Doxie. Стихи Александры Мухиной-5
ПОЧТИ ВЗАПРАВДУ
И я молюсь - почти взаправду,
Чтоб ты почти взаправду был,
Чтоб дождик на тебя накрапал
И вёдрышком тебя накрыл.
Чтоб я вползла к тебе с приветом
И ты с приветом стал бы сам,
Чтоб сотни маленьких креветок
В твоих теснились волосах.
Чтоб змеи, ракушки и рыбы
В тебе сплелись на злобу дней,
Чтобы рассвет тебя надыбал
И посадил в ночи моей.
Чтоб, разбазаривая ставки,
Ты понял, что - не человек.
Чтоб ты взошёл весёлой травкой
И не скурился бы вовек.
Чтоб никакой небесный всполох
Твой не нарушил бы покой,
Чтоб вышел зелен ты и молод,
Избегнув памяти людской.
/1990/
Все, кто читал эти стихи, буквально взвыли: «Но зачем креветки? Ну, при чём тут креветки?!». А мне вспомнились Лир и Кэрролл. Кстати, где-то Муха упоминала соню в чайнике из «Алисы» («Не упоминала, а напоминала», - сказала бы она).
ВПОПЫХАХ
Простите, но мне непонятно,
Зачем впопыхах мы спелись.
Ведь Вы - почти успокоены,
А я - как вдогонку плевок.
Но мир оставляет стигматы
На Ваших стихах, как на теле,
И Вам от этого больно,
А мне - больнее всего.
И смерть, висок отворяющая,
И зябнущее безбожие,
И эта непруха липовая -
Они от Вас далеки.
Хотите - я стану ящиком,
И в этот ящик Вы сложите
Нетленные, одолимые
И вымученные стихи?
/1989-1990/
Обращено к человеку гораздо старше Мухиной, тоже поэту. С ним она общалась ещё в Ярославле. Для АМ его стихи были слишком традиционными, но, кажется, она любила по-настоящему только его, свою рано умершую мать и Дина из «Твоимени».
ЛУБОЧНАЯ
Я влюбилась не в того -
Слишком отда-лён-ного -
Необузданной страстишкой,
Только он меня не слишком.
Я повесила свой глаз
На того, кому снеслась,
А в скорлупку пыл мой вложен.
Стала я тяжёлой ношей.
Лучше стать бы мне его
Таблицей Менделеева.
Сердца горестны заметы
Разложу на элементы.
Распадайся, моё солнце -
Магний, калий, барий, стронций.
Я не знаю всё равно,
Из чего ты сдела-
НО:
Я открылась не тому -
Слишком легкокрылому.
У него мой жребий в клюве,
Только он меня не любит.
/начало 1991/
«Мух, частушки?». «Да, я их люблю - за пронзительность».
ДЖАНКИ
Обдолбанная эта осень
Меня пытается наркозить,
Толкает в глюки и обьятья.
Ну, а зачем - я без понятья.
Сентябрь - докучный, словно лабух.
С ним никакого нету сладу.
Стучит тарелками косыми
И притворяется мессией.
И осень - торкнутая джанки -
С которой мне вломак сражаться,
Меня продлит, мне душу вынет.
И смерть тогда ко мне прикинет
Все дозняки свои - на выбор -
И графоманки юной гибель.
(сентябрь 1990)
Последняя советская осень. Муха вкрапляла в некоторые свои стишки сленг. В тот период она особенно много слушала русский рок - и Башлачёва, и Янку, и «Аквариум» и ещё какие-то совершенно забытые сейчас группы - в основном, на заигранных кассетах.
НЕФИЛОСОФСКОЕ
Я ответов не знаю, боюсь философий,
Не умею разгадывать смыслы и тайны.
Я в клубок их мотаю за чашечкой кофе,
Чтоб затем их запутать ещё моментальней.
Я её нахожу, философию эту -
Нет, скорее уж просто - вселенскую ощупь -
В немудрящих побасках, забытых поэтах
И махровых шмелях, утоливших цветочки.
