отрывок из "Моби Дика", проповедь акулам
- Кок, эй, кок! где этот старик Овчина? - крикнул он вдруг, еще шире расставляя ноги, словно хотел придать своему ужину еще более надежное основание, и одновременно, словно острогу, вонзив в мясо вилку. - Эй, ты, кок! плыви-ка, сюда, кок!
Старый негр, в не слишком-то радостном настроении, потому что его недавно подняли из теплой койки в такой неподобающий час, вышел из камбуза, тяжело передвигая ноги, ибо у него, как и у многих старых негров, было что-то неладно с коленными чашечками, которые он содержал не в таком блестящем виде, как всю другую посуду, - старик Овчина, как назвали его на судне, шел, прихрамывая и волоча ноги и опираясь на печные щипцы, грубо сделанные из двух выпрямленных бочарных ободьев; он притащился и по команде стал по другую сторону шпиля, служившего столом Стаббу; при этом он сложил перед собой руки и, опершись на свою раздвоенную трость, еще ниже изогнул сутулую спину, одновременно склонив голову чуть набок, чтобы выставить вперед ухо, которым он слышал лучше.
- Кок, - заговорил Стабб, быстро отправляя себе в рот чуть красноватый кусок мяса, - тебе не кажется, что этот бифштекс пережарен? Ты зря так разбил его, кок; он слишком мягкий. Разве я не говорю тебе всегда, что вкусный китовый бифштекс должен быть жестким? Вон погляди на акул, видишь, им больше нравится, когда он жесткий и сырой. Ну и свалку же они там устроили! Иди, кок, поговори с ними; скажи, что им никто не мешает угощаться прилично и в меру, но только пусть не шумят. Я, черт возьми, собственного голоса не слышу. Отправляйся, кок, и передай им это от меня. Вот тебе фонарь, держи, - и он схватил один из фонарей со своего стола, - а теперь иди и прочти им проповедь.
С мрачным видом подхватив протянутый фонарь, старик Овчина, хромая, подошел к борту; здесь, опустив в одной руке фонарь как можно ниже к воде, так, чтобы лучше видеть свою паству, он другой рукой торжественно взмахнул щипцами и, перегнувшись далеко за борт, шамкая, обратился к акулам с проповедью, которую Стабб, неслышно подкравшись сзади, преспокойно подслушивал.
- Шлушайте, братья, мне тут прикажано передать вам, чтоб вы кончали этот чертов шум. Шлышите? Кончайте, к черту, чмокать губами! Машша Штабб шкажал, можете к чертям набивать себе брюхо хоть до шамых иллюминаторов, да только, ей-богу, нельжя же уштраивать такую чертову швалку
- Кок, - смешался Стабб, сопровождая свои слова внезапным толчком старику в плечо. - Кок! послушай, черт подери, разве можно столько чертыхаться, когда проповедуешь? Так не обращают грешников, кок!
- Кого, кого! Этим, как его, грешникам проповедуйте лучше шами, - и он с мрачным видом отвернулся от борта.
- Да нет, кок, давай, давай дальше.
- Ну, вот. Вожлюбленные братья…
- Здорово! - похвалил его Стабб. - Лаской надо, уговором. Может, тогда подействует.
Овчина продолжал:
- Хотя вы вше акулы и по натуре очень прожорливы, я вам вше-таки, братья, шкажу так, обжорство - это… а ну, перештаньте, черт подери, бить хвоштами! Ражве вы тут шможете ушлышать хоть шлово, ей-богу, ешли будете так бить хвоштами и подымать грыжню?
- Кок, - крикнул Стабб, хватая его за шиворот, - не смей божиться! Разговаривай с ними по-благородному.
Проповедь продолжалась:
- Жа обжорство, братья, я ваш шлишком не виню: это у ваш от природы, и тут уже ничего не шделаешь; но вы должны подчинять шебе швою природу, вот в чем шоль. Яшное дело, вы - акулы, но победите акул в шебе, да вы тогда шражу штанете ангелами, ибо вшякий ангел - это вшего лишь побежденная как шледует акула. Вы только попробуйте, шобратья один раж вешти шебя прилично жа едой. Не рвите шало ижо рта у ближнего, шлышите? Ражве одна акула имеет меньше прав на этого кита, чем другая? Никто иж ваш, черт подери, не имеет прав на этого кита; этот кит принадлежит еще кое-кому. Я жнаю, у иных иж ваш очень большой рот, не в пример побольше, чем у оштальных; но ведь иной раж большому рту да малое брюхо; так что большой паштью нужно не жаглатывать шало, а только отгрыжать кушки для акульих мальков, которым ни жа что шамим не протолкатьшя к угощению
- Браво, Овчина, молодец, старик! - воскликнул Стабб. - Это, я понимаю, по-христиански; давай говори дальше.
