Толстой и Церковь: на пути к примирению?
К 120-летию «отлучения» Толстого
Геннадий КАРПЕНКО *
Прости им грех их. А если нет, То изгладь и меня из книги Твоей, в которую Ты вписал.
Из ходатайственной молитвы Моисея
У евреев в юбилей прощали долги, а у нас в юбилей налагают подать... Дар прощать выше дара исправлять наказанием.
Святитель Филарет (Дроздов)
Отношения Льва Николаевича Толстого с Церковью являют удивительный пример практического претворения в жизнь религиозно-философского учения писателя о «непротивлении злу насилием». Личностный опыт бесценен: писателю пришлось практически в одиночку и в смирении противостоять мощной религиозной организации в лице Русской Православной Церкви.
Поводом для осуждений Толстого со стороны Церкви послужили его взгляды и публичные высказывания: писатель не признавал личностного воплощения Христа как богочеловека, отвергал таинства и не исполнял религиозных обрядов. Но, как пишет Толстой, «Единого Бога - начало всего - не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме Бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли Бога, выраженной в христианском учении».
Последней каплей, «переполнившей чашу терпения Православной Церкви», как замечает богословский писатель И. Андреев, стала публикация в 1899 году романа Толстого «Воскресение», содержавшего «кощунственные главы» об обрядовой стороне Евхаристии. Но в «Воскресении» Толстой критиковал Церковь в большей степени за то, что она освящает насилие по отношению к арестантам со стороны государства: «Это было величайшим кощунством и насмешкой над тем самым Христом, именем которого все это делалось».
[Spoiler (click to open)]
Реакция Церкви на честную и открытую духовную позицию Толстого была выражена в «Определении Святейшего Синода от 20-22 февраля 1901 г. с посланием верным чадам Православной Греко-российской Церкви о графе Льве Толстом»: «Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».
Наверное, более абсурдной и ужасной ситуации, чем та, в которой оказался Толстой (а вместе с ним и мы), выразив свое понимание Церкви, Православия, Христа и испытав и испытывая до сих пор непримиримое отношение Церкви, невозможно себе представить.
Официального отлучения Толстого от Церкви не было, так как не провозглашалось с амвона ритуально необходимого в таких случаях «торжественного проклятия». Хотя Толстому от такого неотлучения было не легче, потому что он, хотя и получал слова поддержки, испытал озлобление послушного большинства жителей России. Церковное определение породило народную ненависть и шквал угроз. «Теперь ты предан анафеме и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака»; «Если правительство не уберет тебя, - мы сами заставим тебя замолчать»; «Вот дьявол в образе человека», - такие слова постоянно звучали в адрес писателя.
Конечно, можно объяснить озлобление народа: оно подогревалось авторитетом Церкви. Но труднее понять гневные слова одного из влиятельнейших священников того времени Иоанна Кронштадтского. В своих предсмертных дневниках Иоанн Кронштадтский, не стесняясь в выражениях, призывает Бога убить Толстого, желает его с петлей на шее опустить в пучину морскую: «Господи, убери с Земли этот труп зловонный, не дай ему дожить до праздника Рождества Пресвятой Богородицы». Так Иоанн Кронштадтский поздравляет больного, передвигающегося в коляске Толстого с его 80-летием.
Толстой, испытав на себе гнев и злобу окружающих, зная об отношении к нему Иоанна Кронштадтского, ни разу дурного слова о нем не сказал: однажды только назвал его иронично «добрый старичок». Исторический итог отношений Толстого и Иоанна Кронштадского известен: озлобившийся на писателя священник причислен к лику святых, а над незлобивым Толстым до сих пор находится нимб торжествующего церковного проклятия.
Нужно сказать, что Толстой в своих взглядах (по выраженному в них настроению) не был одинок. Зарождение подобных настроений философ-пантеист И. Лапшин назвал «вселенским пантеистическим чувством», которое «оказывается в существенных чертах тождественным у людей, принадлежавших самым разнообразным религиозным и метафизическим направлениям». «Вселенское чувство» трансформировало новозаветную привязанность человека к Богу и усиливало творческие способности Духа, животворящую силу природы и космоса.
