Я - русский.
Читаю рассказ своего друга shri_boomer и плачу
Я - русский.
Этот небольшой рассказ, я написал потрясенный фильмом «Остров» с Петром Мамоновым в главной роли. Я попал на премьеру, где, как раз, выступал и сам Мамонов. Может с возрастом, я становлюсь сентиментальным, но я проплакал весь фильм. Что-то было задето в моей душе, да так сильно, что я еле успокоился. Эта, можно сказать, исповедь отняла у меня всю ночь, ну а что получилось судить вам. И еще один тонкий момент, рассказ нужно читать либо от начала до конца, либо не читать вовсе иначе теряется весь смысл.
Я - злой. Все русские злые. Я не знаю, откуда взялась моя злость. Наверное, она пришла из детства. Когда двое моих друзей держали за руки моего обидчика по кличке «Король» и кричали, ощерив плохие зубы: Ударь его. Бей. Пусть прольется кровь. Я помню состояние амнезии, когда я не чувствовал ни чего. Передо мной маячило лицо Короля, но я не мог поднять руки. Они кричали : Бей. И если не ударишь ты, мы будем держать тебя, и тебе вряд ли поздоровится. Я помню, что размахнувшись изо всей силы, я ударил его. Я ощутил, как то, что раньше казалось мне таким ужасным и преступным, неожиданно пришлось мне по вкусу. Я видел, как хлынула кровь из носа Короля, но он оставался невозмутимым, взирая на меня оценивающе и презрительно. И этот презрительный взгляд распалял меня еще больше и больше. И бил исступленно в его лицо своими детскими кулачками, стараясь сделать так, чтобы в его глазах появился страх и мольба о пощаде. Но этого так и не произошло. Русские не сдаются! С тех пор в моей душе поселился Cтрах.
Я - лгун. Все русские лгут. В чем тут проблема, я так и не смог разобраться. То ли это желание Востока, выдумав Упанишады посмеиваться над наивными младшими братьями с Запада. То ли это отголоски моего детства. Когда разбился старший сын моей бабушки, то мама и тетя запретили мне говорить ей об этом. Я не понимал, почему я должен лгать. Моя душа томилась, и я ходил вокруг бабушки желая кинуться ей на грудь, и торжественно, если это можно так назвать, прошептать ей на ухо: Бабушка, Саша погиб. Но каждый раз, когда мое желание становилось слишком явным, меня останавливал строгий взгляд матери. И когда ей сообщили об этом, я бросился к ней на руки и плакал от обиды, что это сделал не я. С тех пор в моей душе поселилась Ложь.
Я обманывал всех. Мать, отца, жену, детей. Я обманывал друзей и любовниц, я обманывал власть и иногда судьбу. Я не мог обмануть только себя.
Я - трус. Все русские трусы. Я боялся спать один. Я боялся темноты и одиночества. Я боялся, что меня побьет мать или унизит отец. Я боялся получить тройку по математике и порвать новые брюки. Я боялся учителей и одноклассников, за то, что они могут высмеять меня. Я боялся, что девчонки, которых я любил и боялся, в один прекрасный день узнают, что я их боюсь. Я боялся смерти, хотя и не знал, что это такое. Я боялся собак, потому что одна из них меня укусила. Я боялся правды, потому что правда приносила мне боль. Я боялся боли, потому что боль была смертью. Я помню, что один раз я так испугался разгневанного лица матери, что убежал из дома. Я боялся крика, который меня оглушал и делал безвольным. Я боялся, того, что я боюсь. Я помню, как я бродил по улицам моего городка и мечтал лишь об одном, что когда я стану взрослым я убью своих родителей. И это единственное, что меня не пугало, ведь все русские злые.
Я - злой. Все русские злые. Они смотрят на тебя из-под лобья, и в их глазах мерцает странная смесь недоверия со злобой. Я знаю, что в этом мире нет ни грамма радости и черное пятно, которое называется моим детством, является полным тому подтверждением. Я помню, когда я был еще совсем юнцом, по ночам мне снились страшные сны. Я cкачу на коне, в окружение всадников, пролетая стрелой над деревней. В моих руках кривая сабля, каждый взмах которой порождает кровавые всполохи в моем сознании. Мы жгем дома и насилуем женщин. Мы наслаждаемся унижением врага, как было завещано Чингиз - ханом. Мой знакомый психолог сказал, что это есть воспоминание общественного бессознательного. Но я ему не поверил. Почему же просыпаясь в поту, я чувствовал, как семя изливается прочь под наплывом этих картин? Нет, это происходило потому, что я злой.