- Нет шмышла говорить дальше, машша Штабб, проклятые жлодеи вше равно будут барахтаться в этой швалке и колошматить хвоштами; они ни шлова не шлышат; нет шмышла проповедовать таким чревоугодникам, покуда они не набьют шебе брюхо, а брюхо у них беждонное; а когда они вше-таки набьют брюхо, они ничего шлушать не штанут, они тогда шражу уйдут под воду и жашнут как убитые где-нибудь на кораллах и уж больше ничего не будут шлышать на веки вечные.
- Ей-богу, я разделяю твое мнение. Овчина, благослови их скорей, и я вернусь к своему ужину.
Тогда Овчина простер обе руки над толпой рыб и громким, пронзительным голосом вскричал:
- Проклятые братья! Можете поднимать, к чертям, какой угодно шум; можете набивать шебе брюхо, покуда не лопнете, - а тогда чтоб вам шдохнуть!
- А теперь, кок, - проговорил Стабб, вновь принимаясь за свой ужин на шпиле, - стань там, где стоял раньше, напротив меня, и слушай меня внимательно.
- Шлушаюшь, - сказал Овчина, снова в той же излюбленной позе, ссутулившись над своими щипцами.
- Вот что, - Стабб опять набил себе рот. - Вернемся к вопросу о бифштексе. Прежде всего, сколько тебе лет, кок?
- А какое кашательштво это имеет к бифштекшу? - недовольно осведомился старый негр.
- Молчать! Сколько тебе лет, кок?
- Говорят, под девяношто, - мрачно ответил кок.
- Что? Ты прожил не этом свете без малого сто лет и не научился стряпать китовый бифштекс? - с этими словами Стабб проглотил еще один большой кусок, послуживший словно продолжением его вопроса. - Где ты родился?
- На пароме, во время переправы через Роанок.
- Вот тебе и на! На пароме! Странно. Но я спрашивал тебя, в какой земле ты родился, кок?
- Я ведь шкажал, в жемле Роанок, - раздраженно ответил тот.
- Нет, ты этого не говорил, кок; но я сейчас объясню тебе, к чему я об этом спрашивал. Тебе нужно вернуться на родину и родиться заново, раз ты не умеешь приготовить китовый бифштекс.
- Ражражи меня гром, ешли я еще когда-нибудь буду вам штряпать, - сердито буркнул старый негр, поворачиваясь прочь от шпиля.
- Эй, вернись, кок; ну-ка давай сюда свои щипцы, а теперь попробуй этот кусок бифштекса и скажи сам, правильно ли он приготовлен? Бери, говорю, - и он протянул негру щипцы. - Бери и попробуй сам.
Едва слышно причмокнув морщинистыми губами, старый кок прошамкал:
- Шамый вкушный бифштекш, какой мне шлучалошь ешть, шочный, ах, какой шочный.
- Кок, - сказал Стабб, снова расставив ноги, - ты в церковь ходишь?
- Проходил один раж мимо, в Кейптауне, - последовал мрачный ответ.
- Что? Только один раз в жизни прошел поблизости от святой церкви в Кейптауне и подслушал там, как святой отец называет прихожан возлюбленными братьями, так, что ли, кок? И после этого ты приходишь сюда и говоришь мне такую страшную ложь, а? Ты куда думаешь попасть, кок?
- В кубрик, к шебе на койку, - буркнул тот, снова поворачиваясь прочь.
- Стой! Остановись! После смерти, я спрашиваю. Это ужасный вопрос, кок. Ну, как же ты на него ответишь?
- Когда этот штарый негр умрет, - медленно проговорил старик, и весь его облик и самый голос вдруг изменились, - он шам никуда идти не будет; к нему шпуштится швятой ангел и вожьмет его.
- Возьмет его? Как же это? В карете четверкой, как был взят Илья-пророк? И куда же это он тебя возьмет?
- Туда, - ответил Овчина, торжественно подняв щипцы прямо у себя над головой.
- Ах вот как. Ты, значит, рассчитываешь попасть после смерти на топ нашей грот-мачты, так, что ли, кок? А ты разве не знаешь, что чем выше лезешь, тем холоднее становится? Ишь ты, на топ грот-мачты захотел.