Однако только Толстой испытал вмешательство Синода в свою религиозную жизнь и заслужил «Определения...», другие же, выражавшие схожие или более радикальные религиозные взгляды, такого осуждающего внимания не удостоились и, если следовать догматической логике, «упокоились в Боге», по крайней мере, не лишились молитвенного упования.
Действие Церкви оказалось избирательным. Почему, например, такого же «Определения...» не заслужил Л. Андреев за своего «Иуду Искариота» или А. Куприн за рассказ «Анафема», в котором отец Олимпий славит «болярина Льва» как «воистину Христа соратника и слугу»?
Почему «Определение...» обошло И. Бунина, утверждавшего в творчестве пантеистического бога? Писатель присваивал «своему богу» имена: Дух, Душа, Разум, Дыхание, Атман, Всеединое, Бездна-Праматерь. Сущность от этого не изменится: «А называйте, как хотите - Роману, Вишну, Фта… Дух жизни, одним словом».
Почему А. Блок остался без осуждающего внимания Церкви за художественную типизацию «попа»: «Помнишь, как бывало Брюхом шел вперед, И крестом сияло Брюхо на народ?»
Обвинения и приговоры, звучащие в адрес Толстого, односторонни и несут полуправду. Замалчиваются сопутствующие обстоятельства и не обращается внимания на то, что спор Толстого с исторической Церковью связан с желанием писателя указать на излишнее выпячивание обрядовой стороны веры, а не ее духовной чистоты. Толстой же как «человек больной грешной совести» (В. Ильин) стремился к чистоте христианской жизни.
Все попытки родственников Толстого, современных православных литературоведов вернуться к вопросу о «примирении» Толстого с Церковью - безрезультатны. Известно, что в конце февраля 2001 г. праправнук Владимир Ильич Толстой, тогда управляющий музеем-усадьбой писателя в Ясной Поляне, а ныне советник Президента России по культуре, направил письмо Патриарху Московскому и всея Руси Алексию II с просьбой пересмотреть синодальное определение. Известны и слова почившего в Бозе Патриарха: «Не можем мы сейчас пересматривать, потому что все-таки пересматривать можно, если человек изменяет свою позицию».
В марте 2009-го В. И. Толстой, оценивая общественное значение синодального акта, с горечью сказал: «Я изучал документы, читал газеты того времени, знакомился с материалами общественных дискуссий вокруг отлучения. И у меня возникло ощущение, что этот акт дал сигнал к тотальному расколу российского общества. Раскололись и царствующая семья, и высшая аристократия, и поместное дворянство, и интеллигенция, и разночинские слои, и простой люд. Трещина прошла по телу всего русского, российского народа».
Мне самому приходилось дважды поднимать данный вопрос - на Самарской епархиальной конференции «Русский язык как духовный и культурный собиратель нации» и на III Международном симпозиуме «Русская словесность в мировом культурном контексте». На симпозиуме во время круглого стола «Л. Н. Толстой: к столетию ухода» после моего предложения обратиться к Патриарху Кириллу с просьбой вновь переосмыслить проблему «отлучения» и «примирения» Толстого у меня состоялся характерный письменный диалог с игуменом Вениамином (Новиком). От о. Вениамина я получил записку: «Толстой много раз публично отрицал Троичность Бога - основной христианский догмат. Не покаялся. Поэтому он отлучил себя навсегда. Обращаться в Св. Синод бессмысленно. Нужно уважать свободу совести (Толстого в данном случае)». Свой ответ я выразил в словах: «Навсегда» в мире Христа не бывает. Вопрос о «примирении» - это вопрос не логики, а любви». В очередной записке о. Вениамин богословски убеждал меня в обоснованности «отлучения» Толстого.
Здесь уместно вспомнить духовные мысли святителя Филарета (Дроздова), Митрополита Московского и Коломенского. Святитель пишет об одной крестьянке, «совращенной в раскол» и не желающей «оставить раскола»: «Как изъяснить сие? Упорством ее? Пусть так. Но не надобно ли к изъяснению сего присовокупить еще причину: что в нас, служителях истинной веры, мало духовной силы, а может быть, и духовного разума. Смиримся с нашей школьной ученостью, которая не имеет столько силы, сколько наше невежество, может быть, умилосердится Бог, смиренным дающий благодать».
