. Вопреки им обоим, она настаивала на том, что Зигфрид является символическим, а не реальным младенцем. Несмотря на то, что эта оговорка в известной степени продиктована застенчивостью и стремлением скрыть свои эротические желания, она представляется немаловажной. Даже будучи реальным ребенком, Зигфрид олицетворял бы собой слияние арийских и семитских черт и в символическом смысле даровал бы матери избавление от еврейства, принадлежность к которому казалась ей признаком неполноценности.
Неудивительно, что Шпильрейн сама сопоставляет образ Зигфрида с образом спасителя Христа: «Для меня Зигфрид - Христос, хотя и не совсем...»
Миссия Зигфрида труднее христовой, ибо он должен даровать двойное спасение. Спасение и возрождение в новой половой и «расовой» ипостаси дается лишь ценой смерти. Зигфрид является одновременно спасителем и вестником смерти.
О связи между уничтожением и воскрешением Шпильрейн писала и в своих теоретических работах. Ее статья «Разрушение как основа становления» (1912) целиком возникла под впечатлением фантазии о Зигфриде. Этот текст пронизан идеями разрушения и консолидации и насыщен примерами, иллюстрирующими связь между уничтожением и возрождением: «Изменениям всегда предшествует уничтожение прежнего порядка вещей».
«Открытие» «влечения к разрушению», которое Фрейд впоследствии позаимствовал с целью создания дополнительной опоры для психоаналитической теории, позволило Сабине Шпильрейн произвести «объективацию» собственных противоречивых желаний, то есть совершить как раз то, на что женщины, по ее мнению, неспособны. Впрочем, в жизни эта «объективация» обернулась последовательным самоуничтожением. И то обстоятельство, что Фрейд впоследствии ни разу не назвал ее мыслителем, предвосхитившим многие открытия, а Юнг не упоминал более ее имени, представляется вполне закономерным.
Эпилог: Фрейд, Юнг и фантазия о Зигфриде
Обоюдная «забывчивость» Юнга и Фрейда позволила уничтожить следы влияния, которое они оказали на возникновение и формирование фантазии о Зигфриде. Непристойное поведение Юнга и скандальный сговор между ним и Фрейдом уступили место другим событиям. Благодаря фантазии о Зигфриде, каждый оппонент получил возможность высказать свои чувства к сопернику, не выходя за рамки, казалось бы, нейтрального контекста. Тело женщины уже не было объектом желания. Теперь соперники решили сразиться на арене воображения.
В 1912 году, когда отношения с Юнгом дали безнадежную трещину, Фрейд признается в письме, адресованном Сабине Шпильрейн: «Задним числом сообщаю, что Ваша фантазия о рождении спасителя от смешанного союза мне совсем не нравилась».
В начале 1913 года Фрейд пишет: «Мои личные отношения с Вашим германским героем окончательно испортились».
В мае того же года он сообщает, что научное сотрудничество с Юнгом тоже прекратилось: «Обидно слышать... что Вы изводитесь тоской по Ю., когда наши отношения испортились, и я почти уверен, что он не заслуживает того особого внимания, которое я ему уделял. Предвижу, что в скором будущем он разрушит то, что мы возвели с таким трудом, а сам ничего лучшего не создаст. Оставляя в стороне наши научные расхождения, его поведение в личных отношениях достойно строгого осуждения».
Это «строгое осуждение» запоздало на четыре года и к тому же было высказано по другому поводу. В 1909 году, когда Фрейду следовало бы вступиться за Сабину Шпильрейн, он цинично «рекомендовал» ей «удовлетвориться эндопсихическим решением», стараясь ценой вопиющего потворства Юнгу сохранить дружеские отношения с этим «сыном и наследником». Теперь положение изменилось: Юнг стал оппонентом Фрейда, и последний не жалел сил для того, чтобы переманить Сабину Шпильрейн на свою сторону, вытравив душевную привязанность к Юнгу, которая еще сохранялась в ее душе.
«Полагаю, Вы продолжаете любить д-ра Ю. с прежней силой, поскольку еще не извлекли на свет ненависть, которую он заслужил». Фрейд возлагает надежды на ребенка, которого Шпильрейн ожидает в это время от Пауля Шефтеля: «Невыносимо слышать, что Вы все еще тоскуете по прежней любви и былым идеалам, поскольку я рассчитываю на дружескую поддержку лишь со стороны незнакомцев. Как Вы знаете, сам я избавился от последних остатков пристрастия к арийству, и мне хотелось бы надеяться, что, если родится мальчик, то он станет убежденным сионистом. Будет ли он черноволосым или нет, хватит этих блондинов, прочь заблуждения!»