Я - трус. Все русские трусы. Мы боимся всего. Боимся любви, боимся баев, боимся улицы, боимся ночи. Мы, как бабочки, боимся взлететь на достаточную высоту, что бы избавиться от своей боязни. Мы с презрением взираем на мотыльков, летящих к своей смерти, потому что мы боимся света. Мы боимся сказать друг другу «нет», и не говорим друг другу «да». Мы боимся быть обманутыми и боимся неизвестности. Мы боимся Царя. Но Царя мы боимся, пока не увидели его на крестном ходе. Пока не почувствовали, что он наш. Он - русский. Он тоже боится, так же как и мы. Мы боимся его, пока он не взглянул в наши глаза и не увидел пустоту, которая их наполняет. Мы боимся его, пока он не понял, что мы трусы. И когда, он, вглядевшись в наши глаза, вдруг увидит, то все, что он слышал о нас, является ложью, и в его зрачках промелькнет испуг, будьте уверены, мы навалимся на него своей массой и будем рвать его плоть на куски.
Я - злой. Я стрелял в поляков под Катынью. Я несчастных стрелял по темницам. Я смотрел в их пустые затылки и стрелял в их кричащие лица. Не внимал я мольбам, и не видел людей. Я лишь жал на курок, целясь в зубы зверей. Я пытался убить свои страхи, с каждым разом их все порождая. Толком смерти, не видя, толком жизнь не рождая. Все русские злые. И мы не любим евреев. Я и сам их убил не одну сотню. И смотря на их муки, я не мог не задаться вопросом: Как же все же с Христом? Кто убил его вы или я? Но ответом, была пустота. Гулко колокол бил на церквушке, по долине с Крестами несясь, глухо ухали Царские пушки, шаг печатал курант на сносях. Я стоял, руки кровью залиты, пелена застилает зрачки. Но стаканы еще не допиты, с переносицы сняты очки…
Я - трус. Все русские трусы. И из-за того, что я боюсь, боятся меня. Меня боятся красные и белые, зеленые и голубые, коммунисты и демократы, капиталисты и рабочие. Меня боятся единороссы и нацболы. Меня боятся Обама и Путин. Я словно смерч. Я колокол Хатыни. Я узник совести, я пленник КГБ. Интеллигент в очках, что словно жив поныне. Меня несет тысячелетний страх. Я - русский бунт, булыжник термидора. И все, что вижу, превращаю в прах…
Я - трус. Ведь я молчу, когда средь ночи за мною приезжает воронок. Я трус. И хоть люблю я сына, но не могу сказать: Люблю тебя сынок. Мы - злые русские, хватая под уздцы играющих коней ретивых, ломали им тяжелые крестцы, насилуя рабынь строптивых. Я злой, мы потеряли все: былую честь, былую веру, славу. Мы пили долго униженья спирт, свои пороки, превратив в забаву. Я забавляюсь, если вижу честь, я забавляюсь, если вижу совесть. Я только ночью написать могу, но впрочем, это все-таки не новость.
Я - добрый. Все русские добрые. Я не знаю, откуда она взялась эта доброта безусловная и жестокая. Я видел, как бабушка почтенного возраста подбрасывала хворост в костер, на котором горел Джордано Бруно. Она была русская.
-Что ж ты паря мучаешься,- сказала она ему, - совсем замерз.
Я храбрый, все русские храбрые. Я помню, как мы бежали в одном сраженье. Наше каре прорвали «старики» Бонапарта, я видел, что им нечего терять, что за их спиной тысячи исступленных километров, сотни проткнутых штыками крестьян, которые взялись за оружие по призыву своих генералов. Когда я понял, что единственным способом избежать смерти является бегство, я побежал. Мы бежали, как зайцы, от гончих визжа от страха и петляя от метких выстрелов французских егерей. В спину мне дышала смерть, и предсмертная дрожь пронизывала меня от пяток до горла. Но вдруг посреди поля мы увидели своего генерала. Если бы всадники апокалипсиса оказались среди нас, я бы испугались меньше. Он был бледен как смерть. Я подчеркиваю господа, что такое спокойствие и полное презрения к смерти может испытывать только сама Смерть. Он курил трубку и спокойно взирал на толпы бегущих солдат. В какой-то момент я увидел его глаза и понял, что если я не остановлюсь и не спрячусь за его непоколебимую фигуру, мое тело обратится в прах. Возле его стремян стояли два его сына. Одному было на вид лет двенадцать, другому на пару годков больше. Генерал соскочил с коня, и невозмутимо пыхтя трубкой, остановил двух лошадей.
