Недавно обнаружил не читанный мною ранее рассказ О.Генри - а я-то считал себя его знатоком!
Думаю, что вы, люди, не очень-то удивитесь, прочтя литературное упражнение животного. Мистер Киплинг и немало еще других писателей доказали -- и не без материальной выгоды для себя, -- что животные умеют изъясняться на недурном английском языке; в нынешнее время ни один иллюстрированный журнал не обходится без звериного рассказа, если не считать старинных ежемесячников, которые все еще угощают читателей изображениями Брайана и ужасами катастрофы на горе Пело.
Но не ищите в моем повествовании тех высокопарных фраз, которыми обмениваются в книгах джунглей Нума -- лев, Шита -- пантера и Хиста -- змея. У Желтого Пса, проведшего большую часть своей жизни в дешевой нью-йоркской квартире, где он спал в углу на старой сатиновой нижней юбке (на той, которую его хозяйка облила портвейном во время банкета в клубе), нельзя ожидать особых фокусов по части слога.
Родился я желтым щенком: время и место рождения, а также и родословная и вес -- неизвестны. Первое, что я помню, это старуху, которая стояла на углу Бродвея и Двадцать третьей; она держала корзинку, в которой я лежал, и пыталась продать меня толстой даме. Старая ведьма расхваливала меня на все лады и выдавала меня за чистокровного померанско-гамбльтонского красного ирландского кохинхинского фокстерьера. Толстая дама начала охотиться у себя в ридикюле за пятеркой; наконец, нашла ее в куче образчиков бумазеи и фланелета и расплатилась. С того момента я стал любимой собачкой -- маминым собственным дусиком-песиком. Скажите, любезный читатель, случалось ли когда-нибудь с вами, чтобы толстая двухсотфунтовая особа, пахнущая сыром и под'Эспанем, брала вас на руки и водила бы носом по вашей шерсти, приговаривая все время:
-- Ути, мой холосенький дусик-пупсик-мусик-кисик-мисик.
Из чистокровного желтого щенка я, выросши, превратился в безымянного желтого пса, похожего на помесь ангорского кота с целым ящиком лимонов. Но моя хозяйка не огорчалась. Она твердо верила, что два первобытных щенка, которых Ной загнал себе в ковчег, являлись лишь боковой ветвью моих предков. Потребовалось вмешательство двух полицейских, чтобы не допустить ее на выставку в Мэдисон-сквер-гарден, куда она хотела записать меня на приз для сибирских лаек.
Я вам сейчас расскажу про эту самую квартиру. Дом был обыкновенным нью-йоркским домом, выложенным мрамором у входа и булыжником повыше первого этажа. Чтобы добраться до нашей квартиры, нужно было подн... нет, не подняться -- вскарабкаться на три лестницы. Моя хозяйка наняла ее без мебели и обставила ее как полагается, старинным, тысяча девятьсот третьего года, мягким гарнитуром, олеографией с изображением гейш, заседающих в гарлемской чайной, каучуковым деревом в кадке и мужем.
Клянусь созвездием Пса! Вот жалкое было двуногое! Это был маленький человечек с песочно-желтыми волосами и ушами, сильно смахивавшими на мои. Он был заклеван, как будто все клювы всех туканов, фламинго и пеликанов всего мира щипали его. Он всегда вытирал посуду и выслушивал рассказы моей хозяйки про дешевое и рваное белье, которое развешивала на веревке дама со второго этажа, у которой было, однако, беличье манто. И, кроме того, она заставляла выводить меня на веревочке, пока она готовила ужин.
Собачью я вел жизнь в этой квартире. Большей частью я лежал в моем углу и смотрел, как толстая женщина убивает время. Иногда я спал и видел первоклассные сны о том, как я на дворе гоняюсь за кошками, а те прячутся в подвалы, или ворчу на старых дам с черными митенками, -- одним словом, выполняю истинное назначение собаки. Тогда она набрасывалась на меня со всякими сопливыми телячьими нежностями и целовала меня в нос, -- но что мне было делать? Ведь собака не может жевать гвоздику, чтобы от нее разило, по крайней мере, за милю?
Я начал жалеть ее мужа (прособачьте всех моих кошек, если вру). Мы были так похожи друг на друга, что это начали замечать люди на улице; и потому мы бросили ходить по тем местам, где разъезжает Морган в своем кебе, и предпочитали взбираться на кучи прошлогоднего снега на улицах, где живет бедный люд.