Письмо завершается поразительным откровением: «Мы евреи и остаемся евреями. Другие всегда будут нас только использовать, никогда не поймут и не оценят».
Судя по этой фразе, Фрейд сам был не чужд комплекса Зигфрида. Его прежняя привязанность к Юнгу была в значительной степени мотивирована надеждой на то, что Юнг, будучи «арийцем», сможет вывести психоанализ из опасного еврейского гетто и добиться его признания в обществе. В письме, адресованном Карлу Абрахаму в конце 1908 года, Фрейд писал, намекая на руководителей клиники нервных болезней Бургхольцли, Юнга и Блейлера: «Коллеги арийского происхождения нам совершенно необходимы, иначе психоанализ станет жертвой антисемитизма».
На фоне откровенно антисемитских настроений, которые царили в научных кругах, опасения Фрейда по поводу того, что психоанализ могут заклеймить как «еврейское учение», были вполне обоснованными. Именно поэтому он хотел перенести центр психоаналитической организации из Вены в Цюрих. Однако его предложение вызвало негодование среди венских приверженцев психоанализа. Один из участников того собрания «Общества по средам» ярко описал темпераментное выступление Фрейда, который попытался обосновать необходимость переезда из беззаботной и легкомысленной Вены в чинный и честный Цюрих: «Вдруг к нам без приглашения явился Фрейд. Таким взволнованным его ни разу не видели. Он сказал: “Большинство из вас - евреи, и поэтому вы не сможете сослужить новому учению добрую службу. Евреям нужно довольствоваться тем, что они - навоз для культуры. Я должен найти доступ к науке, я стар и не хочу вечно со всеми враждовать. Нам всем угрожает опасность”. Он вцепился в подкладку своего пиджака. “Даже пиджак этот мне не оставят, - проговорил он. - Швейцарцы нас спасут. Меня и всех вас”».
Надежда на «арийское спасение» свидетельствует о наличии «скрытой симметрии» между Фрейдом и Шпильрейн. Фрейд называл евреев «навозом для культуры», а Шпильрейн, в свою очередь, считала женщин лишь катализатором творческого процесса. После разрыва с Юнгом Фрейд попытался придать этой «скрытой симметрии» новую форму. Шпильрейн тоже полагалось признать Юнга «врагом», перейти на сторону Фрейда и заодно сделать окончательный выбор между еврейством и «арийством». Недолго думая, Фрейд объявил ее фантазию о Зигфриде «инфантильным идеалом»: «Разумеется, я желаю Вам найти в себе силы для того, чтобы выбросить, как тряпье, этот инфантильный идеал германских титанов и героев, на котором и покоится Ваше неприятие окружающих и своего происхождения, и пусть не этот фантом вызывает у Вас желание родить ребенка, коего Вы первоначально наверняка хотели иметь от отца».
Шпильрейн так и не приняла окончательное решение, и Фрейда это явно опечалило. Его больно уязвила весть о том, что Шпильрейн переводит на русский язык сочинения Юнга. Обиду могло загладить лишь предположение о том, что к этому решению переводчицу подтолкнули прежде всего материальные соображения. Фрейд признавался, что он предпочел бы видеть Сабину Шпильрейн переводчицей своих произведений. Так что отзвуки былого соперничества за благосклонность Сабины Шпильрейн все еще не утихали.
Рассуждая о фантазии Сабины Шпильрейн, Юнг тоже метит в ненавистного соперника Фрейда. Крайнее раздражение вызвала у него фраза «убить Зигфрида», которая, казалось ему, промелькнула в письмах Шпильрейн. Он небезосновательно предполагал, что фраза эта появилась под влиянием Фрейда. Он отметает трактовку Фрейда, утверждавшего, что фантазия о Зигфриде представляет собой «исполнение инфантильного желания», и призывает Шпильрейн «воспринимать Зигфрида как реальность».
