Юродство
Юрий РАЗИНОВ *
Приходит время, когда люди будут безумствовать, и если увидят кого не безумствующим, восстанут на него и будут говорить: «Ты безумствуешь», - потому что он не подобен им.
Антоний Печерский
Юродство - вид безумия, уже в древности получивший определение «святого безумия». Однако в линейке «ликов безумия» Мишеля Фуко этот вид пропущен, что не случайно, ибо в границах секулярного мышления, каковым было мышление Фуко, любая форма безумия представляется как горизонтальное явление душевной болезни.
Юродство же - это феномен «метафизической вертикали». Как таковой он не может быть спроецирован на плоскую клиническую поверхность и поставлен в один ряд с помешательством, слабоумием, маниакальным расстройством, буйством или бредом. Он этой поверхности «перпендикулярен».
Правда, Фуко в одном месте говорит: «Нам следует по-новому взглянуть на ту замечательную прямую, по которой рациональная мысль движется к анализу безумия как душевной болезни: мы должны увидеть в ней вертикаль» («История безумия в классическую эпоху»). Но это не должно сбивать с толку, ибо слово «вертикаль» здесь имеет в виду вертикаль власти при том секулярном подходе к феномену власти, который исповедовал Фуко. В свете же задачи деконструкции властной вертикали как основного дела всей его философии ни о каком вертикально-метафизическом истолковании юродства не может быть речи.
Вероятно, по этой причине юродивые выпали из поля зрения Фуко. Ни единого упоминания о них нет не только в «Истории безумия» (1961), но даже и в «Ненормальных» (1974-1975), где юродивые могли бы занять свое законное место. В списке «ненормальных» есть кто угодно: физические уроды, моральные монстры, гермафродиты, маньяки, извращенцы, сумасброды - только не юродивые. Между тем, сам термин «юродство» напрямую отсылает к «ненормальности», ибо, согласно М. Фасмеру, старославянское слово «юрод» означает уродство, а последнее имеет в виду не только телесную аномалию, но и слабоумие.
Объяснение столь странного невнимания, а лучше сказать, «слепой зоны» исторического анализа Фуко следует искать в плоскости его этических и аксиологических установок. Французского философа, главным образом, занимала проблема исключения ненормальных за пределы нормативного социума. Соответственно этому ставилась задача этико-правовой реабилитации безумия с целью инклюзии всех отверженных в социальный мир - так сказать, социализация ненормальности.
Данная задача решалась путем показа того, что исключение - это результат определенных дискурсивных практик, отказ от которых должен стать ключом к решению проблемы социальной отверженности. Таким образом, Фуко в большей степени интересовала социально-этическая, а не метафизическая сторона вопроса - исключенность, а не исключительность, а именно последнее является определяющей чертой юродства.
Даже если юродивые в той или иной степени исключены из нормативного социума, то опять-таки в качестве исключительных персонажей человеческой истории. В этой связи следует пояснить, что юродство - это не продукт властного исключающего дискурса, идущего извне, а феномен самоисключения, опирающийся на некую значимую инстанцию в себе. Вне этого чисто феноменологического различения исключительности и исключенности юродство остается не понятым как значимое культурное явление.
[Spoiler (click to open)]
***
Отдадим должное Фуко: в «Ненормальных» он достаточно много внимания уделил феномену одержимости. Однако он имел в виду лишь одержимость бесами. К тому же сама бесноватость описывалась как телесная и сексуальная одержимость послушницы, тело которой как арена борьбы двух дискурсов - экзорциста и дьявола. А поскольку в эту борьбу (похоти и церкви) вмешивается сама бесноватая, то такая одержимость приобретает характер триалога. Тело бесноватой - это шизофреническое тело: тело, расколотое «двойными посланиями» (Г. Бейтсон).
Но юродивый - не шизофреник. Он не является им хотя бы потому, что не находится в сосредоточии дискурсивного конфликта. Напротив, он являет собой монологическую инстанцию, которой он всецело одержим и от имени которой вещает.