Как-то раз вечером, во время одной из наших прогулок, когда я старался изобразить из себя премированного сенбернара, а старик притворялся, что у него нет особого желания задушить первого шарманщика, которого он поймает за исполнением мендельсоновского "Свадебного марша", я взглянул на него вверх и по-своему сказал ему:
-- Ну, чего это ты такой кислый, рак ты вареный? Ведь она тебя не целует. Тебе не приходится сидеть у нее на коленях и выслушивать разговор, по сравнению с которым опереточное либретто покажется равным по мудрости афоризмам Эпиктета. Ты должен радоваться, что ты не собака. Бодрись и забудь тоску.
Матримониальное недоразумение посмотрело на меня вниз с почти собачьим выражением лица.
-- Что, собачка? -- говорит он. -- Хорошая собачка. Ты так смотришь, точно говоришь. В чем дело, песик? В кошках? Кошки, я говорю.
Но, конечно, он понять меня не мог. Людям ведь не дано разговаривать, как это делают животные. Единственная область, где возможно общение между собакой и человеком, -- это беллетристика.
В квартире напротив жила дама, у которой был черно-пегий терьер. Каждый вечер ее муж выводил его на цепочке, но он возвращался домой всегда веселый и неизменно что-то насвистывал. Однажды мы с черно-пегим обнюхали друг друга на лестнице, и я попытался добиться у него разъяснения.
-- Слушай-ка, Попрыгун, -- говорю я ему, -- ты знаешь, что ни один настоящий мужчина не любит разыгрывать на людях роль собачьей няньки. Я еще ни одного не встречал, который, будучи прикреплен к собачке, не выражал бы всем своим видом желания проглотить всякого, кто на него смотрит. Но твой хозяин возвращается каждый раз веселеньким, точно фокусник-любитель, которому удался фокус с яйцом. Откуда это у него берется? Не уверяй меня, что ему нравится.
-- У него-то? -- говорит черно-пегий. -- Он употребляет лучшее средство, указанное самой природой. Насвистывается! Вначале, когда мы выходили, он конфузился и робел. Но после того, как мы обойдем восемь баров, ему уже все равно, что у него на удочке болтается, -- собака или морская кошка. У меня эти вращающиеся двери баров отхватили уже дюйма два от кончика хвоста, когда я пробовал проскользнуть через них.
Указание, полученное мною от этого терьера, заставило меня призадуматься.
Однажды вечером, часов около шести, хозяйка велела ему приготовиться, чтобы вывести Дусика для принятия обычной порции озона. Да, я до сих пор это скрывал, но вот как она меня прозвала! А черно-пегого звали Тютюлькой. Я считаю, что все-таки обогнал его на несколько зайцев. Но все же величать пса Дусиком ничуть не лучше, чем привязать ему пустую банку к хвосту.
На тихой улице, в укромном месте, перед входом в заманчивый, приличного вида бар, я стал натягивать лесу, на которой болтался мой гувернер. Я ринулся очертя голову к дверям, царапал их и визжал не хуже собаки в отделе происшествий, когда она старается дать понять семье маленькой Алисы, что девочка увязла на топком месте, собирая цветы у ручья.
-- Лопни мои глаза! -- сказал, широко улыбаясь, муж. -- Лопни мои глаза, если этот шафрановый потомок бутылки с лимонадом не приглашает меня войти и выпить стаканчик. Постойте, да с каких это пор я не подходил вообще к стойке? Я, пожалуй...
Тут уж я понял, что он от меня не уйдет. Он сел за стол и начал пить горячее шотландское виски. Целый час кемпбелли
[Шотландский гимн: "Вот идут Кемпбелли".]
так и шли у него друг за дружкой. Я сидел рядом и вызывал лакея, стуча хвостом об пол и поглощая дорогую закуску, с которой отнюдь не могли сравниться яства мамаши, покупаемые в гастрономической лавке минут за восемь до прихода папаши со службы.
Когда все шотландские продукты, кроме ржаного хлеба, были уничтожены, муж отвязал меня от ножки стола и повел меня к выходу, дергая за сворку, как рыбак, поймавший на удочку лосося. На улице он снял с меня ошейник и выбросил его вон.
-- Бедная собачка, -- говорит он, -- хорошая собачка. Не будет она больше тебя целовать. А то чистый срам! Собачка, милая, беги, попади под трамвай и будь счастлива.
Но я отказался его покинуть. Я начал прыгать и резвиться вокруг него, счастливый и довольный, как щенок на коврике у камина.