«Мнение Фрейда - это греховное надругательство над святыней. За ним следует тьма, а не свет; это неминуемо, ибо только глубокая ночь может породить новый свет. Зигфрид - его искра. Эту искру можно и должно хранить... Я зажег в Вашей душе новый свет, который Вам следует хранить до мрачной поры. Нельзя его предавать, доверяя чужим доводам. Окружите этот внутренний свет благоговейной заботой, и он никогда не будет угрожать Вашей доченьке».
Упоминание о дочери Шпильрейн свидетельствует о том, что Юнг не брезгует даже откровенным запугиванием. Воспользовавшись тем, что Сабину Шпильрейн одолевал страх во время беременности и перед рождением ее первой дочери Ренаты, он внушал ей мысль о существовании Зигфрида: «С Вашей доченькой все будет благополучно, если Вы не погубите свое “особое знание”, которое Вы именуете “Зигфридом”».
Подобно Фрейду, Юнг пытается заставить Шпильрейн «правильно» воспринимать фантазию о Зигфриде и производит нечто вроде «промывания мозгов». Впрочем, в средствах Юнг менее разборчив, чем Фрейд. Юнг не только запугивает Сабину Шпильрейн, намекая на возможную гибель ее дочери, но и не брезгует злобной клеветой на женщин: «Моя недоверчивость вызвана легкомысленностью женского ума, склоняющего к пустому и тираничному зазнайству. То, что Вы называете “убийством Зигфрида”, я называю рационалистским и материалистским критиканством. Это стремление превратить все в банальность относится к числу самых неприятных свойств женского ума».
Под видом критики «рационализма» и «материализма» Юнг вкрапляет в текст антисемитские намеки, прекрасно понимая, что они заденут Шпильрейн за живое: «Кое-что в еврейской душе Вам еще невнятно, поскольку Вы привыкли слишком многое делать с оглядкой. Таково, “увы”, проклятие еврея: самые сокровенные и глубокие свои чувства он именует ”исполнением инфантильного желания», он убивает своих пророков и даже своего мессию”».
Упоминание об «убийце» и «пророке» наводит на мысль о прежних фантазиях. Фрейд, которого Юнг назвал в одном из писем, адресованных в 1910 году Сабине Шпильрейн, старым «равви», не позволил вознестись новому мессии, Юнгу. Будучи новым мессией, Юнг в какой-то степени является воплощением первоначальной фантазии о Зигфриде. Юнг исподволь намекает Сабине Шпильрейн: Зигфрид существует, Зигфрид - это он сам. Впрочем, самозванный мессия во многом превзошел Зигфрида. Большее унижение для Сабины Шпильрейн трудно представить. Герой не был ее порождением, а возник сам. Ни как женщина, ни как еврейка она не была причастна к его рождению.
Эта напыщенная фантазия о самозарождении отторгает и одновременно вмещает в себя все то, что казалось Юнгу чуждым и впоследствии было закреплено в его теории под названием «анима». Чуждое отождествляется с женским началом и еврейством. Юнг считал Сабину Шпильрейн «прототипом еврейки», олицетворением привлекательного и пугающего образа. Иными словами, Шпильрейн всегда была для него не более чем экраном проекции собственных желаний и фобий. Превращение некогда кроткой пациентки в самостоятельного ученого представлялось ему непостижимым.
Пренебрежительное отношение к личным качествам женщины куда показательнее, чем обычный перенос в ходе отношений между аналитиком и пациентом, о котором рассуждают Каротенуто и Кремериус, по-разному оценивая степень его риска. Подобное пренебрежение позволяет судить о положении женщины в иерархии культуры, памятуя о «скрытой симметрии» между этим показателем и статусом евреев в современном обществе.
_____________________________________________________
1 Фрейд употребляет английское идиоматическое выражение «to have a narrow escape» в сочетании с немецким глаголом «ich... hatte a narrow escape». - Прим. переводчика.
2 В оригинале обыгрывается фамилия Шпильрейн: первая ее составляющая Spiel [игра] перекликается со словом der Spielball [мяч, шар, игрушка и т. п.]. - Прим. переводчика.
3 В оригинале используется игра слов: фамилию Шпильрейн [Spielrein] можно перевести как «чистая игра». - Прим. переводчика.
4 Автор снова обыгрывает фамилию Шпильрейн, разлагая ее на составные части: [нем.] «reine Spielerei» - чистое баловство. - Прим. переводчика.