Такова демоническая одержимость Сократа, который слышал внутренний голос, разговаривал с ним и следовал его советам. Афинские обыватели усматривали в этом некоторую странность, не более, так как сами почитали чревовещателей. Поэтому никому и в голову не приходило объявить Сократа сумасшедшим (в клиническом смысле). Его, правда, считали сумасбродом, поскольку он верил в то, во что больше никто не верил, - в персонального божка, не освященного традицией. По этой причине Сократ - фигура исключительная, но не исключенная.
Таким же был Диоген-киник, который у современников получил прозвище «безумствующего Сократа». Античный гений эпатажа, Диоген известен тем, что жил в бочке, ел сырое мясо, просил милостыню у статуи, плевался и «рукоблудствовал на глазах».
Благодаря своим экстравагантным выходкам он вполне заслуживает репутацию философствующего маргинала. Однако его маргинальность не только имеет внешний контрнормативный характер, но и связана с внутренним ощущением собственной исключительности. Диоген на любой выпад в отношении себя готов был ответить в том духе, что не вы меня исключили, а я вас. Когда кто-то заметил ему, что «жители Синопа осудили тебя скитаться», Диоген невозмутимо ответил: «А я их - оставаться дома».
В глазах Диогена безумствует не он, а общественное тело, лишенное ума. Ум же заключается в способности отстранения от материально-вещественной зависимости, в способности видеть невидимое («Ищу человека!») и следовать отдаленным целям. В этой связи Диоген говорил о себе: «Я не сумасшедший, но ум у меня не такой, как у вас».
Он - контртрендовый игрок и поэтому всюду встает поперек, как кость в горле. Так, однажды гуляя по портику не в том направлении, как все, Диоген ответил на едкие смешки: «Не стыдно вам идти вспять по жизненному пути и в то же время порицать меня за выбранное направление во время прогулки?»
Пример с Диогеном показателен, так как приглашает к обсуждению вопроса о сущности ума, а следовательно, и о понятии безумия. Парадоксально, но, взявшись за фронтальное исследование безумия, Фуко не потрудился дать определение ума. Хотя из контекста его исследований следует, что ум мыслился им в смысле рассудка, оперирующего категориями. Сама же категоризация в общем смысле понималась как фактор дисциплинарного мышления, которое, в конечном счете, сводилось к понятию властного дискурса. Но! Сведением ума к рассудку Фуко совершил вивисекцию кантовского понятия разума, который в определенном смысле безрассуден.
Безрассудство разума заключается в полагании целей и конечных условий деятельности самого же рассудка. Рассудок, лишенный трансцендентальной прививки разума, глуп. Однако если его поставить в центр и объявить умом, то разум становится не чем иным, как трансцендентальным безумием.
Чего не понял или не принял Фуко?
Того, что ум - это не только структура, но и направление (мысли, чувства, желания, действия, воли). Ум - это способность двигаться в верном направлении, улавливая «гул бытия» и настраиваясь на частоту его «зова». Этого не понимают интеллектуалы структур - агенты «компетентного дискурса», к коим, безусловно, относится Фуко. Объявив телеологический дискурс дискурсом власти, интеллектуалы структур сузили понятие ума, сведя в итоге смысл интеллектуальной работы к профессиональной экспертизе.
Умом же правит «алетейя», а в позднем значении - «откровение», что ясно понимал молодой Платон, сказавший, что «этим словом назван божественный порыв сущего - так, как если бы это было божественным наитием».
Речь, таким образом, идет о богоодержимости и соответствующем понятии ума.
Юродивый заявляет о своем представительстве неба. Живя на земле, он - проводник «небополитики». Кто же он - проходимец или «божий человек»? А главное, есть ли для него место в современном секулярном мире?
***
Феномен «священного безумия» известен с архаических времен. В греческой мифологии он был связан с культами богинь Мании и Лиссы. Мания насылала безумие на тех, кто нарушал традиции и обычаи; Лисса заражала воинов неистовой страстью и у почитателей Диониса стала олицетворением священного безумия как такового.
Греческое слово mania переводится как «страсть», «влечение», «безумие». При этом в древнегреческой культуре маниакальная одержимость имела двойной смысл - негативный и позитивный. Негативный смысл был связан с наказанием в виде лишения ума, позитивный - с неистовством как особым божьим даром. Платон сообщает в «Федре»: «Величайшие для нас блага возникают от неистовства, правда, когда оно уделяется нам как божий дар. <…> Неистовство, которое у людей от бога, прекраснее рассудительности, свойства человеческого».