-- Эх ты, старый, блохастый охотник за воробьями, -- сказал я ему, -- только ты и умеешь, что выть на луну, да гоняться за зайцами, да яйца воровать, -- а не видишь, что я вовсе не хочу уходить от тебя. Разве ты не понимаешь, что мы оба с тобой -- заблудившиеся в лесу щенята, а хозяйка -- жестокая мачеха, которая хочет нас извести: тебя -- вытиранием посуды, а меня -- мазью от блох и розовым бантом на хвосте. Почему бы нам не бросить все и не стать навсегда товарищами?
Вы, может быть, будете утверждать, что он не понял. Не стану спорить. Но горячее шотландское виски ему точно жару поддало, и он остановился на минуту в размышлении.
-- Собачка, -- наконец сказал он, -- мы больше дюжины жизней на земле не проживем, и мало кто из нас достигает трехсотлетнего возраста. Назови меня чертом, если я когда-нибудь вернусь в этот ад; а ты будешь сукиным сыном, если нос туда покажешь. Держу пари на шестьдесят против одного, что Запад выиграет сегодня у Востока на корпус взрослой таксы.
Сворки не было, но я, несмотря на это, добрался, весело прыгая, до парома на Двадцать третьей улице вместе с моим хозяином. И кошки, встречавшиеся нам по дороге, имели полное основание радоваться, что унаследовали от своих первобытных предков острые когти.
Когда мы переехали на пароме на другую сторону, мой хозяин сказал какому-то незнакомцу, который стоял тут же, на вокзале, и ел булку с изюмом:
-- Мы с собачкой думаем махнуть в Скалистые горы.
Но больше всего я обрадовался, когда мой гувернер, дернув меня за уши так больно, что я завыл, объявил мне:
-- Эх ты, обезьяноголовая, крысохвостая, желтошерстая дворняга, знаешь ли ты, как я отныне буду тебя звать? Я вспомнил "Дусика" и жалобно завизжал.
-- Барбосом буду тебя звать, -- сказал мой хозяин; и я пожалел, что у меня не пять хвостов и я не могу достаточно намахаться, чтобы достойно отметить это нововведение.
Немного напомнило его же рассказ
"Улисс и собачник":
Знаете ли вы час собачника?
Когда указательный палец сумерек начинает смазывать ярко окрашенные контуры Нью-Йорка, наступает час, посвященный одному из наиболее меланхолических зрелищ городской жизни.
С высоких утесов башенных квартир, с вершин меблированных комнат, в которых обитают горные жители Нью-Йорка, спускается армия существ, которые когда-то были людьми. Еще и теперь они ходят на двух ногах и сохранили человеческий облик и речь, но вы легко можете заметить, что по развитию они стоят ниже животных. Каждый из этих существ сопровождает собаку, с которой соединен искусственной связью. Все эти люди--жертвы Цирцеи.
Не по собственной воле стали они лакеями Фиделек, посыльными бультеррьеров и проводниками Тоузеров. Современная Цирцея вместо того, чтобы превратить их в животных, оставила между ними разницу... длиною в шесть футов привязи. Каждого из этих собачников его Цирцея ласкою, подкупом или приказанием заставила вывести на прогулку бесценное домашнее сокровище.
По их лицам и манерам вы увидите, что собачники заколдованы безнадежно. Никогда не явится Улисс, хотя бы в виде фурманщика, чтобы снять с них чары. У некоторых из них лица совсем окаменели. Этих людей уже не трогают сожаление, любопытство, насмешки людей. Годы семейной жизни и беспрерывного принудительного собачьего руководства сделали их нечувствительными. Они освобождают своих собак, запутавшихся возле фонарных столбов или вокруг ног обыкновенных пешеходов, с важностью мандарина, разматывающего свою косу.
Другие, не так давно низведенные до степени собачьего атташе, принимают эту обязанность с сердитым и свирепым видом. Они маневрируют собакой на кончике веревки с таким же удовольствием, какое испытывает девушка на рыбной ловле, когда на крючок ее попадает морской реполов. Стоит вам посмотреть на них, как они устремляют на вас угрожающий взгляд, точно для них было бы наслаждением выпустить на вас всех "собак войны". Это -- полумятежные собачники, еще не совсем цирцеизованные, и лучше воздержитесь от пинка их собаке, когда та станет обнюхивать ваши лодыжки!
