Художник Алексей Пахомов в коммуне «Сеятель» (2)
Окончание.
«Прежде я не видел ни одной машины в сельском хозяйстве, а тут, в «Сеятеле», для каждого дела особая машина: машинами пашут, машинами сеют, причём и пашут, и сеют не только днём, но и ночью, при фонарях и светящихся фарах машин. <…> Ранее я так и представлял себе, что при социализме тяжёлый мозольный крестьянский труд заменят машины, но я не предполагал, что работа на этих машинах - отнюдь не такая лёгкая. Я не работал, я только глядел, как другие работают, и тем не менее так уставал, что едва добирался до дому вконец измученный и разбитый. Правда, тогда я этого не сознавал, а сейчас, вспоминая то время, понимаю, что это «глядение» требовало от меня величайшего душевного напряжения. Я считал, что не могу уйти с поля, пока наблюдаемая мной работа людей и машин не уложится в моей голове в композицию. А это не всегда давалось легко. То я бежал за трактором, то забирался в кабину водителя, то снова бежал за трактором, то устраивался на прицепе, то лез на молотилку, то был среди подающих снопы. Я искал точку зрения, пытался представить воображаемую точку зрения так, чтобы в композиции люди и машины были в нужной мне взаимосвязи. Особо настойчиво я приглядывался к машинам, пытаясь представить себе, как лучше всего их изобразить. Нельзя было перерисовать все шестерёнки, колесики и винтики, надо было найти такую меру детализации, чтобы машина была и правильно изображена и одновременно являлась интересным, новым и, главное, художественным элементом картины.
Существенной задачей было установить масштабное взаимоотношение человека и машины, найти такой поворот и ракурс, чтобы машина своим громадным размером не вытесняла человека из картины. Наконец, передо мной стояла задача показать новый облик человека на сельских работах, далекий от облика традиционного русского крестьянина (хотя и такие там тоже были), облик повелителя машин, знающего все их хитрое устройство и свободно умеющего ими управлять».
«Прежде я не видел ни одной машины в сельском хозяйстве, а тут, в «Сеятеле», для каждого дела особая машина: машинами пашут, машинами сеют, причём и пашут, и сеют не только днём, но и ночью, при фонарях и светящихся фарах машин. <…> Ранее я так и представлял себе, что при социализме тяжёлый мозольный крестьянский труд заменят машины, но я не предполагал, что работа на этих машинах - отнюдь не такая лёгкая. Я не работал, я только глядел, как другие работают, и тем не менее так уставал, что едва добирался до дому вконец измученный и разбитый. Правда, тогда я этого не сознавал, а сейчас, вспоминая то время, понимаю, что это «глядение» требовало от меня величайшего душевного напряжения. Я считал, что не могу уйти с поля, пока наблюдаемая мной работа людей и машин не уложится в моей голове в композицию. А это не всегда давалось легко. То я бежал за трактором, то забирался в кабину водителя, то снова бежал за трактором, то устраивался на прицепе, то лез на молотилку, то был среди подающих снопы. Я искал точку зрения, пытался представить воображаемую точку зрения так, чтобы в композиции люди и машины были в нужной мне взаимосвязи. Особо настойчиво я приглядывался к машинам, пытаясь представить себе, как лучше всего их изобразить. Нельзя было перерисовать все шестерёнки, колесики и винтики, надо было найти такую меру детализации, чтобы машина была и правильно изображена и одновременно являлась интересным, новым и, главное, художественным элементом картины.
Существенной задачей было установить масштабное взаимоотношение человека и машины, найти такой поворот и ракурс, чтобы машина своим громадным размером не вытесняла человека из картины. Наконец, передо мной стояла задача показать новый облик человека на сельских работах, далекий от облика традиционного русского крестьянина (хотя и такие там тоже были), облик повелителя машин, знающего все их хитрое устройство и свободно умеющего ими управлять».