«Не судить неслышащего» - эту нагорную мысль утверждал и А. Хомяков, писавший: «Церковь над неслышащими ее призывы не произносит приговора».
Сейчас есть все методологические и источниковедческие возможности (а богословские были всегда), чтобы рассмотреть вопрос о «примирении» Церкви с Толстым не в рамках поучительно-христианской схоластики, а широко - в жизненном поле, в котором пребывал Толстой (с учетом мировоззренческого кризиса, семейной трагедии, последнего пути писателя и многого того, что открывала эпоха взгляду Толстого), и в свете отношения Христа к Петру, к Фоме и другим «отрекающимся» и «неверующим».
Толстой столкнулся с исторической Церковью. Он увидел, что она, подыгрывая государству, потерпела моральное поражение. Как тонко заметил В. Ильин, Толстой усмотрел в эмпирической и исторической Церкви «ересь в поступках» и пустоту в словах: церковное слово стало риторическим, превратилось в «бесплодную смоковницу», перестало приносить плоды любви. Толстой, как некогда богомилы X-XII веков, заключает, что по своей социальной природе государственные и религиозные учреждения образуют собой господство злых сил: в каждом - от маленького чиновника до главы государства - реально или потенциально таится зло; хищническое насилие властей, как правило, бездарных и тупых, отличающихся от обыкновенных злодеев лишь своей привилегированностью, объемом и широтой технических возможностей, ничем не лучше, а хуже других частных форм злодейства. В «Воскресении» Толстой о чиновниках, о государственных служащих пишет, что они «страшнее разбойников».
Но борьба со злом путем насилия, утверждает Толстой, является таким же злом (ведет к разрушению антропологической природы человека). Исходя из этого и беря за основу Евангелие, писатель считает, что любовь должна заменить право, законы должны быть заменены заповедями. Только такая смена духовной парадигмы позволяет человеку быть подобным, восстановить в себе образ Божий.
Парадокс христианской любви. Любви Софьи Андреевны хватило, чтобы простить и бегство мужа, и его жестокое упрямство, как хватило любви Александре Львовне, находившейся в ссоре с матерью из-за отца, простить ее: «Мне досталось великое счастье ухаживать за отцом в течение его последней болезни и закрыть ему глаза. И мне довелось еще полностью помириться с матерью, за которой я ухаживала до конца ее жизни». А любви Церкви почему-то не хватает сделать жест примирения. Ведь из трех дарований - веры, надежды, любви, о которых пишет апостол Павел, - «любовь из них больше».
Думается, уход и смерть Толстого стали испытанием не только для семьи, но и для Русской Православной Церкви. Но если любви близких хватило, чтобы простить, принять и упокоить, то неужели Церкви не хватит любви, чтобы снять хотя бы одно заключение из «Определения Св. Синода», а именно: «Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею»?
Данное заключение обнажает в деле вразумления Толстого проявленное на тот момент нетерпение и «педагогическую» слабость Церкви. «Терпение Церкви истощилось», - пишет И. Андреев (нет необходимости говорить в связи с этим о сущности Церкви, о том, что «любовь долготерпит, милосердствует»). Педагогическая ошибка исторической Церкви понятна всякому опытному учителю: если бы учитель действовал таким же образом, то его класс был бы пустым, без учеников.
Все остальное, содержащееся в «Определении...», очевидно и необходимо: в нем разъясняется особенность взглядов Толстого и - главное - содержится молитвенное слово пастырей, которое и должно возобладать в сознании тех, кто причастен к «отлучению» Толстого от Церкви: «Молимся, милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви».
Будем надеяться, что вопрос о примирении Церкви с Толстым, хотя и остается нерешенным, окончательно не закрыт. Личностный духовный опыт писателя, не противившегося злу насилием, оставляет надежду на примирение. До света радости один шаг - один поступок любви. Необходимо исключить из «Определения Святейшего Синода…» одну фразу: «Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».
Младшая дочь Толстого Александра Львовна записала в дневнике: «Как-то он сказал: «Бог все устроит», - очевидно, отвечая на какие-то свои мысли. 20 ноября в 4 часа утра Льва Николаевича не стало».
* Литературовед, доктор филологических наук, профессор Самарского университета.