5 Фамилия Фрейд [Freud] происходит от немецкого слова «die Freude» - радость, веселье, удовольствие. - Прим. переводчика.
(С) Д-р Инге Штефан - профессор Университета Гумбольта в Берлине, автор книги «Основательницы психоанализа. Демифологизация Зигмунда Фрейда в двенадцати женских портретах», Штутгарт: Kreuz Verlag, 1992.
(С) перевод с немецкого Сергея Панкова
Источник: http://spielrein.ru/site/node/10
Начало текста http://dr-slabinsky.livejournal.com/396048.html
Смерть Сабины Шпильрейн наводит на мысль о ее гибельной фантазии. «Вера в Зигфрида», объединяющая в себе мечту о слиянии и готовность к смерти, отразилась на женской и еврейской судьбе Сабины Шпильрейн. Образы Вотана, Бальдера, «Золота Рейна» и Вагнера, с которыми неразрывно связана фантазия о Зигфриде, свидетельствуют о том, что имя его носит программный характер. «Герой Севера» Зигфрид является главным персонажем германского героического эпоса, квинтэссенцией которого стала «Песня о Нибелунгах». Более того, Зигфрид олицетворяет националистическую идею «арийства», которую пытался обосновать Рихард Вагнер в своей тетралогии «Кольцо Нибелунгов» (1863). Современники Вагнера усматривали роковую общность между его музыкой и имперской политикой антисемитизма, что отозвалось эхом даже в «Эффи Брист» Теодора Фонтане и «Крови Вельсунгов» Томаса Манна. Так что выбор подобного имени намекал на идею, которая ныне, спустя почти 50 лет после холокоста, мало-помалу погружается во тьму забвения, но в свое время была хорошо знакома Сабине Шпильрейн. Казалось бы, еврейку подобное имя должно было отпугнуть. Но она отдала предпочтение именно этому одиозному имени, окруженному ореолом антисемитизма. Скорее всего, к этому выбору ее подтолкнуло уязвленное чувство собственного достоинства.
Чувство собственного достоинства Сабины Шпильрейн пострадало из-за ее принадлежности к женскому полу и еврейству. Дневник Шпильрейн служит красноречивым свидетельством ее крайней неуверенности в своих женских достоинствах. Она не только находила себя малопривлекательной, но и сомневалась в своих интеллектуальных и творческих способностях. На примере матери она убедилась в том, что даже хорошее образование не избавляет женщину от бытовой рутины. Это открытие вызвало у нее противоречивую реакцию. С одной стороны, она с удвоенной энергией занялась умственной деятельностью, дабы избежать материнской участи. С другой стороны, уверила себя в том, что женщины не способны на великие свершения. Убежденность Сабины Шпильрейн в том, что женщины, «никак не уступая» мужчинам «по уму и силе воображения», все же не могут создавать «равнозначные» произведения искусства, придавала заведомо безнадежный характер ее упорным попыткам создания масштабного и значительного произведения. Психоаналитические представления о сущности женщины, и прежде всего тезис о врожденной неспособности женщин к сублимации, уязвили «ахиллесову пяту» ее «воли к власти». Принимая эту теорию, она признавала, что никогда не достигнет тех высот, которые брали ее отец, дед и прадед, ибо принадлежность к женскому полу не позволяет ей апеллировать к мужской родословной своей семьи, а женская родословная выглядит куда менее заманчиво. Даже добившись в науке большего, чем достигла ее мать, она не смогла бы совершить то, что было под силу только мужчинам.
В этих обстоятельствах фантазия о Зигфриде оставалась единственным пристанищем в пределах психоанализа, поскольку сулила возможность возмещения женской неполноценности за счет рождения сына. Впрочем, идея материнства, которой преисполнилась Сабина Шпильрейн, была далеко не столь буквальной, как грезилось Юнгу и казалось Фрейду. Вопреки им обоим, она настаивала на том, что Зигфрид является символическим, а не реальным младенцем. Несмотря на то, что эта оговорка в известной степени продиктована застенчивостью и стремлением скрыть свои эротические желания, она представляется немаловажной. Даже будучи реальным ребенком, Зигфрид олицетворял бы собой слияние арийских и семитских черт и в символическом смысле даровал бы матери избавление от еврейства, принадлежность к которому казалась ей признаком неполноценности.