-А, что, сыны, пристало ли нам бегать от француза? - спросил он.
-Не пристало, папа - сказал старший с ударением на последнем слоге.
-И я так думаю - ответил генерал, пуская из трубки клубы синего дыма. А посему, давайте умрем вместе, ибо умирать за Родину пристало только великим мужам.
С этими словами он подсадил младшего в седло, а старшему сделал знак, после чего тот оказался на лошади в мгновенье ока. Медленно вытаскивая саблю из ножен, он прошептал:
-Сыны, мои дорогие, пристала нам честь умереть, как воинам, а не как собакам. Ибо хоть собака животное невредное, но не знает она не Родины, не отца, ни матери. Вперед, Христос с нами!
И втроем они бросились на волну набегающих «стариков» сминая ряды отступающих, и обезумевших от крови французов. Отец, наш рубился не на шутку. Не успел я и глазом моргнуть, как повалил он уже с десяток французских головушек. Сабля его мелькала как молния. Прикрывая сынов своих и Родину, мать вашу! Заплакал я горькими слезами о своей опустевшей хате, о жене верной, о детках-безотцовщине. И бросился со штыком наперевес, метя в оскаленные пасти наполеоновских солдат. Видел, краем глаза, как разворачивается в каре наш полк и ощеря рты в едином порыве разворачивается вспять. Видел, как смела младшего сына пуля, попавшая ему в грудь. Но странно было то, что он улыбался, словно ангелы спускались к нему с неба. Отец не остановился, и даже не посмотрел в сторону сына, он скакал на замыленном жеребце, яростно рубя направо и налево. Мы меж тем начали теснить супротивника. Замешкались «старички» и вдруг откуда-то слева ударили гаубицы пришедших в себя русских канониров. Заволновались, месью, замешкались, и ударили мы со всей русской, нашей великой дури, прямо им в во фронт. Повалились французы, как трава подкошенная. Но видел я опять краем глазам, как ударила пуля прямо в сердце старшему сыну. Даже не обернулся генерал.
-За мной сынки, за нами Слава, Государь и Родина!
И гнали мы врага до речки, где их прятались редуты, и только когда увидели зажженные фитили, отступили рядами стройными.
Государь наш, ехал, впереди подбадривая раненых. Шесть пуль поймал он в том бою, и ни одна не нанесла ему урона. Увидев мертвых своих сынов возле генеральского шатра. Снял он треуголку и сказал ординарцу:
-С честью похороните всех героев, вечная им память! А матери передайте, что не зря они сосали сиську! И вдруг зарыдал, как малый не стесняясь нас столпившихся вокруг….
Я - верю в Бога. Все русские верят в бога. Его образ - образ «Спаса на крови». В нем покаяние и боль. В нем богоборчество и раскол. В нем память, которая ни как не дает успокоения грешным нашим душам… Вспомнил вдруг бабку Павлу - родную сестру моего деда. И тут надо пару слов сказать о ней. В селе, она слыла сумасшедшей или скорее блаженной, хотя вслух об этом не говорили, на дворе стояли застойные годы. Обладала она удивительным здоровьем, беззаветной верой в Бога и отсутствием всякого имущества. Зимой она ходила из деревни в деревню босиком, а сердобольные старушки из набожных, поили ее горячим чаем или топленым молоком из русской печки. Жила Павла, как перекати поле, ночуя там, где дадут кров. В те времена, когда в церквах были склады для картошки, бабка Павла истово молилась у иконы на кухне, по нескольку часов отбивая на коленях поклоны. За кого она молилась, не знаю. Может за убиенных коммунистами батюшек, может за сына, канувшего в лагерях, может за мужа сложившего голову под Кенигсбергом. Меня пугала и завораживала эта картина: темная икона в свете свечи и бабка, читающая молитвы по старинному молитвослову. Ведь я точно знал, что никакого бога нет. Однажды я не выдержал и спросил ее:
-Ба, а зачем ты молишься, ведь бога нет?
Она внимательно на меня посмотрела и ответила:
-Я молюсь, чтобы Он когда-нибудь появился и для тебя.
