Еще раз о Платоне и эльфах
Анна СИНИЦКАЯ *
В 2020 году исполняется 70 лет событию, которое одновременно принадлежит и миру литературы, и религиозной философии: в 1950-м Клайв Стейплз ЛЬЮИС начинает публиковать «ХРОНИКИ НАРНИИ». Появляется книга «Лев, Колдунья и Платяной шкаф», которой и открывается издание цикла. Популярность этого автора и его сюжетов трудно переоценить. Но часто бывает так, что книгу все знают хорошо, но никто не помнит точно.
О пользе шкафов, и не только платяных
Вспоминается эпизод из моей преподавательской биографии. На курсах повышения квалификации учителей-словесников мы разбирали экзаменационные тексты по литературе. Читаем незатейливую фразу: «Вначале была музыка». И вот одна дама, почтенная учительница из сельской школы, с наивным гневом воскликнула: «Это кощунство! В начале ведь было Слово!»
[Spoiler (click to open)]
Пришлось строить дурацкое объяснение, что музыка как образ ничего кощунственного в себе не заключает, даже наоборот. Конечно, трудно разговаривать о литературе и искусстве, не зная о христианстве ничего, но и наоборот тоже нельзя. Стоило бы как-то расширить кругозор, в том числе и в отношении религиозного мировоззрения, но при этом совсем не обязательно расшибать лоб.
И вдруг мне стало понятно, что в этом объяснении мне не смогут помочь ни русская литература, у которой весьма сложные отношения с эстетикой; ни логика с философией, которые сидящие передо мной коллеги представляли довольно смутно. По желчной формулировке нашего университетского преподавателя Софьи Залмановны Агранович, картина мира в голове учителя-гуманитария постсоветской эпохи выглядела так: «Бог создал человека из обезьяны при помощи труда».
И я, как за соломинку, ухватилась за пример - за книгу «Хроники Нарнии». Сейчас я уже не очень понимаю, почему мне показалось, что она помогает в подобных диалогах, может быть, потому, что о детях и Льве, как и о хоббитах, знали уже почти все, даже если - бывает такое - и не читали.
К чему эта преамбула? Меньше всего хотелось бы вести душеспасительные беседы: это не мой жанр. Однако разговор о метаморфозах, которые переживало общество на излете советской эпохи, и о читательском опыте был бы невозможен без беседы об английских сказках, о «детской» литературе (условно детской, конечно) и о том, какую жизнь эти книги проживали в советском/российском контексте.
Сейчас массовое религиозное переживание в современном российском обществе чаще всего выглядит так: надо перекреститься, проезжая в автобусе мимо храма. И всё. Больше не нужно никакого нравственного усилия. Ну, еще можно велеречиво объяснить соседке, что аутизм у ее дочери - это, конечно, наказание божье, потому что она сама виновата. Как написано у того же Льюиса в «Письмах Баламута» (это такая литературно-философская фантасмагория, почти булгаковская: старший дьявол наставляет в своей переписке младшего дьяволенка, как себя вести с людьми): «Мы приучаем людей говорить «Мой Бог» в смысле, не совсем отличающемся от «мои сапоги», то есть имея в виду «Бога, у которого я хорошо устроился».
Для такого мировоззрения книги о Нарнии опасны: ничего удобного мы здесь не обнаружим. Напротив, все нарнийские истории свидетельствуют о том, что встреча с Абсолютным добром - это всегда больно. И потрясения ожидают читателя на каждой странице.
Вот, скажем, такая странность: в мире Нарнии шанс на спасение получают все, в том числе фавны, нимфы, гномы. Персонажи, принадлежащие языческому миру, включены в систему христианских координат, и они у Льюиса воплощают, как и разные сказочные народы-расы у Толкиена, некие символические сущности, связанные с жизненными и космическими первоосновами: Ремесло, Природа, Искусство, Храбрость, Сила, Мудрость и т. д.