Под ногами я чувствую хруст афоризмов
И в себе заглушила я писк парафразный.
Мне бы только единственный раз отвориться
Тем, кто любит меня - и захлопнуться сразу.
Но когда я пугаюсь таких рассуждений,
А потом предрекаю их медленный прОсып -
И назад их зову, и целую их тени -
Вот тогда я мудра - и наверно, философ.
/1990/
Не очень свойственное для Мухи. Его - нет, не вдохновил, а вынудил! - один жутко нудный псевдоинтеллектуал, который с идиотическим упорством спрашивал у Мухи, кто её любимый философ. «Да никто у меня не любимый…я вообще философию плохо знаю...древние китайцы нравятся, но я из них никого не выделяю…» - отвечала Мухина в 10-й, 20-й, в незнаюкакой раз…и наконец сочинила вот это самое.
ПОЭТ И МУХА
Мне муха, окаймлённая варением,
Дороже мухи в дутом янтарении,
Сильнее мухобойки, что над мухою,
И дури, что в её отраву вбухана.
Над королями, войнами и кучками
Она летит несношнейшею сучкою.
И всем не потрафляя - нагло так -
Летает муха беззаветной падлою.
Я вижу муху, надо мною спящую,
С косой походкой, пьющую, курящую.
И как же мне порой осенней хочется
Слепиться с ней, забыв про одиночество.
(март 1991)
«Муха - это, конечно, ты?». «Ну да. У других - «Поэт и Муза», а у меня - вот это». Мухина, кстати, совершенно не комплексовала по поводу непоэтической фамилии. «Ну - Мухина…не Тараканова же, в конце концов. Тройка не двойка, осёл не козёл!». И не хотела брать никаких псевдонимов. «Слишком они тогда будут «псевдо»…».
В СОВЕТСКОМ ДУРНОМ КИНОФИЛЬМЕ
Там, где дождик скопился
На рожице горемычной.
Там, где рассвет окотился
Берёзкой, лавочкой, птичкой.
Туда надо гнать поэтов,
Чтоб сочиняли умильно..
Сейчас не в себе я, а в этом
Советском дурном кинофильме.
Там, где садятся за столик
«Козла» забивать ветераны.
Сейчас я не чувствую боли,
И мне это как-то странно.
И хочется, встав на колени,
Себя полоснуть по горлу
В советском родном средостении
Между чувством и долгом.
(весна 1991)
«Муха, тебе какой-то конкретный фильм представляется?». «Да нет, общее что-то…наверно, фильмы студии Довженко времён нашего детства. Просто примета времени: потные немолодые мужики в белых рубашках с короткими рукавами, некоторые - в шляпах-хрущёвках (помнишь, такие с дырочками?), остервенело забивающие козла…и эти лавочки со старухами, и старухи обсуждают, кто с кем вошёл и кто с кем вышел…почему-то мне особенно ярко увиделся Рыбинск…не знаю, снимали там фильмы? Скорее, нет…».
НАДЦАТЬ
Настолятки ломают комедь,
Обрекая свой век на минуточку.
Ждут они, что ровесница смерть
Поднесёт им гостинца на блюдечке.
Уповают на скорый ответ
Настолятки с докучною важностью.
А она им: «Я ваша навек»,
Постоит, подмигнёт…и отвяжется.
И за нею отправятся в путь
Неприжитки, рядяся подростками.
Хорошо в надцать лет улизнуть.
Хорошо и безвылазно, Господи.
/1990/
«Настолятки» - «подростки» (по-польски). Даже не подростки, а «teenagers», молодые люди от 13 до 20 лет. «Я этот стишок посвятила всем неудавшимся юным суицидалам!».
ВСПОРХНУТЫЙ АПРЕЛЬ
На этот вспорхнутый апрель
И на футбольную болель,
На всё, в чём ты поднаторел,
Я налагаю вето.