Все русские верят в Бога…
Я - русский.
Этот небольшой рассказ, я написал потрясенный фильмом «Остров» с Петром Мамоновым в главной роли. Я попал на премьеру, где, как раз, выступал и сам Мамонов. Может с возрастом, я становлюсь сентиментальным, но я проплакал весь фильм. Что-то было задето в моей душе, да так сильно, что я еле успокоился. Эта, можно сказать, исповедь отняла у меня всю ночь, ну а что получилось судить вам. И еще один тонкий момент, рассказ нужно читать либо от начала до конца, либо не читать вовсе иначе теряется весь смысл.
Я - злой. Все русские злые. Я не знаю, откуда взялась моя злость. Наверное, она пришла из детства. Когда двое моих друзей держали за руки моего обидчика по кличке «Король» и кричали, ощерив плохие зубы: Ударь его. Бей. Пусть прольется кровь. Я помню состояние амнезии, когда я не чувствовал ни чего. Передо мной маячило лицо Короля, но я не мог поднять руки. Они кричали : Бей. И если не ударишь ты, мы будем держать тебя, и тебе вряд ли поздоровится. Я помню, что размахнувшись изо всей силы, я ударил его. Я ощутил, как то, что раньше казалось мне таким ужасным и преступным, неожиданно пришлось мне по вкусу. Я видел, как хлынула кровь из носа Короля, но он оставался невозмутимым, взирая на меня оценивающе и презрительно. И этот презрительный взгляд распалял меня еще больше и больше. И бил исступленно в его лицо своими детскими кулачками, стараясь сделать так, чтобы в его глазах появился страх и мольба о пощаде. Но этого так и не произошло. Русские не сдаются! С тех пор в моей душе поселился Cтрах.
Я - лгун. Все русские лгут. В чем тут проблема, я так и не смог разобраться. То ли это желание Востока, выдумав Упанишады посмеиваться над наивными младшими братьями с Запада. То ли это отголоски моего детства. Когда разбился старший сын моей бабушки, то мама и тетя запретили мне говорить ей об этом. Я не понимал, почему я должен лгать. Моя душа томилась, и я ходил вокруг бабушки желая кинуться ей на грудь, и торжественно, если это можно так назвать, прошептать ей на ухо: Бабушка, Саша погиб. Но каждый раз, когда мое желание становилось слишком явным, меня останавливал строгий взгляд матери. И когда ей сообщили об этом, я бросился к ней на руки и плакал от обиды, что это сделал не я. С тех пор в моей душе поселилась Ложь.
Я обманывал всех. Мать, отца, жену, детей. Я обманывал друзей и любовниц, я обманывал власть и иногда судьбу. Я не мог обмануть только себя.
Я - трус. Все русские трусы. Я боялся спать один. Я боялся темноты и одиночества. Я боялся, что меня побьет мать или унизит отец. Я боялся получить тройку по математике и порвать новые брюки. Я боялся учителей и одноклассников, за то, что они могут высмеять меня. Я боялся, что девчонки, которых я любил и боялся, в один прекрасный день узнают, что я их боюсь. Я боялся смерти, хотя и не знал, что это такое. Я боялся собак, потому что одна из них меня укусила. Я боялся правды, потому что правда приносила мне боль. Я боялся боли, потому что боль была смертью. Я помню, что один раз я так испугался разгневанного лица матери, что убежал из дома. Я боялся крика, который меня оглушал и делал безвольным. Я боялся, того, что я боюсь. Я помню, как я бродил по улицам моего городка и мечтал лишь об одном, что когда я стану взрослым я убью своих родителей. И это единственное, что меня не пугало, ведь все русские злые.
Я - злой. Все русские злые. Они смотрят на тебя из-под лобья, и в их глазах мерцает странная смесь недоверия со злобой. Я знаю, что в этом мире нет ни грамма радости и черное пятно, которое называется моим детством, является полным тому подтверждением. Я помню, когда я был еще совсем юнцом, по ночам мне снились страшные сны. Я cкачу на коне, в окружение всадников, пролетая стрелой над деревней. В моих руках кривая сабля, каждый взмах которой порождает кровавые всполохи в моем сознании. Мы жгем дома и насилуем женщин. Мы наслаждаемся унижением врага, как было завещано Чингиз - ханом. Мой знакомый психолог сказал, что это есть воспоминание общественного бессознательного. Но я ему не поверил. Почему же просыпаясь в поту, я чувствовал, как семя изливается прочь под наплывом этих картин? Нет, это происходило потому, что я злой.