Рискованный сюжетный эксперимент, на первый взгляд, призванный как будто специально дразнить наивного читателя. Однако историки литературы сразу же напомнят, что именно в этой проблематике автор «Хроник» не оригинален. Откроем сказку Оскара Уайльда «Рыбак и его Душа». Есть в ней эпизод, когда Рыбак, влюбленный в Русалочку, приходит к священнику и рассказывает о своем чувстве, ища утешения. А тот с гневом отвергает его переживание, напомнив, что фантастические существа - русалки, фавны и дриады - прокляты и «не за них умирал Христос».
Однако в финале сказки священник узнает, что на могиле отверженных - погибших влюбленных - расцвели невиданные цветы. Банальность, но внутри нее оказывается запрятан еще один, неожиданный, финал: «И задрожал Священник, и вернулся в свой дом молиться. И утром, на самой заре вышел он с монахами и клиром, и прислужниками, несущими свечи, и с теми, которые кадят кадильницами, и с большою толпою молящихся и пошел он к берегу моря, и благословил он море и дикую тварь, которая водится в нем. И Фавнов благословил он, и Гномов, которые пляшут в лесах, и тех, у которых сверкают глаза, когда они глядят из-за листьев».
Персонажи, населяющие Нарнию, для английского читателя были привычны. Ничего подобного в советской детской литературе, по крайней мере, в ее магистральных линиях, не встречалось, и персонажам было предписано сохранять реалистичность.
Конечно, наша детская литература в ХХ столетии всегда была «заповедником», в который легко было спрятать и философию, и отголоски модернизма, и даже авангардистские эксперименты. Но все-таки, как правило, сюжет мог быть сказочным, но он - вот парадокс! - почти никогда не был абсолютно магическим и не обладал метафизической глубиной. Если она и просвечивала, сами же авторы ее старательно прятали, как Паустовский и Пришвин. И даже Королевство Кривых Зеркал у Виталия Губарева (его книга о путешествии в Зазеркалье опубликована почти одновременно со «Львом, Колдуньей…» - в 1951 году) - это всего лишь перевернутая реальность, которую с успехом восстанавливают советские пионеры.
Пожалуй, одни из немногих примеров, которые не очень вписывались в соцреалистические задачи, - это «Сказы» Павла Бажова и повести Владислава Крапивина (у последнего - особенно в 80-х годах). Этих авторов можно смело числить среди предтеч советского фэнтези: у них есть условная фантастическая образность из романтического прошлого и попытки передать мистические переживания. У Крапивина персонажи, которые более восприимчивы к метафизическому опыту (почти в духе немецкого романтизма и русского Серебряного века), - это всегда дети, подростки. Весьма важное для развития фэнтези обстоятельство.
Но все-таки эти примеры почти единичны. А «Хроники Нарнии» создали впечатление, будто вдруг распахнулось окно, и в него ворвался свежий воздух. Обнаружилось, что возможно создание мира, который наполнен памятью культуры и где религиозно-метафизическое чувство обладает эстетическим измерением.
Оскар-уайльдовский эстетизм совсем не мешает нравственности. Вещи и чувства, обладающие качеством подлинности, всегда красивы, даже если они остаются неуловимо таинственными, как картины прерафаэлитов. Эта подлинность многослойна, как луковица, и к самому-самому настоящему их образу надо пробиться сквозь тени, как и учил Платон, часто упоминаемый на страницах «Хроник». Тогда реки и горы будут живыми, вместо мертвых самоцветов можно увидеть ветки спелых рубинов, а мастерство - это магия творчества. И мир рождается из Музыки.
А еще в этом мире возможно Приключение. Не как всего лишь развлекательная история, а как осуществление судьбы героя, осознание ценности этой судьбы. Так определял рыцарский и авантюрный романы Михаил Бахтин. «Удовольствие от чтения» невозможно без дракона.
«Что ты наделал, профессор?»