Опубликовано в «Свежей газеты. Культуре» от 19 ноября 2020 года, № 22 (195)
Геннадий КАРПЕНКО *
Прости им грех их. А если нет, То изгладь и меня из книги Твоей, в которую Ты вписал.
Из ходатайственной молитвы Моисея
У евреев в юбилей прощали долги, а у нас в юбилей налагают подать... Дар прощать выше дара исправлять наказанием.
Святитель Филарет (Дроздов)
Отношения Льва Николаевича Толстого с Церковью являют удивительный пример практического претворения в жизнь религиозно-философского учения писателя о «непротивлении злу насилием». Личностный опыт бесценен: писателю пришлось практически в одиночку и в смирении противостоять мощной религиозной организации в лице Русской Православной Церкви.
Поводом для осуждений Толстого со стороны Церкви послужили его взгляды и публичные высказывания: писатель не признавал личностного воплощения Христа как богочеловека, отвергал таинства и не исполнял религиозных обрядов. Но, как пишет Толстой, «Единого Бога - начало всего - не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме Бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли Бога, выраженной в христианском учении».
Последней каплей, «переполнившей чашу терпения Православной Церкви», как замечает богословский писатель И. Андреев, стала публикация в 1899 году романа Толстого «Воскресение», содержавшего «кощунственные главы» об обрядовой стороне Евхаристии. Но в «Воскресении» Толстой критиковал Церковь в большей степени за то, что она освящает насилие по отношению к арестантам со стороны государства: «Это было величайшим кощунством и насмешкой над тем самым Христом, именем которого все это делалось».
[Spoiler (click to open)]
Реакция Церкви на честную и открытую духовную позицию Толстого была выражена в «Определении Святейшего Синода от 20-22 февраля 1901 г. с посланием верным чадам Православной Греко-российской Церкви о графе Льве Толстом»: «Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».
Наверное, более абсурдной и ужасной ситуации, чем та, в которой оказался Толстой (а вместе с ним и мы), выразив свое понимание Церкви, Православия, Христа и испытав и испытывая до сих пор непримиримое отношение Церкви, невозможно себе представить.
Официального отлучения Толстого от Церкви не было, так как не провозглашалось с амвона ритуально необходимого в таких случаях «торжественного проклятия». Хотя Толстому от такого неотлучения было не легче, потому что он, хотя и получал слова поддержки, испытал озлобление послушного большинства жителей России. Церковное определение породило народную ненависть и шквал угроз. «Теперь ты предан анафеме и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака»; «Если правительство не уберет тебя, - мы сами заставим тебя замолчать»; «Вот дьявол в образе человека», - такие слова постоянно звучали в адрес писателя.
Конечно, можно объяснить озлобление народа: оно подогревалось авторитетом Церкви. Но труднее понять гневные слова одного из влиятельнейших священников того времени Иоанна Кронштадтского. В своих предсмертных дневниках Иоанн Кронштадтский, не стесняясь в выражениях, призывает Бога убить Толстого, желает его с петлей на шее опустить в пучину морскую: «Господи, убери с Земли этот труп зловонный, не дай ему дожить до праздника Рождества Пресвятой Богородицы». Так Иоанн Кронштадтский поздравляет больного, передвигающегося в коляске Толстого с его 80-летием.
Толстой, испытав на себе гнев и злобу окружающих, зная об отношении к нему Иоанна Кронштадтского, ни разу дурного слова о нем не сказал: однажды только назвал его иронично «добрый старичок». Исторический итог отношений Толстого и Иоанна Кронштадского известен: озлобившийся на писателя священник причислен к лику святых, а над незлобивым Толстым до сих пор находится нимб торжествующего церковного проклятия.
Нужно сказать, что Толстой в своих взглядах (по выраженному в них настроению) не был одинок. Зарождение подобных настроений философ-пантеист И. Лапшин назвал «вселенским пантеистическим чувством», которое «оказывается в существенных чертах тождественным у людей, принадлежавших самым разнообразным религиозным и метафизическим направлениям». «Вселенское чувство» трансформировало новозаветную привязанность человека к Богу и усиливало творческие способности Духа, животворящую силу природы и космоса.