- Я этого не говорил, - снова насупившись, возразил Овчина.
- Говорил. Ты сказал «туда» и показал щипцами наверх. Сам погляди, куда твои щипцы показывают. Но ты, может быть, думаешь попасть на небо, протиснувшись через собачью дыру? Не тут-то было, кок, придется тебе лезть по вантам, как всем, другого пути нет. Дело щекотливое, но придется, иначе ничего не выйдет. Однако мы с тобой еще не на небесах. Положи щипцы и слушай мою команду. Кто так слушает? Когда я отдаю приказание, ты должен взять шапку в одну руку, а другую приложить к сердцу. Что? Это здесь-то у тебя сердце? Это печенка, кок? Выше, выше, вот так, теперь правильно. Так и держи и слушай меня внимательно.
- Шлушаюсь, - произнес старый негр, держа обе руки так, как ему было приказано, и беспомощно поводя седой головой, будто стараясь выставить вперед сразу оба уха.
- Так вот, кок, твой бифштекс был так плох, что я постарался уничтожить его по возможности скорее, понятно тебе? А на будущее, когда ты станешь готовить китовый бифштекс для моего личного стола, вот здесь, на шпиле, я сейчас научу тебя, что нужно делать, чтобы не пережарить его. Ты должен взять бифштекс в одну руку, а другой показать ему издалека раскаленный уголек и, проделав это, подавать к столу; ты слышишь меня? А завтра кок, когда мы будем разделывать кита, не премини очутиться поблизости и отхватить концы грудных плавников; засолишь их. Что же до хвостовых плавников, то их концы ты замаринуешь. Ну вот, а теперь можешь идти, кок.
Но Овчина и трех шагов не успел сделать, как Стабб уже снова окликнул его.
- Эй, кок, приготовишь мне завтра котлеты на ужин, на собачью вахту. Слышал? Тогда греби прочь. Э-гей, стоп! Поклониться нужно, когда уходишь. Стой, постой еще! На завтрак - китовые битки. Не забудь.
- Вот, ей-богу, лучше бы уж кит его шожрал, чем он кита. Ражражи меня гром, он еще почище вшякой акулы будет, машша Штабб, - прошамкал старик, ковыляя прочь; и с этим премудрым восклицанием повалился к себе на койку.
Старый негр, в не слишком-то радостном настроении, потому что его недавно подняли из теплой койки в такой неподобающий час, вышел из камбуза, тяжело передвигая ноги, ибо у него, как и у многих старых негров, было что-то неладно с коленными чашечками, которые он содержал не в таком блестящем виде, как всю другую посуду, - старик Овчина, как назвали его на судне, шел, прихрамывая и волоча ноги и опираясь на печные щипцы, грубо сделанные из двух выпрямленных бочарных ободьев; он притащился и по команде стал по другую сторону шпиля, служившего столом Стаббу; при этом он сложил перед собой руки и, опершись на свою раздвоенную трость, еще ниже изогнул сутулую спину, одновременно склонив голову чуть набок, чтобы выставить вперед ухо, которым он слышал лучше.
- Кок, - заговорил Стабб, быстро отправляя себе в рот чуть красноватый кусок мяса, - тебе не кажется, что этот бифштекс пережарен? Ты зря так разбил его, кок; он слишком мягкий. Разве я не говорю тебе всегда, что вкусный китовый бифштекс должен быть жестким? Вон погляди на акул, видишь, им больше нравится, когда он жесткий и сырой. Ну и свалку же они там устроили! Иди, кок, поговори с ними; скажи, что им никто не мешает угощаться прилично и в меру, но только пусть не шумят. Я, черт возьми, собственного голоса не слышу. Отправляйся, кок, и передай им это от меня. Вот тебе фонарь, держи, - и он схватил один из фонарей со своего стола, - а теперь иди и прочти им проповедь.
С мрачным видом подхватив протянутый фонарь, старик Овчина, хромая, подошел к борту; здесь, опустив в одной руке фонарь как можно ниже к воде, так, чтобы лучше видеть свою паству, он другой рукой торжественно взмахнул щипцами и, перегнувшись далеко за борт, шамкая, обратился к акулам с проповедью, которую Стабб, неслышно подкравшись сзади, преспокойно подслушивал.