Сюжеты Джона Рональда Руэла Толкиена и Клайва Стейплза Льюиса - необычайно важная часть читательского опыта тех, кто переживал конец советской эпохи. Но не менее важную роль эти книги играли в среде интеллигенции конца 70-х, которая формировалась вокруг о. Александра Меня. Он был очень чуток к сюжетам Льюиса, сохранились его комментарии нарнийских сюжетов в книгах и радиопередачах. Они совсем не похожи на отзывы современных апологетов православия, которые видят в историях английских писателей всего лишь «католическую прелесть».
До того, как образы Нарнии и Средиземья обрели у нас массовую популярность, льюисовские и толкиеновские тексты читались в подлиннике, переводились и становились достоянием узкого, почти эзотерического круга. Эзотерического не потому, что туда не пускали «непосвященных» (напротив, прийти мог каждый), но потому, что общение среди своих порождает определенный язык и контекст, не принадлежащие официозу. А в случае с о. Александром Менем и Сергеем Аверинцевым контекст этот был особым. Точнее было бы назвать его не диссидентским или оппозиционным, а просто другим измерением.
Историю этого круга и рассказ о той роли, которую сыграли сюжеты о Кольце и о Льве, можно найти в мемуарах и статьях Натальи Трауберг **, переводчицы с английского, - именно ей в первую очередь мы обязаны появлением на русском языке нарнийских хроник и их трактовкой. Другая ипостась Натальи Трауберг - участие в работе правления Российского библейского общества и Честертоновского общества. Оказывается, были и такие.
Отдельный вопрос - почему для советской культуры, для определенной ее среды был важен образ Англии? Для кого-то это воплощение чувства собственного достоинства, приватного пространства, которого нам не хватает, уникальное сочетание мрачной романтики и устойчивости, уюта. Попытка к бегству в мир, где «духовные скрепы» и ценности не мешают внутренней свободе, пусть даже и в приключениях для детей. А возможно, это поиск единства нравственного чувства и эстетизма. Добиться такого единства удалось, может быть, только Владимиру Набокову, и опять-таки не без «англичанства».
И имя Честертона не случайно в нашем разговоре. В основном мы его знаем как создателя детективов об отце Брауне. Однако всему миру, и не только европейскому, Гилберт К. Честертон известен прежде всего как автор романов и эссе на религиозно-философские темы. Немало эссе о сказках и детских фантазиях: современному человеку, считает Честертон, именно истории о приключениях помогают воскресить дух христианства: «Не так уж кощунственна дикая аллегория: младенец Христос на деревянной лошадке сражается с драконом деревянным мечом». В одной этой фразе - формулы всех сюжетов Льюиса, Толкиена и многих будущих фэнтези.
Честертоновские тексты, как и эпопеи Толкиена и Льюиса, обладают двойным дном. При всем доверии к традиционным ценностям и координатам христианского мировоззрения эти авторы уловили подземные толчки истории. Их книги - это рассказы о мире-на-границе старой и новой эпох, между двумя мировыми войнами.
Возможно, это «двойное дно» и позволило современным культурологам заподозрить неладное. Желание убежать в волшебную страну стало тиражироваться, повторяться прямо-таки с маниакальной настойчивостью. Оксфордские сочинители открыли ящик Пандоры, и бесконечные истории об эльфах, гоблинах, рыцарях и принцессах хлынули на книжный рынок, потеснив бластеры и звездолеты. Однако, завороженные волшебными историями, мы не задумываемся над причинами такого безоговорочного доверия к выдуманным мирам.
Напомним, что к литературному пиршеству - чтению Толкиена и Льюиса - мы присоединились довольно поздно. Мы открыли для себя «Хоббита» в середине 80-х, трилогия о Кольце была переведена в начале 90-х, и только массовый читатель попытался приспособить эти странные сюжеты к своему опыту, как вдруг обнаружилось, что почтенные профессора из Оксфорда и Кембриджа - давным-давно классики. А еще они, кроме «классичности», сохранили качество «культовых авторов». Другие, не менее почтенные профессора успели насочинять целые тома исследований и десятки диссертаций. При этом вокруг сюжетов выросли и многослойные субкультуры - игровая и коммерческая: с маечками, сувенирами, приквелами и сиквелами.
