ПРО ПРОТЕКЦИОНИЗМ
Ходячая экономическая мудрость требует презирать протекционизм и превозносить свободную конкуренцию. Тотальную, международную, всемирную, не знающую границ… Потому что протекционизм - это застой, совок, отсталость, замкнутость и заскорузлость. Зато фритрейдерство - это полёт, прогресс, развитие, инновации, успех. Только борьба, только конкуренция ведёт к совершенствованию, росту, снижению издержек, повышению качества. И пусть проигравший плачет, зато выигрывает - потребитель. Не об этом ли мечтали не прокуренных кухоньках-шестиметровках диссидентствующие интеллигенты? Об этом самом.
Не зря говорят, что мечтать опасно: может сбыться. И вот - сбылось. Фритрейдерство к нам пришло и прочно обосновалось. А вот полёт и прогресс как-то … задержались в дороге. Если в чём и прогрессируем, то разве что в отсталости и деиндустриализации. В чём же дело?
Вопрос о протекционизме и фритрейдерстве - это, можно сказать, основной вопрос политэкономии и экономической политики. Его нельзя решить однозначно и навсегда, а именно к этому генетически склонно наше интеллигентское сознание («Ты за Есенина или за Маяковского?»). Это и не вопрос веры - это вопрос политики и хозяйственной практики. К сожалению, русское интеллигентское сознание любит превращать вопросы практические в идеологические и даже моральные. На это милое качество обращали внимание ещё авторы «Вех», и оно не изжито и за сто лет, потому что, похоже, коренится в нашей обломовщине: лень воспринимать сложное, вникать в детали и вообще думать всякий раз наново.
Кому выгодно фритрейдерство и неограниченная конкуренция? Очевидно: сильному и развитому. Свободы торговли требует более мощный по отношению к слабому, чтобы завладеть его рынком. «Откройся, - говорит сильный слабому, - будем конкурировать на равных. Ведь это так прекрасно и справедливо - идеальная конкуренция. Она так дивно стимулирует инновации. А протекционизм ведёт к застою». Слабый открывается - и в ту же секунду теряет свой рынок. Потому что свободно конкурировать сильному со слабым, неумелым и начинающим - это всё равно, что пенсионеру на «жигулях» соревноваться с гонщиком на «феррари». В XIX веке, когда Англия была «мастерской мира» и стремилась сохранить своё господствующее положение, она подняла знамя свободы торговли, объявив фритредерство универсальной, как сегодня принято выражаться - общечеловеческой ценностью. Один энергический провозвестник фритрейдерства даже воскликнул без долгих околичностей на одном митинге: «Иисус Христос есть свободная торговля, свободная торговля есть Иисус Христос!». Такая вот чёткая идейная позиция. Имя этого джентльмена - д-р Боуринг; оно сохранилось для потомства благодаря Карлу Марксу и его «Речи о свободе торговли» (1848 г.). Англосаксы - давние мастера выдавать за универсальные, притом нравственные, ценности то, что выгодно лично им. Это полезное умение в художественно завершённой форме явили наши американские друзья во время приснопамятной Перестройки. И мы с радостными воплями присоединились к «общечеловеческими ценностям».
Любопытно, что «Речь о свободе торговли» Маркса была переиздана через тридцать лет отдельной брошюрой с обширным предисловием Энгельса: значит, тема не устарела, да и не может она устареть. Там разговор шёл главным образом о немецкой промышленной политике того времени (1877 г.). Энгельс верно назвал протекционизм «фабрикой фабрикантов». Это очень точно!
Более того. Протекционизм, отсекая внешнюю конкуренцию, обостряет конкуренцию внутри страны. Он усиливает борьбу за свой собственный рынок. А у нас в 90-е годы его с мазохистским восторгом отдали иностранцам. У нас вполне мог бы сформироваться внутренний национальный промышленный рынок - уж за двадцать лет научились бы чему-нибудь! Ещё в эпоху кооперативов начинали выпускать потребительские товары, но эти ростки были затоптаны валом турецко-китайского ширпотреба.
Чтобы сформировалась национальная буржуазия, ей надо время и условия. Предприниматель должен иметь возможность научиться предпринимать. Особенно это относится к промышленной деятельности - вообще самому трудному виду предпринимательства, сравнительно с торговлей и финансовой деятельностью.
В результате у нас не сформировалась национальная буржуазия.