Другие из этого племени не так резко реагируют. Это -- по большей части потасканные юноши в вышитых золотом фуражках и с опущенными долу папиросами; такого рода проводники совершенно не гармонируют со своими собаками. У их питомцев шелковые банты на ошейниках, и молодые люди так добросовестно водят собак, что само-собой напрашивается предположение, что какая-нибудь личная выгода, зависящая от удовлетворительной службы, ожидает их по выполнении возложенных на них обязанностей. Собаки, выводить которых заставляют те или иные личные цели, весьма разнообразны, но все они похожи между собой своей толщиной, избалованностью, отчаянной подлостью и наглым, капризным характером. Они сердито дергают привязь, лениво исследуют носом каждую ступеньку, решетку или же столб, садятся отдыхать, когда им вздумается, сопят, как победители в состязании едоков бифштексов на Третьей авеню, неловко проваливаются во все открытые погреба и угольные ямы и заставляют своих проводников против волн исполнять веселую пляску. Эти несчастные няньки собачьего племени--дворняжек покровители, ублюдков правители, шпицев таскатели, пуделей толкатели, скот -- терьеров собиратели, такс носители и померанских догов подгонятели,--все эти покорные слуги Цирцей, живущих на вершинах, покорно следуют за своими питомцами. Собаки и не уважают и не боятся их. Ведущие их на привязи люди могут оказаться хозяевами дома, но отнюдь--не их хозяевами! Из уютного уголка к пожарной лестнице, от дивана к кухонному элеватору гонит рычание этой собачки то двуногое существо, удел которого -- идти во время прогулки на другом конце привязи.
Вдруг собака остановилась. Высокий загорелый человек в длиннополой одежде и широкополой шляпе стоял, словно колосс загораживая дорогу, и восклицал:
-- Вот сюрприз!
-- Джим Берри! -- прошептал собачник с восклицательным знаком в голосе.
-- Сэм Тельфайр! -- снова закричал Джим: -- старый товарищ, друже, дай мне свое копыто,
Руки их переплелись в коротком крепком рукопожатии, которое смертельно опасно для микроба рукопожатия.
-- Ах, ты старый толстый плут, -- продолжал носитель широкополой шляпы с морщинистой темной улыбкой, -- вот уже пять лет я не видел тебя. Я целую неделю в городе, но здесь невозможно найти кого-нибудь. Ну, пропащий женатый человек, как ты поживаешь?
Что-то рыхлое, тяжелое и мягкое, как поднявшееся тесто, прислонилось к ноге Джима и обнюхивало его брюки с ворчанием, похожим на шипение бродящих дрождей.
-- Начинай,--сказал Джим,-- и об'ясни, что это за толстая годовалая гидрофобия, на которую ты накинул свое лассо? Ты -- хозяин этой скотины? Как она называется; собакой или как иначе?
-- Мне нужно выпить,-- сказал собачник, удрученный воспоминанием о своей молодости.-- Пойдем!
Рядом было кафе. Так всегда бывает в большом городе.
Они сели за столик, а раздувшееся чудовище стало лаять и барахтаться на конце привязи, желая добраться до кошки, проживающей в кафе.
-- Виски! -- сказал Джим слуге.
-- Два! -- сказал собачник.
-- Ты потолстел,-- продолжал Джим. -- Но вид у тебя порабощенный. Не знаю, годится ли для тебя восточный воздух.
...Как поживает миссис Тельфайр?
-- Ш-ш-ш!--зашипел собачник, делая знак слуге.-- Заказывай!
-- Виски! -- сказал Джим.
-- Два! -- сказал собачник.
-- Она здорова,-- продолжал он, выпив,-- она отказалась жить где-либо, кроме Нью-Йорка, откуда она и приехала к нам. Мы нанимаем квартиру. Каждый день в шесть часов я отправляюсь гулять с этой собакой. Это любимец Марчеллы. Никогда на свете не было двух существ, которые бы так ненавидели друг друга, как я и эта собака. Его зовут Ловкинс. Пока мы гуляем, Марчелла одевается к обеду. У нас табль-д'от. Пробовал когда-нибудь, Джим?
-- Нет, никогда, в рот не брал,-- ответил Джим: -- я даже не знал, что это еда. Я видел такие вывески, но думал, что это какая-нибудь азартная игра. А что -- вкусная это штука -- табль-д'от?
-- Если ты останешься некоторое время в городе, мы...
-- Нет, милый. Я уезжаю домой сегодня в 7-25 вечера. Хотел бы остаться дольше, но не могу.
-- Я провожу тебя на вокзал! -- сказал собачник.
Собака связала ногу Джима с ножкой стола и погрузилась в коматозную дремоту.