На эту сморщенную тишь,
На этот возглас: «Эй, шалишь!»,
На всё, в чём ты поднаторишь,
Пусть клацают запреты.
На всё, что связано с тобой,
Всё, что плетётся на убой -
На всё найдётся новый сбой
И новая развязка -
Округлая, как апельсин,
Притворная, как гиацинт,
Обрыдлая, как ты один,
Когда с тобой всё ясно.
/весна 1990/
«На всё, в чём ты поднаторишь…» - конечно, надо «поднаторЕЕшь», но из ритма выбивается, и уж слово больно дурацкое - будто двумя «е» поперхнулось. «Поднаторишь» - яснее, чётче».
ЗИМОРОДКИ
Найденный не - в капусте -
В сугробе.
Приходи мною хрустнуть.
Вернее, попробуй.
Без лишних извилин,
Легенды мгновенней,
Мы фенечки пилим,
А думаем - вены.
Эй, зимородок,
Мой горе-убийца,
На скончании битлов
Мы обнародованы.
Зачем и в отвязе
Нам как-то невесело?
Я тоже январская.
Мы - ровесники.
Предсмертно всхрипывая,
Не умираем.
Под «Бархатный андеграунд»
Наш снег идёт - бритвенный.
Наш снег идёт - стекловатой.
Приди ко мне, сделай милость.
Ведь я не боюсь тебя, правда?
Мы оба родились
В январь шестьдесят девятый.
(февраль 1990)
Герой этого стихотворения - одна из самых бурных страстей АМ, мальчик с почти японскими глазами, на самом деле «снежное дитя», очень красивый и жестокий ребёнок. Помню, как в январе девяностого они слушали у меня «Вельвет Андеграунд». И ещё - «More than this» «Рокси Мьюзик» - чуть ли не по тысяче раз подряд. Мальчик подарил Мухиной феньку, которую, по легенде, носил кто-то «аквариумный», чуть ли не сам БГ. А Муха её, после разрыва, покоцала, как она сама выразилась - «это чтоб вены не резать».
И я молюсь - почти взаправду,
Чтоб ты почти взаправду был,
Чтоб дождик на тебя накрапал
И вёдрышком тебя накрыл.
Чтоб я вползла к тебе с приветом
И ты с приветом стал бы сам,
Чтоб сотни маленьких креветок
В твоих теснились волосах.
Чтоб змеи, ракушки и рыбы
В тебе сплелись на злобу дней,
Чтобы рассвет тебя надыбал
И посадил в ночи моей.
Чтоб, разбазаривая ставки,
Ты понял, что - не человек.
Чтоб ты взошёл весёлой травкой
И не скурился бы вовек.
Чтоб никакой небесный всполох
Твой не нарушил бы покой,
Чтоб вышел зелен ты и молод,
Избегнув памяти людской.
/1990/
Все, кто читал эти стихи, буквально взвыли: «Но зачем креветки? Ну, при чём тут креветки?!». А мне вспомнились Лир и Кэрролл. Кстати, где-то Муха упоминала соню в чайнике из «Алисы» («Не упоминала, а напоминала», - сказала бы она).
ВПОПЫХАХ
Простите, но мне непонятно,
Зачем впопыхах мы спелись.
Ведь Вы - почти успокоены,
А я - как вдогонку плевок.
Но мир оставляет стигматы
На Ваших стихах, как на теле,
И Вам от этого больно,
А мне - больнее всего.
И смерть, висок отворяющая,
И зябнущее безбожие,
И эта непруха липовая -
Они от Вас далеки.
Хотите - я стану ящиком,
И в этот ящик Вы сложите
Нетленные, одолимые
И вымученные стихи?
/1989-1990/
Обращено к человеку гораздо старше Мухиной, тоже поэту. С ним она общалась ещё в Ярославле. Для АМ его стихи были слишком традиционными, но, кажется, она любила по-настоящему только его, свою рано умершую мать и Дина из «Твоимени».