Не по образу жизни буржуазия (с этим как раз всё в порядке), а по месту в системе общественного разделения труда. Буржуазия - это класс, несущий тягло организации народного труда. Эту функцию может выполнять либо государство (как это было при советской власти), либо - национальная буржуазия. Анархическая идея: «свободный труд свободно собравшихся людей» - нигде в широких масштабах не было осуществлена на практике. Так что на эту нелёгкую и, по правде сказать, сволочную работу - организацию народного труда - есть в принципе только два кандидата: государство и буржуазия. Государство устранилось, буржуазия - не сформировалась. Надо ли удивляться, что труда - почти что нет?
Наша буржуазия - мелкая, зашуганная и себя не осознающая. Начинающая, неумелая, зависимая она - наша буржуазия. Наш предпринимательский класс очень плохо умеет предпринимать, незрел, ленив, неквалифицирован. Себя как класс со своими специфическими интересами - не осознаёт. Вот есть у нас какая-нибудь политическая сила, выражающая специфические интересы предпринимателей? Ну? Нет такой. Потому что класса нет. Мелкие предприниматели совершенно не стремятся к тому, чтобы дети их наследовали родительскую профессию (не бизнес - именно профессию). Стараются пристроить куда-нибудь на госслужбу, в ментуру. Хватит, мы погорбатились, пускай хоть дети поживут по-людски. Мне нередко говорят знакомые: «Что ж ты сына не могла в приличное место пристроить?»
А крупняк, олигархи - это по существу не буржуазия, это феодалы, бояре, которым великий князь отстегнул вотчины с людишками.
Принято считать, что наше предпринимательское сословие у нас такое жидкое потому, что их притесняют и обижают гадкие чиновники. На самом деле всё обстоит обратным образом: с ними так обходятся потому что они себя не осознают сильными, организованными и ценными. Их не уважают потому что они сами себя не уважают. В Европе, в странах классического капитализма, буржуазия пошла на штурм феодально-монархического государства, когда осознала себя, достаточно развилась, когда ей стало тесно в старых рамках. У нас этот момент далеко не наступил.
Поскольку никто не возражал против ВТО, никто не требует никаких мер защиты национальной промышленности - можно с определённостью сказать: у нас национальная буржуазия политически не существует. Нет её. Была бы - да тут дым коромыслом стоял бы, когда в ВТО вступали. «Честные выборы» показались бы на этом фоне смешным пустяком.
Что нужно для успешного протекционизма? Прежде всего, нужен образ результата, которого нет. Когда есть образ результата, возможно создать план его достижения. Сначала в общем виде, потом всё более подробный.
Протекционизм - труден в исполнении. Осуществлять его должны умные и грамотные чиновники. Имеющие кругозор, понимание смысла своих действий (явление в нашем министерском обиходе крайне нетипичное), знающие экономическую историю и способные черпать оттуда идеи и предостережения. Таких чиновников у нас нет. Уровень нашей государственной мысли не сильно возвышается над управленческими достижениями допетровских «приказов». И это не глупая острота - это объективный факт, порождаемый ресурсной экономикой.
Вообще, у нас нет знающих и понимающих людей, которые бы привносили мысль в государственную работу. У нас эти два феномена (мысль и государственная работа) не пересекаются - со времён Радищева не пересекаются. Бывали местами и временами исключения, но в целом - увы! Люди мысли, та самая народолюбивая интеллигенция, презирают (и брезгливо побаиваются) государственную работу, а те, кто правит, чужды мысли. Откуда я это знаю? По делам их. Это давняя и застарелая болезнь нашего государства.
Новая затея - посоветоваться с учёными из Академии Наук, что делать, если кризис нагрянет, - безусловно, ни к чему не приведёт и не может привести. Ну, напишут какой-нибудь очередной «сценарий», оприходуют денежки, да тем всё и кончится. Для успеха дела нужно, чтобы интеллект был встроен в государственную работу, а не просто привлекался со стороны. Воля должна быть умной, а ум - волевым. Тогда что-то может получиться. А у нас - даже и по отдельности-то: ни ума, ни воли.
Так что протекционизм, который надо мало, что ввести, а постоянно ещё и поддерживать и видоизменять в соответствии с текущим положением вещей, - так вот протекционизм для нашего государства просто не подъёмен. Хотя бы по квалификации аппарата. Просто интеллектуально неподъёмен.