В российском контексте «что-то пошло не так». Как водится, сверхпопулярность книги у нас - это не о литературе вовсе. Это о нас самих, о нашем обществе, исторической памяти и, конечно, мессианстве и литературоцентризме.
Некогда нашумевшая книга Дины Хапаевой «Готическое общество: морфология кошмара» посвящена попытке, что называется, потрясти основы и подвергнуть авторитет «культовых» Толкиена и Льюиса беспощадной ревизии. Христианские авторы и выразители европейского гуманизма оказываются, в буквальном смысле, соблазнителями, провозвестниками готической, «нечеловеческой» эстетики. Потому что получается так, что историями об эльфах и гномах мы прикрываем катастрофу всего ХХ века. Эскапизм, бегство от действительности - вполне почтенная психотерапевтическая функция литературы. Но, утверждает Хапаева, в российской практике чтения - это еще и бегство от собственной истории.
Тезис более чем спорный, во многом несправедливый. Дающий, впрочем, повод задуматься.
* Кандидат филологических наук, ведущий библиограф СМИБС.
** Трауберг Наталья Леонидовна (1928-2009) - писатель, переводчик с английского. Дочь режиссера Леонида Трауберга. Наталья Трауберг входила в редакционный совет журнала «Иностранная литература». Переводила с португальского (де Кейрош), французского (Ионеско), итальянского (Пиранделло) и английского (Вудхауз, Честертон, Сэйерс, Грэм Грин). Была переводчиком детской литературы и, кроме «Хроник Нарнии», переводила «Томасину» Гэллико, «Длинноногого дядюшку» и «Милого недруга» Джин Уэбстер, «Леди Джейн» Сесилии Джемисон, «Маленькую принцессу» Барнетт.
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» 18 июня 2020 года, № 12 (185)
В 2020 году исполняется 70 лет событию, которое одновременно принадлежит и миру литературы, и религиозной философии: в 1950-м Клайв Стейплз ЛЬЮИС начинает публиковать «ХРОНИКИ НАРНИИ». Появляется книга «Лев, Колдунья и Платяной шкаф», которой и открывается издание цикла. Популярность этого автора и его сюжетов трудно переоценить. Но часто бывает так, что книгу все знают хорошо, но никто не помнит точно.
О пользе шкафов, и не только платяных
Вспоминается эпизод из моей преподавательской биографии. На курсах повышения квалификации учителей-словесников мы разбирали экзаменационные тексты по литературе. Читаем незатейливую фразу: «Вначале была музыка». И вот одна дама, почтенная учительница из сельской школы, с наивным гневом воскликнула: «Это кощунство! В начале ведь было Слово!»
[Spoiler (click to open)]
Пришлось строить дурацкое объяснение, что музыка как образ ничего кощунственного в себе не заключает, даже наоборот. Конечно, трудно разговаривать о литературе и искусстве, не зная о христианстве ничего, но и наоборот тоже нельзя. Стоило бы как-то расширить кругозор, в том числе и в отношении религиозного мировоззрения, но при этом совсем не обязательно расшибать лоб.
И вдруг мне стало понятно, что в этом объяснении мне не смогут помочь ни русская литература, у которой весьма сложные отношения с эстетикой; ни логика с философией, которые сидящие передо мной коллеги представляли довольно смутно. По желчной формулировке нашего университетского преподавателя Софьи Залмановны Агранович, картина мира в голове учителя-гуманитария постсоветской эпохи выглядела так: «Бог создал человека из обезьяны при помощи труда».
И я, как за соломинку, ухватилась за пример - за книгу «Хроники Нарнии». Сейчас я уже не очень понимаю, почему мне показалось, что она помогает в подобных диалогах, может быть, потому, что о детях и Льве, как и о хоббитах, знали уже почти все, даже если - бывает такое - и не читали.