ЛУБОЧНАЯ
Я влюбилась не в того -
Слишком отда-лён-ного -
Необузданной страстишкой,
Только он меня не слишком.
Я повесила свой глаз
На того, кому снеслась,
А в скорлупку пыл мой вложен.
Стала я тяжёлой ношей.
Лучше стать бы мне его
Таблицей Менделеева.
Сердца горестны заметы
Разложу на элементы.
Распадайся, моё солнце -
Магний, калий, барий, стронций.
Я не знаю всё равно,
Из чего ты сдела-
НО:
Я открылась не тому -
Слишком легкокрылому.
У него мой жребий в клюве,
Только он меня не любит.
/начало 1991/
«Мух, частушки?». «Да, я их люблю - за пронзительность».
ДЖАНКИ
Обдолбанная эта осень
Меня пытается наркозить,
Толкает в глюки и обьятья.
Ну, а зачем - я без понятья.
Сентябрь - докучный, словно лабух.
С ним никакого нету сладу.
Стучит тарелками косыми
И притворяется мессией.
И осень - торкнутая джанки -
С которой мне вломак сражаться,
Меня продлит, мне душу вынет.
И смерть тогда ко мне прикинет
Все дозняки свои - на выбор -
И графоманки юной гибель.
(сентябрь 1990)
Последняя советская осень. Муха вкрапляла в некоторые свои стишки сленг. В тот период она особенно много слушала русский рок - и Башлачёва, и Янку, и «Аквариум» и ещё какие-то совершенно забытые сейчас группы - в основном, на заигранных кассетах.
НЕФИЛОСОФСКОЕ
Я ответов не знаю, боюсь философий,
Не умею разгадывать смыслы и тайны.
Я в клубок их мотаю за чашечкой кофе,
Чтоб затем их запутать ещё моментальней.
Я её нахожу, философию эту -
Нет, скорее уж просто - вселенскую ощупь -
В немудрящих побасках, забытых поэтах
И махровых шмелях, утоливших цветочки.
Под ногами я чувствую хруст афоризмов
И в себе заглушила я писк парафразный.
Мне бы только единственный раз отвориться
Тем, кто любит меня - и захлопнуться сразу.
Но когда я пугаюсь таких рассуждений,
А потом предрекаю их медленный прОсып -
И назад их зову, и целую их тени -
Вот тогда я мудра - и наверно, философ.
/1990/
Не очень свойственное для Мухи. Его - нет, не вдохновил, а вынудил! - один жутко нудный псевдоинтеллектуал, который с идиотическим упорством спрашивал у Мухи, кто её любимый философ. «Да никто у меня не любимый…я вообще философию плохо знаю...древние китайцы нравятся, но я из них никого не выделяю…» - отвечала Мухина в 10-й, 20-й, в незнаюкакой раз…и наконец сочинила вот это самое.
ПОЭТ И МУХА
Мне муха, окаймлённая варением,
Дороже мухи в дутом янтарении,
Сильнее мухобойки, что над мухою,
И дури, что в её отраву вбухана.
Над королями, войнами и кучками
Она летит несношнейшею сучкою.
И всем не потрафляя - нагло так -
Летает муха беззаветной падлою.
Я вижу муху, надо мною спящую,
С косой походкой, пьющую, курящую.
И как же мне порой осенней хочется
Слепиться с ней, забыв про одиночество.
(март 1991)
«Муха - это, конечно, ты?». «Ну да. У других - «Поэт и Муза», а у меня - вот это». Мухина, кстати, совершенно не комплексовала по поводу непоэтической фамилии. «Ну - Мухина…не Тараканова же, в конце концов. Тройка не двойка, осёл не козёл!». И не хотела брать никаких псевдонимов. «Слишком они тогда будут «псевдо»…».
В СОВЕТСКОМ ДУРНОМ КИНОФИЛЬМЕ
Там, где дождик скопился
На рожице горемычной.