Кстати, американцы всегда прибегали к протекционизму и вообще ко всему, чему угодно, когда это диктовалось ИХ интересами. Энгельс рассказывает такую историю: « Лет пятнадцать тому назад мне пришлось ехать в вагоне железной дороги с одним интеллигентным коммерсантом из Глазго, связанным, по-видимому, с железоделательной промышленностью. Когда речь зашла об Америке, он стал потчевать меня старыми фритредерскими разглагольствованиями: «Непостижимо, что такие ловкие дельцы, как американцы, платят дань своим местным металлопромышленникам и фабрикантам, тогда как они могли бы купить те же товары, если не лучшие, гораздо дешевле в нашей стране». И он приводил мне примеры, показывавшие, какими высокими налогами обременяют себя американцы, чтобы обогащать нескольких алчных металлопромышленников. «Думаю, - отвечал я, - что в этом вопросе есть и другая сторона. Вы знаете, что Америка в отношении угля, водной энергии, железных и других руд, дешёвых продуктов питания, отечественного хлопка и других видов сырья обладает такими ресурсами и преимуществами, каких не имеет ни одна европейская страна, и что эти ресурсы могут только тогда получить полное развитие, когда Америка сделается промышленной страной. Вы должны также признать, что в настоящее время такой многочисленный народ, как американцы, не может существовать только сельским хозяйством, что это было бы равносильно обречению себя на вечное варварство и подчинённое положение; ни один великий народ не может в наше время жить без собственной промышленности. Но если Америка должна стать промышленной страной и если у неё есть все шансы на то, чтобы не только догнать, но и перегнать своих соперников, то перед ней открываются два пути: или, придерживаясь свободы торговли, в течение, скажем, пятидесяти лет вести чрезвычайно обременительную конкурентную борьбу против английской промышленности, опередившей американскую почти на сто лет; или же покровительственными пошлинами преградить доступ английским промышленным изделиям, скажем, на двадцать пять лет, с почти абсолютной уверенностью в том, что по истечении этих двадцати пяти лет американская промышленность будет в состоянии занять независимое положение на свободном мировом рынке. Какой из двух путей самый дешёвый и самый короткий? Вот в чём вопрос».
Такие действия могут быть продиктованы только твёрдым сознанием своих интересов и пониманием мер, соответствующих этим интересам. И ещё сознанием вот чего. На какой версте исторической дороги мы находимся? В каком мы классе исторической школы - в первом или в десятом? С этим пониманием у русских всегда была большая беда.
Когда капитализм в России ещё только развивался и далеко не обнаружил всех своих потенций - он был объявлен выродившимся, загнивающим, и вообще кануном социалистической революции. Ровно такая же участь постигла индустриализм через сто лет без малого. Россия далеко не решила задачи промышленного развития страны: сеть дорог, высокомеханизированное сельское хозяйство, квалифицированный рабочий класс, приученный работать качественно и ответственно, национальная школа менеджмента… Наша индустриализация была торопливой и скомканной, а потому многие важные вопросы не были решены, а были только намечены, а иные даже и не намечены. Все эти вопросы надо было решать. На это ушло бы несколько десятилетий. И вдруг - трах-бах! - объявляется, что мы, оказывается, находимся на постиндустриальном этапе развития, в мире ино- и нано. Это ж надо эдакое удумать! Сидим на развалинах, но - в постиндустриализме. Вон даже Сколково соорудили средь метельного поля. Многие видят в этих абсурдных идеях и поступках злой умысел, может, он и есть, но есть и прискорбный эксцесс обломовской мечтательности. И с этим бороться труднее, чем со злым умыслом.
Явление того же порядка - обещание, данное Медведевым в Давосе, что мы-де будем экспортировать вместо газа и нефти - сельхозпродукты, поскольку мы - потенциально великая сельхоздержава. А ещё мы будем экспортировать интеллектуальные услуги, поскольку страна мы - образованная. Хорошо бы дожить до того дивного мига, когда мы станем сельскохозяйственной державой не только потенциально, но если он даже и настанет, этот миг, - платёжеспособный спрос на сельхозпродукты очень ограничен, а буде он возрастёт - за прирост будет такая драка… Речь именно о платёжеспособном спросе, потому что голодная Африка кушать хочет, а денег не имеет. Что касается интеллектуальных услуг, то услуги просто образованных людей нужны разве что для small talk’ a в светском салоне. Деньги же платят за вполне конкретные технологии и технические решения. А с чего они возьмутся - в чистом-то поле?