К чему эта преамбула? Меньше всего хотелось бы вести душеспасительные беседы: это не мой жанр. Однако разговор о метаморфозах, которые переживало общество на излете советской эпохи, и о читательском опыте был бы невозможен без беседы об английских сказках, о «детской» литературе (условно детской, конечно) и о том, какую жизнь эти книги проживали в советском/российском контексте.
Сейчас массовое религиозное переживание в современном российском обществе чаще всего выглядит так: надо перекреститься, проезжая в автобусе мимо храма. И всё. Больше не нужно никакого нравственного усилия. Ну, еще можно велеречиво объяснить соседке, что аутизм у ее дочери - это, конечно, наказание божье, потому что она сама виновата. Как написано у того же Льюиса в «Письмах Баламута» (это такая литературно-философская фантасмагория, почти булгаковская: старший дьявол наставляет в своей переписке младшего дьяволенка, как себя вести с людьми): «Мы приучаем людей говорить «Мой Бог» в смысле, не совсем отличающемся от «мои сапоги», то есть имея в виду «Бога, у которого я хорошо устроился».
Для такого мировоззрения книги о Нарнии опасны: ничего удобного мы здесь не обнаружим. Напротив, все нарнийские истории свидетельствуют о том, что встреча с Абсолютным добром - это всегда больно. И потрясения ожидают читателя на каждой странице.
Вот, скажем, такая странность: в мире Нарнии шанс на спасение получают все, в том числе фавны, нимфы, гномы. Персонажи, принадлежащие языческому миру, включены в систему христианских координат, и они у Льюиса воплощают, как и разные сказочные народы-расы у Толкиена, некие символические сущности, связанные с жизненными и космическими первоосновами: Ремесло, Природа, Искусство, Храбрость, Сила, Мудрость и т. д.
Рискованный сюжетный эксперимент, на первый взгляд, призванный как будто специально дразнить наивного читателя. Однако историки литературы сразу же напомнят, что именно в этой проблематике автор «Хроник» не оригинален. Откроем сказку Оскара Уайльда «Рыбак и его Душа». Есть в ней эпизод, когда Рыбак, влюбленный в Русалочку, приходит к священнику и рассказывает о своем чувстве, ища утешения. А тот с гневом отвергает его переживание, напомнив, что фантастические существа - русалки, фавны и дриады - прокляты и «не за них умирал Христос».
Однако в финале сказки священник узнает, что на могиле отверженных - погибших влюбленных - расцвели невиданные цветы. Банальность, но внутри нее оказывается запрятан еще один, неожиданный, финал: «И задрожал Священник, и вернулся в свой дом молиться. И утром, на самой заре вышел он с монахами и клиром, и прислужниками, несущими свечи, и с теми, которые кадят кадильницами, и с большою толпою молящихся и пошел он к берегу моря, и благословил он море и дикую тварь, которая водится в нем. И Фавнов благословил он, и Гномов, которые пляшут в лесах, и тех, у которых сверкают глаза, когда они глядят из-за листьев».
Персонажи, населяющие Нарнию, для английского читателя были привычны. Ничего подобного в советской детской литературе, по крайней мере, в ее магистральных линиях, не встречалось, и персонажам было предписано сохранять реалистичность.
Конечно, наша детская литература в ХХ столетии всегда была «заповедником», в который легко было спрятать и философию, и отголоски модернизма, и даже авангардистские эксперименты. Но все-таки, как правило, сюжет мог быть сказочным, но он - вот парадокс! - почти никогда не был абсолютно магическим и не обладал метафизической глубиной. Если она и просвечивала, сами же авторы ее старательно прятали, как Паустовский и Пришвин. И даже Королевство Кривых Зеркал у Виталия Губарева (его книга о путешествии в Зазеркалье опубликована почти одновременно со «Львом, Колдуньей…» - в 1951 году) - это всего лишь перевернутая реальность, которую с успехом восстанавливают советские пионеры.