При этом Платон дает следующую классификацию того, чем и как одержим человек: 1) пророческое неистовство, вызываемое Аполлоном; 2) ритуальное неистовство, исходящее от Диониса; 3) творческое неистовство, вдохновляемое музами; 4) любовная мания, внушаемая Афродитой и Эротом.
В результате кризиса политеизма представление о богоодержимости упрощается. Упрощение заключается в том, что неистовство приобретает дихотомический характер противостояния Бога и Сатаны, а такие формы одержимости, как пророчество, ритуальность, творчество, любовь, приобретают религиозно-этическое истолкование.
В рамках христианской доктрины образ безумия задается вертикальным отношением к абсолюту, что выражается в словах Апостола Павла: «Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом» [1 Кор. 3:19].
Восточная церковь оказывается наиболее комплиментарной к юродству и, в принципе, поощряет и продолжает ту линию аскезы и отвержения мирских забот. Вместе с тем, религия привносит в самоотверженность этическую строгость, встраивая ее в метафизическую вертикаль догмата спасения.
«Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий», - проповедует Апостол Павел [Иоанн 6:27]. Отныне юродство мыслится в телеологической связке как «Христа ради» безумие. Юродствовать теперь не значит ругаться и рукоблудить, как это делал Диоген. Это значит смирить гордыню и терпеть лишения во имя спасения. Этической формой безумия становится смирение.
С точки зрения новой смирительной оптики христианства эпатажные выходки Диогена выглядят как проявление мелочности и гордыни. «Божий человек» всё так же заявляет о своей исключительности, но исключительность здесь другого рода, и связана она с самоотречением. Юродство - высшая степень самоотречения и самопожертвования, где Я человека сводится к простому представительству Бога.
Как замечает С. Н. Булгаков, «суть юродства заключается в постоянном воспроизведении культа внутри себя, в постоянном отречении от себя относительного, лишении своего «я» центра и постановке на его место Бога» («Свет невечерний»).
Богоодержимые - пророк или юродивый - отречением от себя отдаются во власть божественного начала, сливаясь с ним в дискурсивное единство - тот внутренний монолог, который льется из них без тени смущения. Не расщепленный сомнением монологический дискурс обладает волшебной магией, что позволяет «божьему дурачку» вставлять свои «пять копеек» повсюду в любой момент времени и при любых обстоятельствах. Завораживающая монолитность его души является следствием божественной одержимости.
Таким образом, он встает в вертикальную позицию по отношению к общественной горизонтали, на которой всех поучает, даже если сам сидит на земле. Это хорошо иллюстрирует известный анекдот из жизни Диогена, когда на предложение царя Александра «проси у меня, чего хочешь» сидящий на земле философ ответил «не заслоняй мне солнца».
В таком демарше нет ни толики христианского смирения, но есть подчеркнутая демонстрация той самодостаточности, которая является следствием самоотречения. «Обнуление» собственного Я ставит юродивого вровень, а то и выше сильных мира сего. Об этом говорит другая легенда. Когда Диогена продавали в рабство, он сказал: «Объяви, не хочет ли кто купить себе хозяина?»
И всё же в юродстве Диогена сохраняется существенная толика гордыни. Самоуничижение используется им как оружие против гордыни другого. Диоген придирчив, конфликтен, горделив, и это отличает юродство от канонической святости.
И здесь следует указать на различие святого и юродивого. Проблема заключается в том, что эти фигуры, с одной стороны, различаются в православной иерархии, а с другой стороны, смешиваются, причем в сознании не только мирян, которым вообще было свойственно придавать юродивым статус святости, но и клириков, которые канонизировали юродивых, при том, что клирики с осторожностью и подозрением относились к канонизации юродивых.
Другой, хотя и столь же относительной практикой смирения является посмешище. Юродствующее безумие проявляется не только в аскезе и телесном небрежении, но и в шутовском переворачивании всяческих обыденных установок. Юродивый ведет себя как трикстер, греческий сатир или современный «тролль», ловящий обывателя на крючок его собственных неосознанных желаний, мотивов, суждений, установок, целей. Он не только высмеивает других, но и сам выставляет себя на осмеяние.
