Друзья, по которым я скучаю. Эдик
Первое собрание участников малого факультета журналистики должно было начаться с минуты на минуты, и я поторопился занять одно из свободных мест. Уселся. Разговорились. Внешность его не оставляла никаких сомнений в этнической принадлежности, а уж когда он представился: "Эдик Дворкин", все и так стало ясно. Однако и он и я еще какое-то время не решались задать друг другу решающий вопрос. "Слушай, а ты случайно не ..?" "Ну да! А ты?" "И я". Обоим сразу полегчало.
Договорились вместе пойти в редакцию "Ленинских искр" - нужно срочно начать печататься, таковым было условие обучения на малом журфаке. Встретиться условились на выходе из метро "Пушкинская". Эдик опоздал на 20 минут. Он вышел из толпы пассажиров с такой глуповато-детской улыбкой, что сердиться на него было просто бесполезно. Он опаздывал всегда, где и когда бы мы с ним не договаривались. Все годы нашей дружбы.
Дружить, как дружили мы, могут только подростки. Если куда-то приходил один, он тут же тащил туда и второго. "Ленинские искры", "Смена", пресс-центр обкома комсомола, политклуб на телевидении - везде мы были вместе. Никогда между нами не было ни соперничества, ни зависти. Когда пришла пора выбирать, в какой ВУЗ поступать, выбирали вместе и поступали тоже вместе. Вместе приходили на экзамены. Так и привыкли, всегда вместе. Не было авантюры, в который мы бы участвовали по одиночке. В институте нас так и прозвали - половинки. Роли между нами распределились сами собой - я всегда шел вперед, а Эдик обеспечивал тылы. Мы даже в толпе в метро всегда пробирались этим способом.
Вначале он влюбился в однокурсницу, разумеется, безответно. Почти каждый день после учебы он провожал ее до метро. У сокурсницы была подружка, я ее тихо ненавидел, потому как они ходили всегда вместе, и Эдик в качестве защиты с флангов таскал и меня с ними. Потом, на втором курсе, я тоже влюбился в однокурсницу, да так, что купол Исакиевского собора стал ходить ходуном. Эдька поддерживал меня во всем, и в горе и в радости. Будучи старостой нашей группы, он, как мог, прикрывал мои выкрутасы. Когда она улетела домой на каникулы и не вернулась в назначенный день, Эдик, пользуясь своим саном, звонил ее мужу и выяснял, что происходит.
И только одна тема всегда служила для нас яблоком раздора. Меня бесили митинги общества "Память" и антисемитская истерия в стране, я все больше стал интересоваться еврейстской жизнью и поговаривать об Израиле. Эдик же и слышать об этом не хотел, он был уверен, что это приходящее и все образумится. И лишь один раз он очень обиделся на меня. В день, когда в Питере ждали еврейских погромов, я поехал на митинг. Там собрались те, кто не желал прятаться под кроватью. Эдик не мог мне простить, что я не взял его с собой.
В день моего отъезда мы взяли такси, погрузили мои вещи и поехали кататься по Питеру, в последний раз. В порту (я уезжал на пароме в Хельсинки) я отдал ему все наличные деньги, которые у меня были с собой, 45 рублей, как сейчас помню. Я посмотрел на него, и вдруг у меня полились слезы. Я никогда не плачу, а тут вдруг прорвало. Я ревел и не мог себя остановить. Было стыдно, но я плакал. Мне не страшно было уезжать, я не боялся того, что ждало впереди. Я расставался со своим самым близким другом, и мне было очень плохо. Я вдруг понял, что бросаю его одного.
В первые годы жизни в Израиле я писал по 3-4 письма в неделю, и с нетерпением ждал ответа. Эдику тяжело было выдержать такую интенсивную переписку, он старался отвечать, как мог. Через него я передавал деньги своей возлюбленной. А когда передал ему 50 баксов в подарок на день рождения, он радостно сообщил мне, что теперь ему хватит на новый крутейший пиджак. Когда однокурсники отмечали "экватор" - окончание третьего курса, Эдик написал поэму, где каждому из одногруппников было посвящён один куплен. Он, конечно же, не забыл и меня.
За несколько дней до нового 1995 года раздался звонок, я снял трубку и услышал столь знакомые трели - когда Эдик звонил из дома, в трубке почему-то раздавались звуки, похожие на школьный звонок. "Довжик, меня кинули в военкомате, хотят призвать. Если не соберу денег - Чечня. Помоги, чем можешь". Я как раз тогда копил на первое заграничное путешествие. Через пару дней деньги были в Питере. Эдик тогда позвонил еще раз и сказал: "Довжик, я никогда этого тебе не забуду".
Первая трещина произошла в 1996, когда я первый раз приехал в Питер. Приехал спустя 5 лет, потому что очень скучал, и прежде всего по Эдику. Договорились, что жить буду у него. Но его тогдашняя жена была стерва и антисемитка, она запретила ему принимать меня, мне пришлось останавливаться у дяди. Я был в шоке, хотя знал, что Эдька всегда был слабохарактерный, и его легко было прогнуть. И все равно не ожидал от него такого. Мы, конечно же, встретились, и много общались, но я ничем не мог заглушить обиду.
С тех пор наша дружба пошла на убыль. Мы переписывались и перезванивались, но уже гораздо реже. Потом очередная Эдькина зазноба решила уехать в Израиль, и тогда он сказал мне, что ненавидит страну, которые отняла у него двух самых дорогих людей. Зазноба все-таки приехала в Израиль, спустя год время слетала в Питер, и их любовь разгорелась с новой силой. Она пообещала ему, что вернется к нему, а он, дурак, поверил. Год ждал ее, звонил ей почти каждый день, просадил все деньги на международные разговоры, ему даже телефон отключили за неуплату. А она так и не приехала к нему.
В 1998 я снова приехал в Питер. Эдик был уже женат во второй раз, они жили тогда в Ленинградской области. Он настаивал, чтобы я остановился у них, но я решил, что мне удобнее остановиться у друга отца в центре города. Теперь уже Эдик очень сильно обиделся на меня. Характер у меня вспыльчивый, я всегда говорю, то что думаю, а потом остываю и сожалению об этом. Многое их того, что я ему говорил, было слишком резким, и тогда я еще не понимал, что нам уже не 15 лет, и у него своя жизнь.
Теперь наше общение зависит практически только от меня. Эдик никогда не звонит, ему накладно. Электронной почтой он тоже не пользуется, на работе у него нет Интернета, а дома нет времени на переписку. Значит, не очень то и хочет. Нам уже трудно найти общий язык, у нас мало общего. Но когда мне очень хреново, я все равно набираю его номер. Мне становится легче, когда я слышу столь знакомый голос.