Пожалуй, одни из немногих примеров, которые не очень вписывались в соцреалистические задачи, - это «Сказы» Павла Бажова и повести Владислава Крапивина (у последнего - особенно в 80-х годах). Этих авторов можно смело числить среди предтеч советского фэнтези: у них есть условная фантастическая образность из романтического прошлого и попытки передать мистические переживания. У Крапивина персонажи, которые более восприимчивы к метафизическому опыту (почти в духе немецкого романтизма и русского Серебряного века), - это всегда дети, подростки. Весьма важное для развития фэнтези обстоятельство.
Но все-таки эти примеры почти единичны. А «Хроники Нарнии» создали впечатление, будто вдруг распахнулось окно, и в него ворвался свежий воздух. Обнаружилось, что возможно создание мира, который наполнен памятью культуры и где религиозно-метафизическое чувство обладает эстетическим измерением.
Оскар-уайльдовский эстетизм совсем не мешает нравственности. Вещи и чувства, обладающие качеством подлинности, всегда красивы, даже если они остаются неуловимо таинственными, как картины прерафаэлитов. Эта подлинность многослойна, как луковица, и к самому-самому настоящему их образу надо пробиться сквозь тени, как и учил Платон, часто упоминаемый на страницах «Хроник». Тогда реки и горы будут живыми, вместо мертвых самоцветов можно увидеть ветки спелых рубинов, а мастерство - это магия творчества. И мир рождается из Музыки.
А еще в этом мире возможно Приключение. Не как всего лишь развлекательная история, а как осуществление судьбы героя, осознание ценности этой судьбы. Так определял рыцарский и авантюрный романы Михаил Бахтин. «Удовольствие от чтения» невозможно без дракона.
«Что ты наделал, профессор?»
Сюжеты Джона Рональда Руэла Толкиена и Клайва Стейплза Льюиса - необычайно важная часть читательского опыта тех, кто переживал конец советской эпохи. Но не менее важную роль эти книги играли в среде интеллигенции конца 70-х, которая формировалась вокруг о. Александра Меня. Он был очень чуток к сюжетам Льюиса, сохранились его комментарии нарнийских сюжетов в книгах и радиопередачах. Они совсем не похожи на отзывы современных апологетов православия, которые видят в историях английских писателей всего лишь «католическую прелесть».
До того, как образы Нарнии и Средиземья обрели у нас массовую популярность, льюисовские и толкиеновские тексты читались в подлиннике, переводились и становились достоянием узкого, почти эзотерического круга. Эзотерического не потому, что туда не пускали «непосвященных» (напротив, прийти мог каждый), но потому, что общение среди своих порождает определенный язык и контекст, не принадлежащие официозу. А в случае с о. Александром Менем и Сергеем Аверинцевым контекст этот был особым. Точнее было бы назвать его не диссидентским или оппозиционным, а просто другим измерением.
Историю этого круга и рассказ о той роли, которую сыграли сюжеты о Кольце и о Льве, можно найти в мемуарах и статьях Натальи Трауберг **, переводчицы с английского, - именно ей в первую очередь мы обязаны появлением на русском языке нарнийских хроник и их трактовкой. Другая ипостась Натальи Трауберг - участие в работе правления Российского библейского общества и Честертоновского общества. Оказывается, были и такие.
Отдельный вопрос - почему для советской культуры, для определенной ее среды был важен образ Англии? Для кого-то это воплощение чувства собственного достоинства, приватного пространства, которого нам не хватает, уникальное сочетание мрачной романтики и устойчивости, уюта. Попытка к бегству в мир, где «духовные скрепы» и ценности не мешают внутренней свободе, пусть даже и в приключениях для детей. А возможно, это поиск единства нравственного чувства и эстетизма. Добиться такого единства удалось, может быть, только Владимиру Набокову, и опять-таки не без «англичанства».