В этой двойственности осмеяния/осмеянности проявляется все та же черта двоемирия, где юродивый всегда на границе, которую он готов пересекать в обе стороны, где он притворщик. Не принадлежа в полной мере ни потустороннему миру, ни посюстороннему, юродивый оказывается на границе двух миров, принадлежа и не принадлежа им обоим. Он - «свой среди чужих и чужой среди своих», и с этим связано еще одно различие юродивого и святого, реализующееся в практиках аскезы.
Аскеза - общая для обоих практика смирения. Но если святой отшельник (исихаст) стремится к уединению в скиту, то юродивый - герой площади, рынка. Кроме того, он нередко оказывается возле царского престола, привнося свое «трансцендентальное безумие» в безумие властных вельмож.
Публичность - мирская сторона двоемирия. Уединившийся в бочке Диоген связан с полисом тонкой мембраной. Он слышит из бочки насмешки детей, бросающих в нее камни, но и сам отзывается на них бранью, в то время как исихаст пребывает в безмятежности и слышит лишь шум реки и леса. В своей иномирности оба оказываются рядом: на тонкой грани между двумя мирами - «горним» и «дольним». И отличаются они лишь вектором смещения: святой движется в сторону «горнего» мира, юродивый держится за мир «дольний». Исихазм и юродство образуют две стороны христианского духовного (мистического) опыта, две тайны. И если юродивому удается оторваться от страстной природы дольнего мира, то он становится святым - говорящим представительством неба.
***
Зародившись как форма «трансцендентального безумия», юродство прошло длинный исторический путь от «городского сумасшедшего» к «божьему дурачку», а от него к «романтическому безумцу», безумие которого заключается в отрешении от жизни и красоты. При этом юродивый во все времена оставался фигурой «перпендикулярной» к плоскости рассудка. Вместе с тем, «трансцендентальное» безумие являет нам определенную направленность ума.
Данную направленность не стоит понимать ни в чисто формальном смысле интенциональности, ни в чисто практическом смысле чувства конъюнктуры, хотя и для этого должен быть минимум ума. Направленность ума умом не создается. Данное обстоятельство сплошь и рядом упускается современными интеллектуалами, нацеленными на сложную и тонкую проработку смысловых структур.
«Интеллектуалы структур» небезосновательно считают себя компетентными специалистами и экспертами в том или ином вопросе. Однако зачастую они не видят за деревьями леса. Отказавшись от телеологического принципа, они ярко освещают близлежащую поверхность узконаправленным прожектором, но при этом «засвечивают» слабый свет ночного космоса.
«Многознание уму не научает» - это изречение Гераклита надежно забыто современными интеллектуалами. Оно забыто не в качестве элемента или структуры образованной памяти (здесь всё в порядке) - забыто в качестве направленности ума. Многознание под видом «профессиональной эрудиции» стало каноном новой академической софистики. Кто сегодня может противостоять этому консолидированному клану? Разве что юродивый.
***
Юродивый - это агент телеологического некомпетентного дискурса. Чтобы этот дискурс имел место в современном информационном пространстве, он вынужден рядиться в маску «безумия». Такое юродство, в отличие от клинического безумия, можно назвать рукотворным безумием. Примером может служить «небополитика» А. П. Девятова, который прямо заявляет о том, что он юродивый. «Бестолковые юродивые небополитики» (самоопределение Девятова) говорят от имени неба, а не земли (геополитика), всячески подчеркивая свою «некомпетентность».
Юродивые, конечно, - трикстеры и немного шарлатаны, но привносимый ими вклад в мировую культуру, особенно по части прослеживания долгосрочных тенденций и предсказаний, неоценим. В некотором отношении этот вклад более актуален, нежели бесконечная проработка и уточнение коннотативных значений внутри отживающих свой век моделей. А значит, слушая доводы рассудка, стоит иногда прислушиваться к словам «божьего дурачка».
* Доктор философских наук, профессор Самарского университета.