При таком вот государственном мышлении протекционизм невозможен. В принципе. Поэтому нашим начальникам ничего не остаётся, как продолжать быть неограниченными либералами и фритрейдерами. Просто выбора нет.
Не зря говорят, что мечтать опасно: может сбыться. И вот - сбылось. Фритрейдерство к нам пришло и прочно обосновалось. А вот полёт и прогресс как-то … задержались в дороге. Если в чём и прогрессируем, то разве что в отсталости и деиндустриализации. В чём же дело?
Вопрос о протекционизме и фритрейдерстве - это, можно сказать, основной вопрос политэкономии и экономической политики. Его нельзя решить однозначно и навсегда, а именно к этому генетически склонно наше интеллигентское сознание («Ты за Есенина или за Маяковского?»). Это и не вопрос веры - это вопрос политики и хозяйственной практики. К сожалению, русское интеллигентское сознание любит превращать вопросы практические в идеологические и даже моральные. На это милое качество обращали внимание ещё авторы «Вех», и оно не изжито и за сто лет, потому что, похоже, коренится в нашей обломовщине: лень воспринимать сложное, вникать в детали и вообще думать всякий раз наново.
Кому выгодно фритрейдерство и неограниченная конкуренция? Очевидно: сильному и развитому. Свободы торговли требует более мощный по отношению к слабому, чтобы завладеть его рынком. «Откройся, - говорит сильный слабому, - будем конкурировать на равных. Ведь это так прекрасно и справедливо - идеальная конкуренция. Она так дивно стимулирует инновации. А протекционизм ведёт к застою». Слабый открывается - и в ту же секунду теряет свой рынок. Потому что свободно конкурировать сильному со слабым, неумелым и начинающим - это всё равно, что пенсионеру на «жигулях» соревноваться с гонщиком на «феррари». В XIX веке, когда Англия была «мастерской мира» и стремилась сохранить своё господствующее положение, она подняла знамя свободы торговли, объявив фритредерство универсальной, как сегодня принято выражаться - общечеловеческой ценностью. Один энергический провозвестник фритрейдерства даже воскликнул без долгих околичностей на одном митинге: «Иисус Христос есть свободная торговля, свободная торговля есть Иисус Христос!». Такая вот чёткая идейная позиция. Имя этого джентльмена - д-р Боуринг; оно сохранилось для потомства благодаря Карлу Марксу и его «Речи о свободе торговли» (1848 г.). Англосаксы - давние мастера выдавать за универсальные, притом нравственные, ценности то, что выгодно лично им. Это полезное умение в художественно завершённой форме явили наши американские друзья во время приснопамятной Перестройки. И мы с радостными воплями присоединились к «общечеловеческими ценностям».
Любопытно, что «Речь о свободе торговли» Маркса была переиздана через тридцать лет отдельной брошюрой с обширным предисловием Энгельса: значит, тема не устарела, да и не может она устареть. Там разговор шёл главным образом о немецкой промышленной политике того времени (1877 г.). Энгельс верно назвал протекционизм «фабрикой фабрикантов». Это очень точно!
Более того. Протекционизм, отсекая внешнюю конкуренцию, обостряет конкуренцию внутри страны. Он усиливает борьбу за свой собственный рынок. А у нас в 90-е годы его с мазохистским восторгом отдали иностранцам. У нас вполне мог бы сформироваться внутренний национальный промышленный рынок - уж за двадцать лет научились бы чему-нибудь! Ещё в эпоху кооперативов начинали выпускать потребительские товары, но эти ростки были затоптаны валом турецко-китайского ширпотреба.
Чтобы сформировалась национальная буржуазия, ей надо время и условия. Предприниматель должен иметь возможность научиться предпринимать. Особенно это относится к промышленной деятельности - вообще самому трудному виду предпринимательства, сравнительно с торговлей и финансовой деятельностью.
В результате у нас не сформировалась национальная буржуазия.
Не по образу жизни буржуазия (с этим как раз всё в порядке), а по месту в системе общественного разделения труда. Буржуазия - это класс, несущий тягло организации народного труда. Эту функцию может выполнять либо государство (как это было при советской власти), либо - национальная буржуазия. Анархическая идея: «свободный труд свободно собравшихся людей» - нигде в широких масштабах не было осуществлена на практике. Так что на эту нелёгкую и, по правде сказать, сволочную работу - организацию народного труда - есть в принципе только два кандидата: государство и буржуазия. Государство устранилось, буржуазия - не сформировалась. Надо ли удивляться, что труда - почти что нет?
