разговор, состоявшийся весной 2011, где-то между 31 градусом с.ш. и 35 градусами в.д.
- Ты меня когда-нибудь в гроб загонишь! Господен, конечно, глупый вопрос. Ой, кто бы говорил?! С твоим нарциссическим расширением моё - даже рядом не стояло. Посмотри на себя: даром, что в лохмотьях, на тебе даже исподнее сумасшедших денег стоит. Почему сразу - «завидую»? Я тобою восхищаюсь. Злорадствую немного. Сочувствую. Такое количество людей хочет приблизиться, прикоснуться, что-то тебе сказать… что-то от тебя услышать. Наверное, я бы сошла с ума. Хотя, кто знает, может ты тоже давно сумасшедший, вот только это не очень заметно, когда ищёшь откровений…
- Мне самой, если честно, довольно сложно понять - вижу я тебя, или свои представления о тебе. Но ты тоже, знаешь, хорош, совсем «не любишь» пускать пыль в глаза. Да, я тоже это люблю, может, поэтому мне сложно на тебя сердится. Но, знаешь, всё-таки моим именем ещё не назван никакой реактивный психоз, в отличии… Ты видел? Ты видел этих старушек?! Розовых и благостных, в каких-то совершенно пасторальных кудрях и вдохновенных лицах. Что ты делаешь с людьми, скажи мне? Что ты с ними со всеми делаешь? Чего такого невыносимо грешного совершили эти бабушки, чтобы таскать по узким улочкам огромный дубовый крест, распевая «Аллилуйя» под предводительством лоснящегося молодого пастора? Отчего так печален взгляд этого молодого араба? Да у него просто времени не было, чтобы узнать о мире что-то настолько печальное… Ах, ты ему сказал? Что, правда, считаешь, что так было нужно? Сам попросил, надо же. Это, конечно, всё объясняет.
- Ну, посмотри на себя, окаянный. А какой же ещё? Окаянный и есть. И не важно, что пробу негде ставить: на голове - кипа, на шее крестов охапка, в руках одиннадцатикратные чётки. Исцарапанный весь, обшарпанный. Шрамов, как бездомных собак в ином месте: сколы, прострелы, имплантаты. Говоришь на сотне языков сразу, включая давно не существующие. Поёшь, танцуешь, смеёшься… плачешь навзрыд в сотню человеческих глоток. Конечно - не при чём, конечно - сами. И меня никто не заставлял, я совершенно точно знаю… Просто, знаешь, я, когда прижимаюсь лбом к твоим шершавым стенам, да что там - прижимаюсь, когда я просто смотрю на них, как будто останавливается время, как будто кроме меня, тебя и Его никого больше нет. Да и тебя больше нет, Йерушалайм. Есть только я и Он, чтобы это «Он» ни значило, и всё время хочется плакать: то от горя, то от бессилия, то от нежности, то от любви…
- Мне самой, если честно, довольно сложно понять - вижу я тебя, или свои представления о тебе. Но ты тоже, знаешь, хорош, совсем «не любишь» пускать пыль в глаза. Да, я тоже это люблю, может, поэтому мне сложно на тебя сердится. Но, знаешь, всё-таки моим именем ещё не назван никакой реактивный психоз, в отличии… Ты видел? Ты видел этих старушек?! Розовых и благостных, в каких-то совершенно пасторальных кудрях и вдохновенных лицах. Что ты делаешь с людьми, скажи мне? Что ты с ними со всеми делаешь? Чего такого невыносимо грешного совершили эти бабушки, чтобы таскать по узким улочкам огромный дубовый крест, распевая «Аллилуйя» под предводительством лоснящегося молодого пастора? Отчего так печален взгляд этого молодого араба? Да у него просто времени не было, чтобы узнать о мире что-то настолько печальное… Ах, ты ему сказал? Что, правда, считаешь, что так было нужно? Сам попросил, надо же. Это, конечно, всё объясняет.
- Ну, посмотри на себя, окаянный. А какой же ещё? Окаянный и есть. И не важно, что пробу негде ставить: на голове - кипа, на шее крестов охапка, в руках одиннадцатикратные чётки. Исцарапанный весь, обшарпанный. Шрамов, как бездомных собак в ином месте: сколы, прострелы, имплантаты. Говоришь на сотне языков сразу, включая давно не существующие. Поёшь, танцуешь, смеёшься… плачешь навзрыд в сотню человеческих глоток. Конечно - не при чём, конечно - сами. И меня никто не заставлял, я совершенно точно знаю… Просто, знаешь, я, когда прижимаюсь лбом к твоим шершавым стенам, да что там - прижимаюсь, когда я просто смотрю на них, как будто останавливается время, как будто кроме меня, тебя и Его никого больше нет. Да и тебя больше нет, Йерушалайм. Есть только я и Он, чтобы это «Он» ни значило, и всё время хочется плакать: то от горя, то от бессилия, то от нежности, то от любви…