Однако только Толстой испытал вмешательство Синода в свою религиозную жизнь и заслужил «Определения...», другие же, выражавшие схожие или более радикальные религиозные взгляды, такого осуждающего внимания не удостоились и, если следовать догматической логике, «упокоились в Боге», по крайней мере, не лишились молитвенного упования.
Действие Церкви оказалось избирательным. Почему, например, такого же «Определения...» не заслужил Л. Андреев за своего «Иуду Искариота» или А. Куприн за рассказ «Анафема», в котором отец Олимпий славит «болярина Льва» как «воистину Христа соратника и слугу»?
Почему «Определение...» обошло И. Бунина, утверждавшего в творчестве пантеистического бога? Писатель присваивал «своему богу» имена: Дух, Душа, Разум, Дыхание, Атман, Всеединое, Бездна-Праматерь. Сущность от этого не изменится: «А называйте, как хотите - Роману, Вишну, Фта… Дух жизни, одним словом».
Почему А. Блок остался без осуждающего внимания Церкви за художественную типизацию «попа»: «Помнишь, как бывало Брюхом шел вперед, И крестом сияло Брюхо на народ?»
Обвинения и приговоры, звучащие в адрес Толстого, односторонни и несут полуправду. Замалчиваются сопутствующие обстоятельства и не обращается внимания на то, что спор Толстого с исторической Церковью связан с желанием писателя указать на излишнее выпячивание обрядовой стороны веры, а не ее духовной чистоты. Толстой же как «человек больной грешной совести» (В. Ильин) стремился к чистоте христианской жизни.
Все попытки родственников Толстого, современных православных литературоведов вернуться к вопросу о «примирении» Толстого с Церковью - безрезультатны. Известно, что в конце февраля 2001 г. праправнук Владимир Ильич Толстой, тогда управляющий музеем-усадьбой писателя в Ясной Поляне, а ныне советник Президента России по культуре, направил письмо Патриарху Московскому и всея Руси Алексию II с просьбой пересмотреть синодальное определение. Известны и слова почившего в Бозе Патриарха: «Не можем мы сейчас пересматривать, потому что все-таки пересматривать можно, если человек изменяет свою позицию».
В марте 2009-го В. И. Толстой, оценивая общественное значение синодального акта, с горечью сказал: «Я изучал документы, читал газеты того времени, знакомился с материалами общественных дискуссий вокруг отлучения. И у меня возникло ощущение, что этот акт дал сигнал к тотальному расколу российского общества. Раскололись и царствующая семья, и высшая аристократия, и поместное дворянство, и интеллигенция, и разночинские слои, и простой люд. Трещина прошла по телу всего русского, российского народа».
Мне самому приходилось дважды поднимать данный вопрос - на Самарской епархиальной конференции «Русский язык как духовный и культурный собиратель нации» и на III Международном симпозиуме «Русская словесность в мировом культурном контексте». На симпозиуме во время круглого стола «Л. Н. Толстой: к столетию ухода» после моего предложения обратиться к Патриарху Кириллу с просьбой вновь переосмыслить проблему «отлучения» и «примирения» Толстого у меня состоялся характерный письменный диалог с игуменом Вениамином (Новиком). От о. Вениамина я получил записку: «Толстой много раз публично отрицал Троичность Бога - основной христианский догмат. Не покаялся. Поэтому он отлучил себя навсегда. Обращаться в Св. Синод бессмысленно. Нужно уважать свободу совести (Толстого в данном случае)». Свой ответ я выразил в словах: «Навсегда» в мире Христа не бывает. Вопрос о «примирении» - это вопрос не логики, а любви». В очередной записке о. Вениамин богословски убеждал меня в обоснованности «отлучения» Толстого.
Здесь уместно вспомнить духовные мысли святителя Филарета (Дроздова), Митрополита Московского и Коломенского. Святитель пишет об одной крестьянке, «совращенной в раскол» и не желающей «оставить раскола»: «Как изъяснить сие? Упорством ее? Пусть так. Но не надобно ли к изъяснению сего присовокупить еще причину: что в нас, служителях истинной веры, мало духовной силы, а может быть, и духовного разума. Смиримся с нашей школьной ученостью, которая не имеет столько силы, сколько наше невежество, может быть, умилосердится Бог, смиренным дающий благодать».