Наша буржуазия - мелкая, зашуганная и себя не осознающая. Начинающая, неумелая, зависимая она - наша буржуазия. Наш предпринимательский класс очень плохо умеет предпринимать, незрел, ленив, неквалифицирован. Себя как класс со своими специфическими интересами - не осознаёт. Вот есть у нас какая-нибудь политическая сила, выражающая специфические интересы предпринимателей? Ну? Нет такой. Потому что класса нет. Мелкие предприниматели совершенно не стремятся к тому, чтобы дети их наследовали родительскую профессию (не бизнес - именно профессию). Стараются пристроить куда-нибудь на госслужбу, в ментуру. Хватит, мы погорбатились, пускай хоть дети поживут по-людски. Мне нередко говорят знакомые: «Что ж ты сына не могла в приличное место пристроить?»
А крупняк, олигархи - это по существу не буржуазия, это феодалы, бояре, которым великий князь отстегнул вотчины с людишками.
Принято считать, что наше предпринимательское сословие у нас такое жидкое потому, что их притесняют и обижают гадкие чиновники. На самом деле всё обстоит обратным образом: с ними так обходятся потому что они себя не осознают сильными, организованными и ценными. Их не уважают потому что они сами себя не уважают. В Европе, в странах классического капитализма, буржуазия пошла на штурм феодально-монархического государства, когда осознала себя, достаточно развилась, когда ей стало тесно в старых рамках. У нас этот момент далеко не наступил.
Поскольку никто не возражал против ВТО, никто не требует никаких мер защиты национальной промышленности - можно с определённостью сказать: у нас национальная буржуазия политически не существует. Нет её. Была бы - да тут дым коромыслом стоял бы, когда в ВТО вступали. «Честные выборы» показались бы на этом фоне смешным пустяком.
Что нужно для успешного протекционизма? Прежде всего, нужен образ результата, которого нет. Когда есть образ результата, возможно создать план его достижения. Сначала в общем виде, потом всё более подробный.
Протекционизм - труден в исполнении. Осуществлять его должны умные и грамотные чиновники. Имеющие кругозор, понимание смысла своих действий (явление в нашем министерском обиходе крайне нетипичное), знающие экономическую историю и способные черпать оттуда идеи и предостережения. Таких чиновников у нас нет. Уровень нашей государственной мысли не сильно возвышается над управленческими достижениями допетровских «приказов». И это не глупая острота - это объективный факт, порождаемый ресурсной экономикой.
Вообще, у нас нет знающих и понимающих людей, которые бы привносили мысль в государственную работу. У нас эти два феномена (мысль и государственная работа) не пересекаются - со времён Радищева не пересекаются. Бывали местами и временами исключения, но в целом - увы! Люди мысли, та самая народолюбивая интеллигенция, презирают (и брезгливо побаиваются) государственную работу, а те, кто правит, чужды мысли. Откуда я это знаю? По делам их. Это давняя и застарелая болезнь нашего государства.
Новая затея - посоветоваться с учёными из Академии Наук, что делать, если кризис нагрянет, - безусловно, ни к чему не приведёт и не может привести. Ну, напишут какой-нибудь очередной «сценарий», оприходуют денежки, да тем всё и кончится. Для успеха дела нужно, чтобы интеллект был встроен в государственную работу, а не просто привлекался со стороны. Воля должна быть умной, а ум - волевым. Тогда что-то может получиться. А у нас - даже и по отдельности-то: ни ума, ни воли.
Так что протекционизм, который надо мало, что ввести, а постоянно ещё и поддерживать и видоизменять в соответствии с текущим положением вещей, - так вот протекционизм для нашего государства просто не подъёмен. Хотя бы по квалификации аппарата. Просто интеллектуально неподъёмен.