И имя Честертона не случайно в нашем разговоре. В основном мы его знаем как создателя детективов об отце Брауне. Однако всему миру, и не только европейскому, Гилберт К. Честертон известен прежде всего как автор романов и эссе на религиозно-философские темы. Немало эссе о сказках и детских фантазиях: современному человеку, считает Честертон, именно истории о приключениях помогают воскресить дух христианства: «Не так уж кощунственна дикая аллегория: младенец Христос на деревянной лошадке сражается с драконом деревянным мечом». В одной этой фразе - формулы всех сюжетов Льюиса, Толкиена и многих будущих фэнтези.
Честертоновские тексты, как и эпопеи Толкиена и Льюиса, обладают двойным дном. При всем доверии к традиционным ценностям и координатам христианского мировоззрения эти авторы уловили подземные толчки истории. Их книги - это рассказы о мире-на-границе старой и новой эпох, между двумя мировыми войнами.
Возможно, это «двойное дно» и позволило современным культурологам заподозрить неладное. Желание убежать в волшебную страну стало тиражироваться, повторяться прямо-таки с маниакальной настойчивостью. Оксфордские сочинители открыли ящик Пандоры, и бесконечные истории об эльфах, гоблинах, рыцарях и принцессах хлынули на книжный рынок, потеснив бластеры и звездолеты. Однако, завороженные волшебными историями, мы не задумываемся над причинами такого безоговорочного доверия к выдуманным мирам.
Напомним, что к литературному пиршеству - чтению Толкиена и Льюиса - мы присоединились довольно поздно. Мы открыли для себя «Хоббита» в середине 80-х, трилогия о Кольце была переведена в начале 90-х, и только массовый читатель попытался приспособить эти странные сюжеты к своему опыту, как вдруг обнаружилось, что почтенные профессора из Оксфорда и Кембриджа - давным-давно классики. А еще они, кроме «классичности», сохранили качество «культовых авторов». Другие, не менее почтенные профессора успели насочинять целые тома исследований и десятки диссертаций. При этом вокруг сюжетов выросли и многослойные субкультуры - игровая и коммерческая: с маечками, сувенирами, приквелами и сиквелами.
В российском контексте «что-то пошло не так». Как водится, сверхпопулярность книги у нас - это не о литературе вовсе. Это о нас самих, о нашем обществе, исторической памяти и, конечно, мессианстве и литературоцентризме.
Некогда нашумевшая книга Дины Хапаевой «Готическое общество: морфология кошмара» посвящена попытке, что называется, потрясти основы и подвергнуть авторитет «культовых» Толкиена и Льюиса беспощадной ревизии. Христианские авторы и выразители европейского гуманизма оказываются, в буквальном смысле, соблазнителями, провозвестниками готической, «нечеловеческой» эстетики. Потому что получается так, что историями об эльфах и гномах мы прикрываем катастрофу всего ХХ века. Эскапизм, бегство от действительности - вполне почтенная психотерапевтическая функция литературы. Но, утверждает Хапаева, в российской практике чтения - это еще и бегство от собственной истории.
Тезис более чем спорный, во многом несправедливый. Дающий, впрочем, повод задуматься.
* Кандидат филологических наук, ведущий библиограф СМИБС.
** Трауберг Наталья Леонидовна (1928-2009) - писатель, переводчик с английского. Дочь режиссера Леонида Трауберга. Наталья Трауберг входила в редакционный совет журнала «Иностранная литература». Переводила с португальского (де Кейрош), французского (Ионеско), итальянского (Пиранделло) и английского (Вудхауз, Честертон, Сэйерс, Грэм Грин). Была переводчиком детской литературы и, кроме «Хроник Нарнии», переводила «Томасину» Гэллико, «Длинноногого дядюшку» и «Милого недруга» Джин Уэбстер, «Леди Джейн» Сесилии Джемисон, «Маленькую принцессу» Барнетт.
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» 18 июня 2020 года, № 12 (185)