Я - трус. Все русские трусы. Мы боимся всего. Боимся любви, боимся баев, боимся улицы, боимся ночи. Мы, как бабочки, боимся взлететь на достаточную высоту, что бы избавиться от своей боязни. Мы с презрением взираем на мотыльков, летящих к своей смерти, потому что мы боимся света. Мы боимся сказать друг другу «нет», и не говорим друг другу «да». Мы боимся быть обманутыми и боимся неизвестности. Мы боимся Царя. Но Царя мы боимся, пока не увидели его на крестном ходе. Пока не почувствовали, что он наш. Он - русский. Он тоже боится, так же как и мы. Мы боимся его, пока он не взглянул в наши глаза и не увидел пустоту, которая их наполняет. Мы боимся его, пока он не понял, что мы трусы. И когда, он, вглядевшись в наши глаза, вдруг увидит, то все, что он слышал о нас, является ложью, и в его зрачках промелькнет испуг, будьте уверены, мы навалимся на него своей массой и будем рвать его плоть на куски.
Я - злой. Я стрелял в поляков под Катынью. Я несчастных стрелял по темницам. Я смотрел в их пустые затылки и стрелял в их кричащие лица. Не внимал я мольбам, и не видел людей. Я лишь жал на курок, целясь в зубы зверей. Я пытался убить свои страхи, с каждым разом их все порождая. Толком смерти, не видя, толком жизнь не рождая. Все русские злые. И мы не любим евреев. Я и сам их убил не одну сотню. И смотря на их муки, я не мог не задаться вопросом: Как же все же с Христом? Кто убил его вы или я? Но ответом, была пустота. Гулко колокол бил на церквушке, по долине с Крестами несясь, глухо ухали Царские пушки, шаг печатал курант на сносях. Я стоял, руки кровью залиты, пелена застилает зрачки. Но стаканы еще не допиты, с переносицы сняты очки…
Я - трус. Все русские трусы. И из-за того, что я боюсь, боятся меня. Меня боятся красные и белые, зеленые и голубые, коммунисты и демократы, капиталисты и рабочие. Меня боятся единороссы и нацболы. Меня боятся Обама и Путин. Я словно смерч. Я колокол Хатыни. Я узник совести, я пленник КГБ. Интеллигент в очках, что словно жив поныне. Меня несет тысячелетний страх. Я - русский бунт, булыжник термидора. И все, что вижу, превращаю в прах…
Я - трус. Ведь я молчу, когда средь ночи за мною приезжает воронок. Я трус. И хоть люблю я сына, но не могу сказать: Люблю тебя сынок. Мы - злые русские, хватая под уздцы играющих коней ретивых, ломали им тяжелые крестцы, насилуя рабынь строптивых. Я злой, мы потеряли все: былую честь, былую веру, славу. Мы пили долго униженья спирт, свои пороки, превратив в забаву. Я забавляюсь, если вижу честь, я забавляюсь, если вижу совесть. Я только ночью написать могу, но впрочем, это все-таки не новость.
Я - добрый. Все русские добрые. Я не знаю, откуда она взялась эта доброта безусловная и жестокая. Я видел, как бабушка почтенного возраста подбрасывала хворост в костер, на котором горел Джордано Бруно. Она была русская.
-Что ж ты паря мучаешься,- сказала она ему, - совсем замерз.
Я храбрый, все русские храбрые. Я помню, как мы бежали в одном сраженье. Наше каре прорвали «старики» Бонапарта, я видел, что им нечего терять, что за их спиной тысячи исступленных километров, сотни проткнутых штыками крестьян, которые взялись за оружие по призыву своих генералов. Когда я понял, что единственным способом избежать смерти является бегство, я побежал. Мы бежали, как зайцы, от гончих визжа от страха и петляя от метких выстрелов французских егерей. В спину мне дышала смерть, и предсмертная дрожь пронизывала меня от пяток до горла. Но вдруг посреди поля мы увидели своего генерала. Если бы всадники апокалипсиса оказались среди нас, я бы испугались меньше. Он был бледен как смерть. Я подчеркиваю господа, что такое спокойствие и полное презрения к смерти может испытывать только сама Смерть. Он курил трубку и спокойно взирал на толпы бегущих солдат. В какой-то момент я увидел его глаза и понял, что если я не остановлюсь и не спрячусь за его непоколебимую фигуру, мое тело обратится в прах. Возле его стремян стояли два его сына. Одному было на вид лет двенадцать, другому на пару годков больше. Генерал соскочил с коня, и невозмутимо пыхтя трубкой, остановил двух лошадей.