Неудивительно, что Шпильрейн сама сопоставляет образ Зигфрида с образом спасителя Христа: «Для меня Зигфрид - Христос, хотя и не совсем...»
Миссия Зигфрида труднее христовой, ибо он должен даровать двойное спасение. Спасение и возрождение в новой половой и «расовой» ипостаси дается лишь ценой смерти. Зигфрид является одновременно спасителем и вестником смерти.
О связи между уничтожением и воскрешением Шпильрейн писала и в своих теоретических работах. Ее статья «Разрушение как основа становления» (1912) целиком возникла под впечатлением фантазии о Зигфриде. Этот текст пронизан идеями разрушения и консолидации и насыщен примерами, иллюстрирующими связь между уничтожением и возрождением: «Изменениям всегда предшествует уничтожение прежнего порядка вещей».
«Открытие» «влечения к разрушению», которое Фрейд впоследствии позаимствовал с целью создания дополнительной опоры для психоаналитической теории, позволило Сабине Шпильрейн произвести «объективацию» собственных противоречивых желаний, то есть совершить как раз то, на что женщины, по ее мнению, неспособны. Впрочем, в жизни эта «объективация» обернулась последовательным самоуничтожением. И то обстоятельство, что Фрейд впоследствии ни разу не назвал ее мыслителем, предвосхитившим многие открытия, а Юнг не упоминал более ее имени, представляется вполне закономерным.
Эпилог: Фрейд, Юнг и фантазия о Зигфриде
Обоюдная «забывчивость» Юнга и Фрейда позволила уничтожить следы влияния, которое они оказали на возникновение и формирование фантазии о Зигфриде. Непристойное поведение Юнга и скандальный сговор между ним и Фрейдом уступили место другим событиям. Благодаря фантазии о Зигфриде, каждый оппонент получил возможность высказать свои чувства к сопернику, не выходя за рамки, казалось бы, нейтрального контекста. Тело женщины уже не было объектом желания. Теперь соперники решили сразиться на арене воображения.
В 1912 году, когда отношения с Юнгом дали безнадежную трещину, Фрейд признается в письме, адресованном Сабине Шпильрейн: «Задним числом сообщаю, что Ваша фантазия о рождении спасителя от смешанного союза мне совсем не нравилась».
В начале 1913 года Фрейд пишет: «Мои личные отношения с Вашим германским героем окончательно испортились».
В мае того же года он сообщает, что научное сотрудничество с Юнгом тоже прекратилось: «Обидно слышать... что Вы изводитесь тоской по Ю., когда наши отношения испортились, и я почти уверен, что он не заслуживает того особого внимания, которое я ему уделял. Предвижу, что в скором будущем он разрушит то, что мы возвели с таким трудом, а сам ничего лучшего не создаст. Оставляя в стороне наши научные расхождения, его поведение в личных отношениях достойно строгого осуждения».
Это «строгое осуждение» запоздало на четыре года и к тому же было высказано по другому поводу. В 1909 году, когда Фрейду следовало бы вступиться за Сабину Шпильрейн, он цинично «рекомендовал» ей «удовлетвориться эндопсихическим решением», стараясь ценой вопиющего потворства Юнгу сохранить дружеские отношения с этим «сыном и наследником». Теперь положение изменилось: Юнг стал оппонентом Фрейда, и последний не жалел сил для того, чтобы переманить Сабину Шпильрейн на свою сторону, вытравив душевную привязанность к Юнгу, которая еще сохранялась в ее душе.
«Полагаю, Вы продолжаете любить д-ра Ю. с прежней силой, поскольку еще не извлекли на свет ненависть, которую он заслужил». Фрейд возлагает надежды на ребенка, которого Шпильрейн ожидает в это время от Пауля Шефтеля: «Невыносимо слышать, что Вы все еще тоскуете по прежней любви и былым идеалам, поскольку я рассчитываю на дружескую поддержку лишь со стороны незнакомцев. Как Вы знаете, сам я избавился от последних остатков пристрастия к арийству, и мне хотелось бы надеяться, что, если родится мальчик, то он станет убежденным сионистом. Будет ли он черноволосым или нет, хватит этих блондинов, прочь заблуждения!»
Письмо завершается поразительным откровением: «Мы евреи и остаемся евреями. Другие всегда будут нас только использовать, никогда не поймут и не оценят».