- Шлушайте, братья, мне тут прикажано передать вам, чтоб вы кончали этот чертов шум. Шлышите? Кончайте, к черту, чмокать губами! Машша Штабб шкажал, можете к чертям набивать себе брюхо хоть до шамых иллюминаторов, да только, ей-богу, нельжя же уштраивать такую чертову швалку
- Кок, - смешался Стабб, сопровождая свои слова внезапным толчком старику в плечо. - Кок! послушай, черт подери, разве можно столько чертыхаться, когда проповедуешь? Так не обращают грешников, кок!
- Кого, кого! Этим, как его, грешникам проповедуйте лучше шами, - и он с мрачным видом отвернулся от борта.
- Да нет, кок, давай, давай дальше.
- Ну, вот. Вожлюбленные братья…
- Здорово! - похвалил его Стабб. - Лаской надо, уговором. Может, тогда подействует.
Овчина продолжал:
- Хотя вы вше акулы и по натуре очень прожорливы, я вам вше-таки, братья, шкажу так, обжорство - это… а ну, перештаньте, черт подери, бить хвоштами! Ражве вы тут шможете ушлышать хоть шлово, ей-богу, ешли будете так бить хвоштами и подымать грыжню?
- Кок, - крикнул Стабб, хватая его за шиворот, - не смей божиться! Разговаривай с ними по-благородному.
Проповедь продолжалась:
- Жа обжорство, братья, я ваш шлишком не виню: это у ваш от природы, и тут уже ничего не шделаешь; но вы должны подчинять шебе швою природу, вот в чем шоль. Яшное дело, вы - акулы, но победите акул в шебе, да вы тогда шражу штанете ангелами, ибо вшякий ангел - это вшего лишь побежденная как шледует акула. Вы только попробуйте, шобратья один раж вешти шебя прилично жа едой. Не рвите шало ижо рта у ближнего, шлышите? Ражве одна акула имеет меньше прав на этого кита, чем другая? Никто иж ваш, черт подери, не имеет прав на этого кита; этот кит принадлежит еще кое-кому. Я жнаю, у иных иж ваш очень большой рот, не в пример побольше, чем у оштальных; но ведь иной раж большому рту да малое брюхо; так что большой паштью нужно не жаглатывать шало, а только отгрыжать кушки для акульих мальков, которым ни жа что шамим не протолкатьшя к угощению
- Браво, Овчина, молодец, старик! - воскликнул Стабб. - Это, я понимаю, по-христиански; давай говори дальше.
- Нет шмышла говорить дальше, машша Штабб, проклятые жлодеи вше равно будут барахтаться в этой швалке и колошматить хвоштами; они ни шлова не шлышат; нет шмышла проповедовать таким чревоугодникам, покуда они не набьют шебе брюхо, а брюхо у них беждонное; а когда они вше-таки набьют брюхо, они ничего шлушать не штанут, они тогда шражу уйдут под воду и жашнут как убитые где-нибудь на кораллах и уж больше ничего не будут шлышать на веки вечные.
- Ей-богу, я разделяю твое мнение. Овчина, благослови их скорей, и я вернусь к своему ужину.
Тогда Овчина простер обе руки над толпой рыб и громким, пронзительным голосом вскричал:
- Проклятые братья! Можете поднимать, к чертям, какой угодно шум; можете набивать шебе брюхо, покуда не лопнете, - а тогда чтоб вам шдохнуть!
- А теперь, кок, - проговорил Стабб, вновь принимаясь за свой ужин на шпиле, - стань там, где стоял раньше, напротив меня, и слушай меня внимательно.
- Шлушаюшь, - сказал Овчина, снова в той же излюбленной позе, ссутулившись над своими щипцами.
- Вот что, - Стабб опять набил себе рот. - Вернемся к вопросу о бифштексе. Прежде всего, сколько тебе лет, кок?
- А какое кашательштво это имеет к бифштекшу? - недовольно осведомился старый негр.
- Молчать! Сколько тебе лет, кок?
- Говорят, под девяношто, - мрачно ответил кок.
- Что? Ты прожил не этом свете без малого сто лет и не научился стряпать китовый бифштекс? - с этими словами Стабб проглотил еще один большой кусок, послуживший словно продолжением его вопроса. - Где ты родился?
- На пароме, во время переправы через Роанок.
- Вот тебе и на! На пароме! Странно. Но я спрашивал тебя, в какой земле ты родился, кок?
- Я ведь шкажал, в жемле Роанок, - раздраженно ответил тот.