-А, что, сыны, пристало ли нам бегать от француза? - спросил он.
-Не пристало, папа - сказал старший с ударением на последнем слоге.
-И я так думаю - ответил генерал, пуская из трубки клубы синего дыма. А посему, давайте умрем вместе, ибо умирать за Родину пристало только великим мужам.
С этими словами он подсадил младшего в седло, а старшему сделал знак, после чего тот оказался на лошади в мгновенье ока. Медленно вытаскивая саблю из ножен, он прошептал:
-Сыны, мои дорогие, пристала нам честь умереть, как воинам, а не как собакам. Ибо хоть собака животное невредное, но не знает она не Родины, не отца, ни матери. Вперед, Христос с нами!
И втроем они бросились на волну набегающих «стариков» сминая ряды отступающих, и обезумевших от крови французов. Отец, наш рубился не на шутку. Не успел я и глазом моргнуть, как повалил он уже с десяток французских головушек. Сабля его мелькала как молния. Прикрывая сынов своих и Родину, мать вашу! Заплакал я горькими слезами о своей опустевшей хате, о жене верной, о детках-безотцовщине. И бросился со штыком наперевес, метя в оскаленные пасти наполеоновских солдат. Видел, краем глаза, как разворачивается в каре наш полк и ощеря рты в едином порыве разворачивается вспять. Видел, как смела младшего сына пуля, попавшая ему в грудь. Но странно было то, что он улыбался, словно ангелы спускались к нему с неба. Отец не остановился, и даже не посмотрел в сторону сына, он скакал на замыленном жеребце, яростно рубя направо и налево. Мы меж тем начали теснить супротивника. Замешкались «старички» и вдруг откуда-то слева ударили гаубицы пришедших в себя русских канониров. Заволновались, месью, замешкались, и ударили мы со всей русской, нашей великой дури, прямо им в во фронт. Повалились французы, как трава подкошенная. Но видел я опять краем глазам, как ударила пуля прямо в сердце старшему сыну. Даже не обернулся генерал.
-За мной сынки, за нами Слава, Государь и Родина!
И гнали мы врага до речки, где их прятались редуты, и только когда увидели зажженные фитили, отступили рядами стройными.
Государь наш, ехал, впереди подбадривая раненых. Шесть пуль поймал он в том бою, и ни одна не нанесла ему урона. Увидев мертвых своих сынов возле генеральского шатра. Снял он треуголку и сказал ординарцу:
-С честью похороните всех героев, вечная им память! А матери передайте, что не зря они сосали сиську! И вдруг зарыдал, как малый не стесняясь нас столпившихся вокруг….
Я - верю в Бога. Все русские верят в бога. Его образ - образ «Спаса на крови». В нем покаяние и боль. В нем богоборчество и раскол. В нем память, которая ни как не дает успокоения грешным нашим душам… Вспомнил вдруг бабку Павлу - родную сестру моего деда. И тут надо пару слов сказать о ней. В селе, она слыла сумасшедшей или скорее блаженной, хотя вслух об этом не говорили, на дворе стояли застойные годы. Обладала она удивительным здоровьем, беззаветной верой в Бога и отсутствием всякого имущества. Зимой она ходила из деревни в деревню босиком, а сердобольные старушки из набожных, поили ее горячим чаем или топленым молоком из русской печки. Жила Павла, как перекати поле, ночуя там, где дадут кров. В те времена, когда в церквах были склады для картошки, бабка Павла истово молилась у иконы на кухне, по нескольку часов отбивая на коленях поклоны. За кого она молилась, не знаю. Может за убиенных коммунистами батюшек, может за сына, канувшего в лагерях, может за мужа сложившего голову под Кенигсбергом. Меня пугала и завораживала эта картина: темная икона в свете свечи и бабка, читающая молитвы по старинному молитвослову. Ведь я точно знал, что никакого бога нет. Однажды я не выдержал и спросил ее:
-Ба, а зачем ты молишься, ведь бога нет?
Она внимательно на меня посмотрела и ответила:
-Я молюсь, чтобы Он когда-нибудь появился и для тебя.
Все русские верят в Бога…