Опубликована в «Свежей газеты. Культуре» от 16 июля 2020 года, № 13-14 (186-187)
Приходит время, когда люди будут безумствовать, и если увидят кого не безумствующим, восстанут на него и будут говорить: «Ты безумствуешь», - потому что он не подобен им.
Антоний Печерский
Юродство - вид безумия, уже в древности получивший определение «святого безумия». Однако в линейке «ликов безумия» Мишеля Фуко этот вид пропущен, что не случайно, ибо в границах секулярного мышления, каковым было мышление Фуко, любая форма безумия представляется как горизонтальное явление душевной болезни.
Юродство же - это феномен «метафизической вертикали». Как таковой он не может быть спроецирован на плоскую клиническую поверхность и поставлен в один ряд с помешательством, слабоумием, маниакальным расстройством, буйством или бредом. Он этой поверхности «перпендикулярен».
Правда, Фуко в одном месте говорит: «Нам следует по-новому взглянуть на ту замечательную прямую, по которой рациональная мысль движется к анализу безумия как душевной болезни: мы должны увидеть в ней вертикаль» («История безумия в классическую эпоху»). Но это не должно сбивать с толку, ибо слово «вертикаль» здесь имеет в виду вертикаль власти при том секулярном подходе к феномену власти, который исповедовал Фуко. В свете же задачи деконструкции властной вертикали как основного дела всей его философии ни о каком вертикально-метафизическом истолковании юродства не может быть речи.
Вероятно, по этой причине юродивые выпали из поля зрения Фуко. Ни единого упоминания о них нет не только в «Истории безумия» (1961), но даже и в «Ненормальных» (1974-1975), где юродивые могли бы занять свое законное место. В списке «ненормальных» есть кто угодно: физические уроды, моральные монстры, гермафродиты, маньяки, извращенцы, сумасброды - только не юродивые. Между тем, сам термин «юродство» напрямую отсылает к «ненормальности», ибо, согласно М. Фасмеру, старославянское слово «юрод» означает уродство, а последнее имеет в виду не только телесную аномалию, но и слабоумие.
Объяснение столь странного невнимания, а лучше сказать, «слепой зоны» исторического анализа Фуко следует искать в плоскости его этических и аксиологических установок. Французского философа, главным образом, занимала проблема исключения ненормальных за пределы нормативного социума. Соответственно этому ставилась задача этико-правовой реабилитации безумия с целью инклюзии всех отверженных в социальный мир - так сказать, социализация ненормальности.
Данная задача решалась путем показа того, что исключение - это результат определенных дискурсивных практик, отказ от которых должен стать ключом к решению проблемы социальной отверженности. Таким образом, Фуко в большей степени интересовала социально-этическая, а не метафизическая сторона вопроса - исключенность, а не исключительность, а именно последнее является определяющей чертой юродства.
Даже если юродивые в той или иной степени исключены из нормативного социума, то опять-таки в качестве исключительных персонажей человеческой истории. В этой связи следует пояснить, что юродство - это не продукт властного исключающего дискурса, идущего извне, а феномен самоисключения, опирающийся на некую значимую инстанцию в себе. Вне этого чисто феноменологического различения исключительности и исключенности юродство остается не понятым как значимое культурное явление.
[Spoiler (click to open)]
***
Отдадим должное Фуко: в «Ненормальных» он достаточно много внимания уделил феномену одержимости. Однако он имел в виду лишь одержимость бесами. К тому же сама бесноватость описывалась как телесная и сексуальная одержимость послушницы, тело которой как арена борьбы двух дискурсов - экзорциста и дьявола. А поскольку в эту борьбу (похоти и церкви) вмешивается сама бесноватая, то такая одержимость приобретает характер триалога. Тело бесноватой - это шизофреническое тело: тело, расколотое «двойными посланиями» (Г. Бейтсон).
Но юродивый - не шизофреник. Он не является им хотя бы потому, что не находится в сосредоточии дискурсивного конфликта. Напротив, он являет собой монологическую инстанцию, которой он всецело одержим и от имени которой вещает.