Судя по этой фразе, Фрейд сам был не чужд комплекса Зигфрида. Его прежняя привязанность к Юнгу была в значительной степени мотивирована надеждой на то, что Юнг, будучи «арийцем», сможет вывести психоанализ из опасного еврейского гетто и добиться его признания в обществе. В письме, адресованном Карлу Абрахаму в конце 1908 года, Фрейд писал, намекая на руководителей клиники нервных болезней Бургхольцли, Юнга и Блейлера: «Коллеги арийского происхождения нам совершенно необходимы, иначе психоанализ станет жертвой антисемитизма».
На фоне откровенно антисемитских настроений, которые царили в научных кругах, опасения Фрейда по поводу того, что психоанализ могут заклеймить как «еврейское учение», были вполне обоснованными. Именно поэтому он хотел перенести центр психоаналитической организации из Вены в Цюрих. Однако его предложение вызвало негодование среди венских приверженцев психоанализа. Один из участников того собрания «Общества по средам» ярко описал темпераментное выступление Фрейда, который попытался обосновать необходимость переезда из беззаботной и легкомысленной Вены в чинный и честный Цюрих: «Вдруг к нам без приглашения явился Фрейд. Таким взволнованным его ни разу не видели. Он сказал: “Большинство из вас - евреи, и поэтому вы не сможете сослужить новому учению добрую службу. Евреям нужно довольствоваться тем, что они - навоз для культуры. Я должен найти доступ к науке, я стар и не хочу вечно со всеми враждовать. Нам всем угрожает опасность”. Он вцепился в подкладку своего пиджака. “Даже пиджак этот мне не оставят, - проговорил он. - Швейцарцы нас спасут. Меня и всех вас”».
Надежда на «арийское спасение» свидетельствует о наличии «скрытой симметрии» между Фрейдом и Шпильрейн. Фрейд называл евреев «навозом для культуры», а Шпильрейн, в свою очередь, считала женщин лишь катализатором творческого процесса. После разрыва с Юнгом Фрейд попытался придать этой «скрытой симметрии» новую форму. Шпильрейн тоже полагалось признать Юнга «врагом», перейти на сторону Фрейда и заодно сделать окончательный выбор между еврейством и «арийством». Недолго думая, Фрейд объявил ее фантазию о Зигфриде «инфантильным идеалом»: «Разумеется, я желаю Вам найти в себе силы для того, чтобы выбросить, как тряпье, этот инфантильный идеал германских титанов и героев, на котором и покоится Ваше неприятие окружающих и своего происхождения, и пусть не этот фантом вызывает у Вас желание родить ребенка, коего Вы первоначально наверняка хотели иметь от отца».
Шпильрейн так и не приняла окончательное решение, и Фрейда это явно опечалило. Его больно уязвила весть о том, что Шпильрейн переводит на русский язык сочинения Юнга. Обиду могло загладить лишь предположение о том, что к этому решению переводчицу подтолкнули прежде всего материальные соображения. Фрейд признавался, что он предпочел бы видеть Сабину Шпильрейн переводчицей своих произведений. Так что отзвуки былого соперничества за благосклонность Сабины Шпильрейн все еще не утихали.
Рассуждая о фантазии Сабины Шпильрейн, Юнг тоже метит в ненавистного соперника Фрейда. Крайнее раздражение вызвала у него фраза «убить Зигфрида», которая, казалось ему, промелькнула в письмах Шпильрейн. Он небезосновательно предполагал, что фраза эта появилась под влиянием Фрейда. Он отметает трактовку Фрейда, утверждавшего, что фантазия о Зигфриде представляет собой «исполнение инфантильного желания», и призывает Шпильрейн «воспринимать Зигфрида как реальность».
«Мнение Фрейда - это греховное надругательство над святыней. За ним следует тьма, а не свет; это неминуемо, ибо только глубокая ночь может породить новый свет. Зигфрид - его искра. Эту искру можно и должно хранить... Я зажег в Вашей душе новый свет, который Вам следует хранить до мрачной поры. Нельзя его предавать, доверяя чужим доводам. Окружите этот внутренний свет благоговейной заботой, и он никогда не будет угрожать Вашей доченьке».