Там, где рассвет окотился
Берёзкой, лавочкой, птичкой.
Туда надо гнать поэтов,
Чтоб сочиняли умильно..
Сейчас не в себе я, а в этом
Советском дурном кинофильме.
Там, где садятся за столик
«Козла» забивать ветераны.
Сейчас я не чувствую боли,
И мне это как-то странно.
И хочется, встав на колени,
Себя полоснуть по горлу
В советском родном средостении
Между чувством и долгом.
(весна 1991)
«Муха, тебе какой-то конкретный фильм представляется?». «Да нет, общее что-то…наверно, фильмы студии Довженко времён нашего детства. Просто примета времени: потные немолодые мужики в белых рубашках с короткими рукавами, некоторые - в шляпах-хрущёвках (помнишь, такие с дырочками?), остервенело забивающие козла…и эти лавочки со старухами, и старухи обсуждают, кто с кем вошёл и кто с кем вышел…почему-то мне особенно ярко увиделся Рыбинск…не знаю, снимали там фильмы? Скорее, нет…».
НАДЦАТЬ
Настолятки ломают комедь,
Обрекая свой век на минуточку.
Ждут они, что ровесница смерть
Поднесёт им гостинца на блюдечке.
Уповают на скорый ответ
Настолятки с докучною важностью.
А она им: «Я ваша навек»,
Постоит, подмигнёт…и отвяжется.
И за нею отправятся в путь
Неприжитки, рядяся подростками.
Хорошо в надцать лет улизнуть.
Хорошо и безвылазно, Господи.
/1990/
«Настолятки» - «подростки» (по-польски). Даже не подростки, а «teenagers», молодые люди от 13 до 20 лет. «Я этот стишок посвятила всем неудавшимся юным суицидалам!».
ВСПОРХНУТЫЙ АПРЕЛЬ
На этот вспорхнутый апрель
И на футбольную болель,
На всё, в чём ты поднаторел,
Я налагаю вето.
На эту сморщенную тишь,
На этот возглас: «Эй, шалишь!»,
На всё, в чём ты поднаторишь,
Пусть клацают запреты.
На всё, что связано с тобой,
Всё, что плетётся на убой -
На всё найдётся новый сбой
И новая развязка -
Округлая, как апельсин,
Притворная, как гиацинт,
Обрыдлая, как ты один,
Когда с тобой всё ясно.
/весна 1990/
«На всё, в чём ты поднаторишь…» - конечно, надо «поднаторЕЕшь», но из ритма выбивается, и уж слово больно дурацкое - будто двумя «е» поперхнулось. «Поднаторишь» - яснее, чётче».
ЗИМОРОДКИ
Найденный не - в капусте -
В сугробе.
Приходи мною хрустнуть.
Вернее, попробуй.
Без лишних извилин,
Легенды мгновенней,
Мы фенечки пилим,
А думаем - вены.
Эй, зимородок,
Мой горе-убийца,
На скончании битлов
Мы обнародованы.
Зачем и в отвязе
Нам как-то невесело?
Я тоже январская.
Мы - ровесники.
Предсмертно всхрипывая,
Не умираем.
Под «Бархатный андеграунд»
Наш снег идёт - бритвенный.
Наш снег идёт - стекловатой.
Приди ко мне, сделай милость.
Ведь я не боюсь тебя, правда?
Мы оба родились
В январь шестьдесят девятый.
(февраль 1990)
Герой этого стихотворения - одна из самых бурных страстей АМ, мальчик с почти японскими глазами, на самом деле «снежное дитя», очень красивый и жестокий ребёнок. Помню, как в январе девяностого они слушали у меня «Вельвет Андеграунд». И ещё - «More than this» «Рокси Мьюзик» - чуть ли не по тысяче раз подряд. Мальчик подарил Мухиной феньку, которую, по легенде, носил кто-то «аквариумный», чуть ли не сам БГ. А Муха её, после разрыва, покоцала, как она сама выразилась - «это чтоб вены не резать».