Такова демоническая одержимость Сократа, который слышал внутренний голос, разговаривал с ним и следовал его советам. Афинские обыватели усматривали в этом некоторую странность, не более, так как сами почитали чревовещателей. Поэтому никому и в голову не приходило объявить Сократа сумасшедшим (в клиническом смысле). Его, правда, считали сумасбродом, поскольку он верил в то, во что больше никто не верил, - в персонального божка, не освященного традицией. По этой причине Сократ - фигура исключительная, но не исключенная.
Таким же был Диоген-киник, который у современников получил прозвище «безумствующего Сократа». Античный гений эпатажа, Диоген известен тем, что жил в бочке, ел сырое мясо, просил милостыню у статуи, плевался и «рукоблудствовал на глазах».
Благодаря своим экстравагантным выходкам он вполне заслуживает репутацию философствующего маргинала. Однако его маргинальность не только имеет внешний контрнормативный характер, но и связана с внутренним ощущением собственной исключительности. Диоген на любой выпад в отношении себя готов был ответить в том духе, что не вы меня исключили, а я вас. Когда кто-то заметил ему, что «жители Синопа осудили тебя скитаться», Диоген невозмутимо ответил: «А я их - оставаться дома».
В глазах Диогена безумствует не он, а общественное тело, лишенное ума. Ум же заключается в способности отстранения от материально-вещественной зависимости, в способности видеть невидимое («Ищу человека!») и следовать отдаленным целям. В этой связи Диоген говорил о себе: «Я не сумасшедший, но ум у меня не такой, как у вас».
Он - контртрендовый игрок и поэтому всюду встает поперек, как кость в горле. Так, однажды гуляя по портику не в том направлении, как все, Диоген ответил на едкие смешки: «Не стыдно вам идти вспять по жизненному пути и в то же время порицать меня за выбранное направление во время прогулки?»
Пример с Диогеном показателен, так как приглашает к обсуждению вопроса о сущности ума, а следовательно, и о понятии безумия. Парадоксально, но, взявшись за фронтальное исследование безумия, Фуко не потрудился дать определение ума. Хотя из контекста его исследований следует, что ум мыслился им в смысле рассудка, оперирующего категориями. Сама же категоризация в общем смысле понималась как фактор дисциплинарного мышления, которое, в конечном счете, сводилось к понятию властного дискурса. Но! Сведением ума к рассудку Фуко совершил вивисекцию кантовского понятия разума, который в определенном смысле безрассуден.
Безрассудство разума заключается в полагании целей и конечных условий деятельности самого же рассудка. Рассудок, лишенный трансцендентальной прививки разума, глуп. Однако если его поставить в центр и объявить умом, то разум становится не чем иным, как трансцендентальным безумием.
Чего не понял или не принял Фуко?
Того, что ум - это не только структура, но и направление (мысли, чувства, желания, действия, воли). Ум - это способность двигаться в верном направлении, улавливая «гул бытия» и настраиваясь на частоту его «зова». Этого не понимают интеллектуалы структур - агенты «компетентного дискурса», к коим, безусловно, относится Фуко. Объявив телеологический дискурс дискурсом власти, интеллектуалы структур сузили понятие ума, сведя в итоге смысл интеллектуальной работы к профессиональной экспертизе.
Умом же правит «алетейя», а в позднем значении - «откровение», что ясно понимал молодой Платон, сказавший, что «этим словом назван божественный порыв сущего - так, как если бы это было божественным наитием».
Речь, таким образом, идет о богоодержимости и соответствующем понятии ума.
Юродивый заявляет о своем представительстве неба. Живя на земле, он - проводник «небополитики». Кто же он - проходимец или «божий человек»? А главное, есть ли для него место в современном секулярном мире?
***
Феномен «священного безумия» известен с архаических времен. В греческой мифологии он был связан с культами богинь Мании и Лиссы. Мания насылала безумие на тех, кто нарушал традиции и обычаи; Лисса заражала воинов неистовой страстью и у почитателей Диониса стала олицетворением священного безумия как такового.
Греческое слово mania переводится как «страсть», «влечение», «безумие». При этом в древнегреческой культуре маниакальная одержимость имела двойной смысл - негативный и позитивный. Негативный смысл был связан с наказанием в виде лишения ума, позитивный - с неистовством как особым божьим даром. Платон сообщает в «Федре»: «Величайшие для нас блага возникают от неистовства, правда, когда оно уделяется нам как божий дар. <…> Неистовство, которое у людей от бога, прекраснее рассудительности, свойства человеческого».