Кстати, американцы всегда прибегали к протекционизму и вообще ко всему, чему угодно, когда это диктовалось ИХ интересами. Энгельс рассказывает такую историю: « Лет пятнадцать тому назад мне пришлось ехать в вагоне железной дороги с одним интеллигентным коммерсантом из Глазго, связанным, по-видимому, с железоделательной промышленностью. Когда речь зашла об Америке, он стал потчевать меня старыми фритредерскими разглагольствованиями: «Непостижимо, что такие ловкие дельцы, как американцы, платят дань своим местным металлопромышленникам и фабрикантам, тогда как они могли бы купить те же товары, если не лучшие, гораздо дешевле в нашей стране». И он приводил мне примеры, показывавшие, какими высокими налогами обременяют себя американцы, чтобы обогащать нескольких алчных металлопромышленников. «Думаю, - отвечал я, - что в этом вопросе есть и другая сторона. Вы знаете, что Америка в отношении угля, водной энергии, железных и других руд, дешёвых продуктов питания, отечественного хлопка и других видов сырья обладает такими ресурсами и преимуществами, каких не имеет ни одна европейская страна, и что эти ресурсы могут только тогда получить полное развитие, когда Америка сделается промышленной страной. Вы должны также признать, что в настоящее время такой многочисленный народ, как американцы, не может существовать только сельским хозяйством, что это было бы равносильно обречению себя на вечное варварство и подчинённое положение; ни один великий народ не может в наше время жить без собственной промышленности. Но если Америка должна стать промышленной страной и если у неё есть все шансы на то, чтобы не только догнать, но и перегнать своих соперников, то перед ней открываются два пути: или, придерживаясь свободы торговли, в течение, скажем, пятидесяти лет вести чрезвычайно обременительную конкурентную борьбу против английской промышленности, опередившей американскую почти на сто лет; или же покровительственными пошлинами преградить доступ английским промышленным изделиям, скажем, на двадцать пять лет, с почти абсолютной уверенностью в том, что по истечении этих двадцати пяти лет американская промышленность будет в состоянии занять независимое положение на свободном мировом рынке. Какой из двух путей самый дешёвый и самый короткий? Вот в чём вопрос».
Такие действия могут быть продиктованы только твёрдым сознанием своих интересов и пониманием мер, соответствующих этим интересам. И ещё сознанием вот чего. На какой версте исторической дороги мы находимся? В каком мы классе исторической школы - в первом или в десятом? С этим пониманием у русских всегда была большая беда.
Когда капитализм в России ещё только развивался и далеко не обнаружил всех своих потенций - он был объявлен выродившимся, загнивающим, и вообще кануном социалистической революции. Ровно такая же участь постигла индустриализм через сто лет без малого. Россия далеко не решила задачи промышленного развития страны: сеть дорог, высокомеханизированное сельское хозяйство, квалифицированный рабочий класс, приученный работать качественно и ответственно, национальная школа менеджмента… Наша индустриализация была торопливой и скомканной, а потому многие важные вопросы не были решены, а были только намечены, а иные даже и не намечены. Все эти вопросы надо было решать. На это ушло бы несколько десятилетий. И вдруг - трах-бах! - объявляется, что мы, оказывается, находимся на постиндустриальном этапе развития, в мире ино- и нано. Это ж надо эдакое удумать! Сидим на развалинах, но - в постиндустриализме. Вон даже Сколково соорудили средь метельного поля. Многие видят в этих абсурдных идеях и поступках злой умысел, может, он и есть, но есть и прискорбный эксцесс обломовской мечтательности. И с этим бороться труднее, чем со злым умыслом.
Явление того же порядка - обещание, данное Медведевым в Давосе, что мы-де будем экспортировать вместо газа и нефти - сельхозпродукты, поскольку мы - потенциально великая сельхоздержава. А ещё мы будем экспортировать интеллектуальные услуги, поскольку страна мы - образованная. Хорошо бы дожить до того дивного мига, когда мы станем сельскохозяйственной державой не только потенциально, но если он даже и настанет, этот миг, - платёжеспособный спрос на сельхозпродукты очень ограничен, а буде он возрастёт - за прирост будет такая драка… Речь именно о платёжеспособном спросе, потому что голодная Африка кушать хочет, а денег не имеет. Что касается интеллектуальных услуг, то услуги просто образованных людей нужны разве что для small talk’ a в светском салоне. Деньги же платят за вполне конкретные технологии и технические решения. А с чего они возьмутся - в чистом-то поле?
При таком вот государственном мышлении протекционизм невозможен. В принципе. Поэтому нашим начальникам ничего не остаётся, как продолжать быть неограниченными либералами и фритрейдерами. Просто выбора нет.