- Нет, ты этого не говорил, кок; но я сейчас объясню тебе, к чему я об этом спрашивал. Тебе нужно вернуться на родину и родиться заново, раз ты не умеешь приготовить китовый бифштекс.
- Ражражи меня гром, ешли я еще когда-нибудь буду вам штряпать, - сердито буркнул старый негр, поворачиваясь прочь от шпиля.
- Эй, вернись, кок; ну-ка давай сюда свои щипцы, а теперь попробуй этот кусок бифштекса и скажи сам, правильно ли он приготовлен? Бери, говорю, - и он протянул негру щипцы. - Бери и попробуй сам.
Едва слышно причмокнув морщинистыми губами, старый кок прошамкал:
- Шамый вкушный бифштекш, какой мне шлучалошь ешть, шочный, ах, какой шочный.
- Кок, - сказал Стабб, снова расставив ноги, - ты в церковь ходишь?
- Проходил один раж мимо, в Кейптауне, - последовал мрачный ответ.
- Что? Только один раз в жизни прошел поблизости от святой церкви в Кейптауне и подслушал там, как святой отец называет прихожан возлюбленными братьями, так, что ли, кок? И после этого ты приходишь сюда и говоришь мне такую страшную ложь, а? Ты куда думаешь попасть, кок?
- В кубрик, к шебе на койку, - буркнул тот, снова поворачиваясь прочь.
- Стой! Остановись! После смерти, я спрашиваю. Это ужасный вопрос, кок. Ну, как же ты на него ответишь?
- Когда этот штарый негр умрет, - медленно проговорил старик, и весь его облик и самый голос вдруг изменились, - он шам никуда идти не будет; к нему шпуштится швятой ангел и вожьмет его.
- Возьмет его? Как же это? В карете четверкой, как был взят Илья-пророк? И куда же это он тебя возьмет?
- Туда, - ответил Овчина, торжественно подняв щипцы прямо у себя над головой.
- Ах вот как. Ты, значит, рассчитываешь попасть после смерти на топ нашей грот-мачты, так, что ли, кок? А ты разве не знаешь, что чем выше лезешь, тем холоднее становится? Ишь ты, на топ грот-мачты захотел.
- Я этого не говорил, - снова насупившись, возразил Овчина.
- Говорил. Ты сказал «туда» и показал щипцами наверх. Сам погляди, куда твои щипцы показывают. Но ты, может быть, думаешь попасть на небо, протиснувшись через собачью дыру? Не тут-то было, кок, придется тебе лезть по вантам, как всем, другого пути нет. Дело щекотливое, но придется, иначе ничего не выйдет. Однако мы с тобой еще не на небесах. Положи щипцы и слушай мою команду. Кто так слушает? Когда я отдаю приказание, ты должен взять шапку в одну руку, а другую приложить к сердцу. Что? Это здесь-то у тебя сердце? Это печенка, кок? Выше, выше, вот так, теперь правильно. Так и держи и слушай меня внимательно.
- Шлушаюсь, - произнес старый негр, держа обе руки так, как ему было приказано, и беспомощно поводя седой головой, будто стараясь выставить вперед сразу оба уха.
- Так вот, кок, твой бифштекс был так плох, что я постарался уничтожить его по возможности скорее, понятно тебе? А на будущее, когда ты станешь готовить китовый бифштекс для моего личного стола, вот здесь, на шпиле, я сейчас научу тебя, что нужно делать, чтобы не пережарить его. Ты должен взять бифштекс в одну руку, а другой показать ему издалека раскаленный уголек и, проделав это, подавать к столу; ты слышишь меня? А завтра кок, когда мы будем разделывать кита, не премини очутиться поблизости и отхватить концы грудных плавников; засолишь их. Что же до хвостовых плавников, то их концы ты замаринуешь. Ну вот, а теперь можешь идти, кок.
Но Овчина и трех шагов не успел сделать, как Стабб уже снова окликнул его.
- Эй, кок, приготовишь мне завтра котлеты на ужин, на собачью вахту. Слышал? Тогда греби прочь. Э-гей, стоп! Поклониться нужно, когда уходишь. Стой, постой еще! На завтрак - китовые битки. Не забудь.
- Вот, ей-богу, лучше бы уж кит его шожрал, чем он кита. Ражражи меня гром, он еще почище вшякой акулы будет, машша Штабб, - прошамкал старик, ковыляя прочь; и с этим премудрым восклицанием повалился к себе на койку.