При этом Платон дает следующую классификацию того, чем и как одержим человек: 1) пророческое неистовство, вызываемое Аполлоном; 2) ритуальное неистовство, исходящее от Диониса; 3) творческое неистовство, вдохновляемое музами; 4) любовная мания, внушаемая Афродитой и Эротом.
В результате кризиса политеизма представление о богоодержимости упрощается. Упрощение заключается в том, что неистовство приобретает дихотомический характер противостояния Бога и Сатаны, а такие формы одержимости, как пророчество, ритуальность, творчество, любовь, приобретают религиозно-этическое истолкование.
В рамках христианской доктрины образ безумия задается вертикальным отношением к абсолюту, что выражается в словах Апостола Павла: «Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом» [1 Кор. 3:19].
Восточная церковь оказывается наиболее комплиментарной к юродству и, в принципе, поощряет и продолжает ту линию аскезы и отвержения мирских забот. Вместе с тем, религия привносит в самоотверженность этическую строгость, встраивая ее в метафизическую вертикаль догмата спасения.
«Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий», - проповедует Апостол Павел [Иоанн 6:27]. Отныне юродство мыслится в телеологической связке как «Христа ради» безумие. Юродствовать теперь не значит ругаться и рукоблудить, как это делал Диоген. Это значит смирить гордыню и терпеть лишения во имя спасения. Этической формой безумия становится смирение.
С точки зрения новой смирительной оптики христианства эпатажные выходки Диогена выглядят как проявление мелочности и гордыни. «Божий человек» всё так же заявляет о своей исключительности, но исключительность здесь другого рода, и связана она с самоотречением. Юродство - высшая степень самоотречения и самопожертвования, где Я человека сводится к простому представительству Бога.
Как замечает С. Н. Булгаков, «суть юродства заключается в постоянном воспроизведении культа внутри себя, в постоянном отречении от себя относительного, лишении своего «я» центра и постановке на его место Бога» («Свет невечерний»).
Богоодержимые - пророк или юродивый - отречением от себя отдаются во власть божественного начала, сливаясь с ним в дискурсивное единство - тот внутренний монолог, который льется из них без тени смущения. Не расщепленный сомнением монологический дискурс обладает волшебной магией, что позволяет «божьему дурачку» вставлять свои «пять копеек» повсюду в любой момент времени и при любых обстоятельствах. Завораживающая монолитность его души является следствием божественной одержимости.
Таким образом, он встает в вертикальную позицию по отношению к общественной горизонтали, на которой всех поучает, даже если сам сидит на земле. Это хорошо иллюстрирует известный анекдот из жизни Диогена, когда на предложение царя Александра «проси у меня, чего хочешь» сидящий на земле философ ответил «не заслоняй мне солнца».
В таком демарше нет ни толики христианского смирения, но есть подчеркнутая демонстрация той самодостаточности, которая является следствием самоотречения. «Обнуление» собственного Я ставит юродивого вровень, а то и выше сильных мира сего. Об этом говорит другая легенда. Когда Диогена продавали в рабство, он сказал: «Объяви, не хочет ли кто купить себе хозяина?»
И всё же в юродстве Диогена сохраняется существенная толика гордыни. Самоуничижение используется им как оружие против гордыни другого. Диоген придирчив, конфликтен, горделив, и это отличает юродство от канонической святости.
И здесь следует указать на различие святого и юродивого. Проблема заключается в том, что эти фигуры, с одной стороны, различаются в православной иерархии, а с другой стороны, смешиваются, причем в сознании не только мирян, которым вообще было свойственно придавать юродивым статус святости, но и клириков, которые канонизировали юродивых, при том, что клирики с осторожностью и подозрением относились к канонизации юродивых.
Другой, хотя и столь же относительной практикой смирения является посмешище. Юродствующее безумие проявляется не только в аскезе и телесном небрежении, но и в шутовском переворачивании всяческих обыденных установок. Юродивый ведет себя как трикстер, греческий сатир или современный «тролль», ловящий обывателя на крючок его собственных неосознанных желаний, мотивов, суждений, установок, целей. Он не только высмеивает других, но и сам выставляет себя на осмеяние.
