Рубен Давид Гонcалес Гальего.
Ниже- фрагмент из его автобиографической книги"Белое на черном".
У автора с рождения ДЦП.Вырос он в детских сиротских домах СССР/России.
Немного действуют только руки,вернее- левая. Весь текст книги написан на клавиатуре
одним указательным пальцем левой руки.
Ему очень повезло.
Он еще жив,и живет сейчас в Испании,и у него даже есть сейчас семья.
Книга здесь:
http://lib.ru/PROZA/GALEGO/black.txt А Путин В.В, наверное сегодня в каком-нибудь монастыре, встречает Рождество. Говорят у него есть духовник.
Котлета
Я слушался старших, всегда слушался старших. В конце каждого учебного
года мне торжественно вручали почетную грамоту "За отличную учебу и
примерное поведение". Учился я действительно отлично, а термин "примерное
поведение" означал, что я никогда не спорил с преподавателями. Общаться с
учителями было легко -- они всегда несли полную чушь. Часами нам
рассказывали о совершенно ненужных и бесполезных вещах. От нас требовали
пересказывать все это на уроках. Память у меня была хорошая, пересказать
урок я мог запросто. Учителя думали, что я очень стараюсь. Странные люди.
Мне нравилось учиться в школе, там все было понарошку. Нам давали книжки с
красивыми картинками, тетради в линейку и клеточку. Это была такая игра --
школа. Я играл в нее с удовольствием.
Но слушаться надо было всех старших. Труднее всего было слушаться
нянечек. То, что написано в умных книжках с красивыми картинками, их не
интересовало. Выученное наизусть стихотворение Пушкина или математическая
формула не меняли ничего. От меня требовали одного -- как можно меньше
обращаться за помощью. Примерно с пяти лет мне говорили, что я очень
тяжелый, потому что много ем. "Все жрет и жрет, а нам носи. Совесть совсем
потерял. Нарожали негры, теперь таскай его всю жизнь. Нам-то что мы, русские
бабы-дуры, добрые, вот и терпим от них, заботимся. А родители их умные,
уехали в свою Африку". И так изо дня в день, бесконечно, я слушал про их
доброту и жалость и про моих чернокожих родителей. Немного смешно, но текст
этот мне приходилось слышать во всех учреждениях Советского Союза, в
детдомах, больницах, доме престарелых. Словно читали его по неведомой
таинственной шпаргалке, как школьный урок, как заклинание.
Я старался как мог. Но все, что я мог, -- это меньше есть и пить. Как
жить совсем без еды, я не знал. Спросить было не у кого. У учителей
спрашивать не имело смысла, они были ненастоящие, им не приходилось выносить
за нами горшки. От нянечек я знал, что работа у учителей гораздо легче, а
зарплата -- выше. С точки зрения нянечек, платили учителям ни за что. В этом
я с нянечками соглашался полностью. Рассказывать сказки из красивых книжек
легко, выносить горшки тяжело. Это я понимал хорошо.
Но от учителей иногда тоже была какая-то польза. Добрые учительницы
приносили мне из дома книги и журналы. В одном из женских журналов я вычитал
про диету. Чтобы не толстеть, нужно было исключить из рациона мясные и
мучные продукты. Я перестал есть хлеб и макароны. Мясными продуктами нас
баловали не часто, но изредка давали котлеты. Отказаться от котлет было
трудно, но я смог. Мне помогла умная книга про разведчиков. В этой книге
говорилось, что настоящий мужчина должен тренировать силу воли каждый день.
Я и тренировал. Сначала очень хотелось есть, потом привык. Когда нам
приносили еду, я автоматически выбирал то, что есть можно, и ел, если мог.
Чаще всего приходилось ограничиваться компотом и парой ложек каши.
Настроение у меня улучшилось. Теперь я делал все правильно, только все время
хотелось спать, а в школе к третьему уроку я переставал соображать, голова
кружилась. Несколько раз я терял сознание прямо на занятиях.
В тот день у меня заболел живот, и я не успел доползти до туалета.
Нянечка отнесла меня в туалет, положила на пол и стала воспитывать. Она
орала на меня, говорила, какой я плохой, повторяла про "черножопую суку",
про то, как они все обо мне заботятся, какой я неблагодарный. Я молчал.