Упоминание о дочери Шпильрейн свидетельствует о том, что Юнг не брезгует даже откровенным запугиванием. Воспользовавшись тем, что Сабину Шпильрейн одолевал страх во время беременности и перед рождением ее первой дочери Ренаты, он внушал ей мысль о существовании Зигфрида: «С Вашей доченькой все будет благополучно, если Вы не погубите свое “особое знание”, которое Вы именуете “Зигфридом”».
Подобно Фрейду, Юнг пытается заставить Шпильрейн «правильно» воспринимать фантазию о Зигфриде и производит нечто вроде «промывания мозгов». Впрочем, в средствах Юнг менее разборчив, чем Фрейд. Юнг не только запугивает Сабину Шпильрейн, намекая на возможную гибель ее дочери, но и не брезгует злобной клеветой на женщин: «Моя недоверчивость вызвана легкомысленностью женского ума, склоняющего к пустому и тираничному зазнайству. То, что Вы называете “убийством Зигфрида”, я называю рационалистским и материалистским критиканством. Это стремление превратить все в банальность относится к числу самых неприятных свойств женского ума».
Под видом критики «рационализма» и «материализма» Юнг вкрапляет в текст антисемитские намеки, прекрасно понимая, что они заденут Шпильрейн за живое: «Кое-что в еврейской душе Вам еще невнятно, поскольку Вы привыкли слишком многое делать с оглядкой. Таково, “увы”, проклятие еврея: самые сокровенные и глубокие свои чувства он именует ”исполнением инфантильного желания», он убивает своих пророков и даже своего мессию”».
Упоминание об «убийце» и «пророке» наводит на мысль о прежних фантазиях. Фрейд, которого Юнг назвал в одном из писем, адресованных в 1910 году Сабине Шпильрейн, старым «равви», не позволил вознестись новому мессии, Юнгу. Будучи новым мессией, Юнг в какой-то степени является воплощением первоначальной фантазии о Зигфриде. Юнг исподволь намекает Сабине Шпильрейн: Зигфрид существует, Зигфрид - это он сам. Впрочем, самозванный мессия во многом превзошел Зигфрида. Большее унижение для Сабины Шпильрейн трудно представить. Герой не был ее порождением, а возник сам. Ни как женщина, ни как еврейка она не была причастна к его рождению.
Эта напыщенная фантазия о самозарождении отторгает и одновременно вмещает в себя все то, что казалось Юнгу чуждым и впоследствии было закреплено в его теории под названием «анима». Чуждое отождествляется с женским началом и еврейством. Юнг считал Сабину Шпильрейн «прототипом еврейки», олицетворением привлекательного и пугающего образа. Иными словами, Шпильрейн всегда была для него не более чем экраном проекции собственных желаний и фобий. Превращение некогда кроткой пациентки в самостоятельного ученого представлялось ему непостижимым.
Пренебрежительное отношение к личным качествам женщины куда показательнее, чем обычный перенос в ходе отношений между аналитиком и пациентом, о котором рассуждают Каротенуто и Кремериус, по-разному оценивая степень его риска. Подобное пренебрежение позволяет судить о положении женщины в иерархии культуры, памятуя о «скрытой симметрии» между этим показателем и статусом евреев в современном обществе.
_____________________________________________________
1 Фрейд употребляет английское идиоматическое выражение «to have a narrow escape» в сочетании с немецким глаголом «ich... hatte a narrow escape». - Прим. переводчика.
2 В оригинале обыгрывается фамилия Шпильрейн: первая ее составляющая Spiel [игра] перекликается со словом der Spielball [мяч, шар, игрушка и т. п.]. - Прим. переводчика.
3 В оригинале используется игра слов: фамилию Шпильрейн [Spielrein] можно перевести как «чистая игра». - Прим. переводчика.
4 Автор снова обыгрывает фамилию Шпильрейн, разлагая ее на составные части: [нем.] «reine Spielerei» - чистое баловство. - Прим. переводчика.
5 Фамилия Фрейд [Freud] происходит от немецкого слова «die Freude» - радость, веселье, удовольствие. - Прим. переводчика.
(С) Д-р Инге Штефан - профессор Университета Гумбольта в Берлине, автор книги «Основательницы психоанализа. Демифологизация Зигмунда Фрейда в двенадцати женских портретах», Штутгарт: Kreuz Verlag, 1992.
(С) перевод с немецкого Сергея Панкова
Источник: http://spielrein.ru/site/node/10
Начало текста http://dr-slabinsky.livejournal.com/396048.html