В этой двойственности осмеяния/осмеянности проявляется все та же черта двоемирия, где юродивый всегда на границе, которую он готов пересекать в обе стороны, где он притворщик. Не принадлежа в полной мере ни потустороннему миру, ни посюстороннему, юродивый оказывается на границе двух миров, принадлежа и не принадлежа им обоим. Он - «свой среди чужих и чужой среди своих», и с этим связано еще одно различие юродивого и святого, реализующееся в практиках аскезы.
Аскеза - общая для обоих практика смирения. Но если святой отшельник (исихаст) стремится к уединению в скиту, то юродивый - герой площади, рынка. Кроме того, он нередко оказывается возле царского престола, привнося свое «трансцендентальное безумие» в безумие властных вельмож.
Публичность - мирская сторона двоемирия. Уединившийся в бочке Диоген связан с полисом тонкой мембраной. Он слышит из бочки насмешки детей, бросающих в нее камни, но и сам отзывается на них бранью, в то время как исихаст пребывает в безмятежности и слышит лишь шум реки и леса. В своей иномирности оба оказываются рядом: на тонкой грани между двумя мирами - «горним» и «дольним». И отличаются они лишь вектором смещения: святой движется в сторону «горнего» мира, юродивый держится за мир «дольний». Исихазм и юродство образуют две стороны христианского духовного (мистического) опыта, две тайны. И если юродивому удается оторваться от страстной природы дольнего мира, то он становится святым - говорящим представительством неба.
***
Зародившись как форма «трансцендентального безумия», юродство прошло длинный исторический путь от «городского сумасшедшего» к «божьему дурачку», а от него к «романтическому безумцу», безумие которого заключается в отрешении от жизни и красоты. При этом юродивый во все времена оставался фигурой «перпендикулярной» к плоскости рассудка. Вместе с тем, «трансцендентальное» безумие являет нам определенную направленность ума.
Данную направленность не стоит понимать ни в чисто формальном смысле интенциональности, ни в чисто практическом смысле чувства конъюнктуры, хотя и для этого должен быть минимум ума. Направленность ума умом не создается. Данное обстоятельство сплошь и рядом упускается современными интеллектуалами, нацеленными на сложную и тонкую проработку смысловых структур.
«Интеллектуалы структур» небезосновательно считают себя компетентными специалистами и экспертами в том или ином вопросе. Однако зачастую они не видят за деревьями леса. Отказавшись от телеологического принципа, они ярко освещают близлежащую поверхность узконаправленным прожектором, но при этом «засвечивают» слабый свет ночного космоса.
«Многознание уму не научает» - это изречение Гераклита надежно забыто современными интеллектуалами. Оно забыто не в качестве элемента или структуры образованной памяти (здесь всё в порядке) - забыто в качестве направленности ума. Многознание под видом «профессиональной эрудиции» стало каноном новой академической софистики. Кто сегодня может противостоять этому консолидированному клану? Разве что юродивый.
***
Юродивый - это агент телеологического некомпетентного дискурса. Чтобы этот дискурс имел место в современном информационном пространстве, он вынужден рядиться в маску «безумия». Такое юродство, в отличие от клинического безумия, можно назвать рукотворным безумием. Примером может служить «небополитика» А. П. Девятова, который прямо заявляет о том, что он юродивый. «Бестолковые юродивые небополитики» (самоопределение Девятова) говорят от имени неба, а не земли (геополитика), всячески подчеркивая свою «некомпетентность».
Юродивые, конечно, - трикстеры и немного шарлатаны, но привносимый ими вклад в мировую культуру, особенно по части прослеживания долгосрочных тенденций и предсказаний, неоценим. В некотором отношении этот вклад более актуален, нежели бесконечная проработка и уточнение коннотативных значений внутри отживающих свой век моделей. А значит, слушая доводы рассудка, стоит иногда прислушиваться к словам «божьего дурачка».
* Доктор философских наук, профессор Самарского университета.
Опубликована в «Свежей газеты. Культуре» от 16 июля 2020 года, № 13-14 (186-187)