Говорить что-нибудь было бесполезно. Подобная история повторялась не в
первый раз. Плакать и просить о снисхождении было бессмысленно, все слова
разбивались о единственный довод -- мои испачканные штаны. Она орала все
сильнее и сильнее, наклонялась ко мне, трясла обвислыми щеками, брызгала
слюной. Я молчал. Что я мог сказать? Она действительно была права. Я был
слишком толстый и все время думал только о еде. К своим одиннадцати годам я
весил уже почти семнадцать килограммов. Я не мог оправдываться. Я и сам
ненавидел себя за слабость. Два дня назад я съел котлету. Я не хотел ее
есть, действительно не хотел. Я думал, что только понюхаю, потом откусил
кусочек. Так и не заметил, как съел всю.
Я молчал. Тогда она сжала мою голову жирными пальцами и стала тыкать
меня в грязные штаны.
-- Молчит и молчит. Хоть бы слово сказал. Проси прощения, обещай, что
больше так не будешь. Говори хоть что-нибудь.
Она тыкала меня носом в говно и повторяла уже тихо: "Говори, говори,
говори". Что я мог сказать? Я прекрасно понимал, что все, что от меня нужно,
это не какие-либо слова -- все слова я уже перепробовал. Нянечка хочет,
действительно хочет только одного: чтобы я научился сам ходить в туалет.
Пообещать этого я не мог, поэтому и молчал.
-- Говори, говори, говори. Будешь говорить, будешь? -- повторяла она
монотонно. "Говори, говори". Как в фильме про войну, в котором немецкий
офицер допрашивал храброго русского разведчика. Немецкий офицер. Немец.
Внезапно из меня вырывается простая немецкая фраза: "Русиш швайн".
-- Ду бист русиш швайн, -- кричу я в отчаянной наглости. -- Ду бист
русиш швайн. Русиш швайн. Русиш швайн. Русиш швайн. Правильно твоих
родителей немцы расстреляли. И тебя надо бы расстрелять.
Это слова, всего лишь слова. Но они действуют. Женщина теряется.
Ребенком она пережила немецкую оккупацию, послевоенный голод. Я знаю, что
бью по больному.
Я привык к своей инвалидности. Только иногда на минуту появляется
непреодолимое желание встать на ноги. Желание это, как правило, всплывает
спонтанно, откуда-то из глубины животного нутра. В тот момент мне
сильно-сильно захотелось взять острый нож в правую руку и бить лезвием в ее
толстый живот. Бить и бить. Распороть ее всю, хотелось мстить.
Я заплакал. Плакал и кричал. Кричал в рожу этой глупой бабе
несправедливые и гнусные вещи. Кричал матом, стараясь задеть ее побольнее.
Мимо проходила учительница. Зашла на крик, увидела меня, лежащего голым
на цементном полу в говне и слезах. Поняла все, подняла шум. Добрые взрослые
умыли меня, отнесли в постель. Пришла медсестра со шприцем.
-- Успокойся, мальчик, все будет хорошо. Сейчас я сделаю тебе укольчик,
ты заснешь.
-- Уйди от меня, сука, тварь. Ты русская. Я тебя ненавижу. Я всех
русских ненавижу. Фашисты, сволочи. Укольчик? Давай сюда укол, только не
такой, а настоящий, чтобы умереть навсегда. Я -- черножопый, вы -- русские.
Тогда убейте меня и не мучайте. Вам даже яда для меня жалко. Вы хужефашистов. Фашисты всех инвалидов убивали, а вы издеваетесь.
Мне делают укол. Я ору и ору. Рассказываю все: про диету, про то, что я
толстый. Обещаю им, что больше никогда ничего не буду есть. Учительница и
медсестра слушают меня, не понимая. Пытаются успокоить.
Укол подействовал. Я быстро заснул и проспал до середины следующего
дня. На душе было хорошо и спокойно. На обед дали котлету. Я решаю есть все.
Ем котлету, съедаю борщ с хлебом. Пусть я буду толстым, пусть. Мне уже все
равно.