«Не судить неслышащего» - эту нагорную мысль утверждал и А. Хомяков, писавший: «Церковь над неслышащими ее призывы не произносит приговора».
Сейчас есть все методологические и источниковедческие возможности (а богословские были всегда), чтобы рассмотреть вопрос о «примирении» Церкви с Толстым не в рамках поучительно-христианской схоластики, а широко - в жизненном поле, в котором пребывал Толстой (с учетом мировоззренческого кризиса, семейной трагедии, последнего пути писателя и многого того, что открывала эпоха взгляду Толстого), и в свете отношения Христа к Петру, к Фоме и другим «отрекающимся» и «неверующим».
Толстой столкнулся с исторической Церковью. Он увидел, что она, подыгрывая государству, потерпела моральное поражение. Как тонко заметил В. Ильин, Толстой усмотрел в эмпирической и исторической Церкви «ересь в поступках» и пустоту в словах: церковное слово стало риторическим, превратилось в «бесплодную смоковницу», перестало приносить плоды любви. Толстой, как некогда богомилы X-XII веков, заключает, что по своей социальной природе государственные и религиозные учреждения образуют собой господство злых сил: в каждом - от маленького чиновника до главы государства - реально или потенциально таится зло; хищническое насилие властей, как правило, бездарных и тупых, отличающихся от обыкновенных злодеев лишь своей привилегированностью, объемом и широтой технических возможностей, ничем не лучше, а хуже других частных форм злодейства. В «Воскресении» Толстой о чиновниках, о государственных служащих пишет, что они «страшнее разбойников».
Но борьба со злом путем насилия, утверждает Толстой, является таким же злом (ведет к разрушению антропологической природы человека). Исходя из этого и беря за основу Евангелие, писатель считает, что любовь должна заменить право, законы должны быть заменены заповедями. Только такая смена духовной парадигмы позволяет человеку быть подобным, восстановить в себе образ Божий.
Парадокс христианской любви. Любви Софьи Андреевны хватило, чтобы простить и бегство мужа, и его жестокое упрямство, как хватило любви Александре Львовне, находившейся в ссоре с матерью из-за отца, простить ее: «Мне досталось великое счастье ухаживать за отцом в течение его последней болезни и закрыть ему глаза. И мне довелось еще полностью помириться с матерью, за которой я ухаживала до конца ее жизни». А любви Церкви почему-то не хватает сделать жест примирения. Ведь из трех дарований - веры, надежды, любви, о которых пишет апостол Павел, - «любовь из них больше».
Думается, уход и смерть Толстого стали испытанием не только для семьи, но и для Русской Православной Церкви. Но если любви близких хватило, чтобы простить, принять и упокоить, то неужели Церкви не хватит любви, чтобы снять хотя бы одно заключение из «Определения Св. Синода», а именно: «Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею»?
Данное заключение обнажает в деле вразумления Толстого проявленное на тот момент нетерпение и «педагогическую» слабость Церкви. «Терпение Церкви истощилось», - пишет И. Андреев (нет необходимости говорить в связи с этим о сущности Церкви, о том, что «любовь долготерпит, милосердствует»). Педагогическая ошибка исторической Церкви понятна всякому опытному учителю: если бы учитель действовал таким же образом, то его класс был бы пустым, без учеников.
Все остальное, содержащееся в «Определении...», очевидно и необходимо: в нем разъясняется особенность взглядов Толстого и - главное - содержится молитвенное слово пастырей, которое и должно возобладать в сознании тех, кто причастен к «отлучению» Толстого от Церкви: «Молимся, милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви».
Будем надеяться, что вопрос о примирении Церкви с Толстым, хотя и остается нерешенным, окончательно не закрыт. Личностный духовный опыт писателя, не противившегося злу насилием, оставляет надежду на примирение. До света радости один шаг - один поступок любви. Необходимо исключить из «Определения Святейшего Синода…» одну фразу: «Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».
Младшая дочь Толстого Александра Львовна записала в дневнике: «Как-то он сказал: «Бог все устроит», - очевидно, отвечая на какие-то свои мысли. 20 ноября в 4 часа утра Льва Николаевича не стало».
* Литературовед, доктор филологических наук, профессор Самарского университета.
Опубликовано в «Свежей газеты. Культуре» от 19 ноября 2020 года, № 22 (195)