Джим споткнулся, и веревка натянулась. Визг разбуженного животного раздался на целый квартал.
-- Если это твоя собака,-- сказал Джим, когда они снова очутились на улице,-- то кто может помешать тебе перекинуть этот habeas corpus, который у нее на шее, вокруг ветки, уйти и забыть собаку?
-- Я никогда не посмею сделать это,-- сказал собачник, устрашенный смелым предложением. -- Она спит в постели. Я сплю на кушетке. Стоит мне только взглянуть на нее, как она с воем бежит к Марчелле. Когда-нибудь ночью я поквитаюсь с этой тварью. Я решил это сделать. Я подползу к ней с ножом и прорежу дыру в ее сетке от москитов, чтобы они могли забраться к ней. Вот увидишь, я сделаю это...
-- Ты на себя не похож, Сэм Тельфайр! Ты совсем не тот, каким был когда-то. Я ничего не знаю о городе и здешних квартирах, но собственными глазами видел, как ты заставил отступить обоих Тиллетсонов в Прери Вью при помощи медной втулки от бочки с патокой. Я видел также, как ты накинул веревку и связал самого дикого быка в Литтл Поудер в 39 секунд.
-- Не правда ли? -- сказал собачник, и глаза его сверкнули временным блеском:--но это было прежде, до того, как я попал в обучение.
-- Разве миссис Тельфайр?..--начал Джим.
-- Тише,-- сказал собачник,-- вот другое кафе. Они подошли к стойке. Собака заснула у их ног,
-- Виски! -- сказал Джим.
-- Два! -- сказал собачник.
-- Я думал о тебе,-- произнес Джим,-- когда покупал эту пустошь. Мне хотелось, чтобы ты помог мне управляться там со скотом.
-- Прошлый вторник,-- сказал собачник,-- она укусила меня в лодыжку, потому что я попросил сливок к кофе. Обычно она получает сливки.
-- Тебе бы теперь понравился Прери Вью,-- сказал Джим.-- Молодцы со всей окружности, миль за пятьдесят, приезжают туда. Один угол моего пастбища в шестнадцати милях от города. Сорок миль проволоки составляют одну его сторону.
-- Нужно пройти через кухню, чтобы попасть в спальню, -- говорил собачник,-- затем через гостиную проходишь в ванную и возвращаешься через столовую, чтобы опять попасть в спальню. Таким образом можно сделать круг и уйти через кухню. А она храпит и лает во сне, и мне приходится курить на улице, потому что у нее астма.
-- Разве миссис Тельфайр..? -- начал Джим.
-- О, замолчи! -- сказал собачник. -- Что будем пить?
-- Виски! -- ответил Джим.
-- Два! -- крикнул собачник.
-- Ну, мне пора на вокзал, -- сказал Джим.
-- Иди, шелудивый, черепахо-спинный, змеиноголовый, деревянноногий, полуторатонный кусок мыльного сала!--закричал собачник, с новой нотой в голосе и по-новому схватив рукой привязь. Собака заковыляла за ним, сердито визжа на такое необычайное обращение своего стража. У начала Двадцать Третьей улицы собачник завернул в кафе.
-- Последний случай,-- сказал он,-- приказывай!
-- Виски! -- сказал Джим.
-- Два! -- добавил собачник.
-- Не знаю,-- сказал владелец ранчо,-- где я найду человека, какой мне нужен для устройства Литтл Поудер. Хотелось бы человека знакомого. Прерия и лес на громадном протяжении, лучше которых ты никогда не видал, Сэм. Если бы ты был...
-- Если же коснуться водобоязни,-- сказал собачник,-- то могу сообщить следующее: вчера ночью она схватила зубами кусок моей ноги, потому что я согнал муху с руки Марчеллы. "Надо бы прижечь", говорит Марчелла. Я и сам так думал. Я телефонирую доктору, и когда он приходит, Марчелла говорит мне: "Помоги мне держать бедняжку, пока доктор будет осматривать ее рот. Надеюсь, что она не заразила ни одного своего зубочка, когда кусала тебя". Как ты это находишь?
-- Разве миссис Тельфайр?.. -- начал Джим.
-- Брось, -- перебил собачник. -- Повторим.
-- Виски! -- приказал Джим.
-- Два! -- сказал собачник.
Они пошли на вокзал. Владелец ранчо подошел к билетной кассе. Вдруг послышался звук трех или четырех пинков, воздух наполнился пронзительным собачьим визгом, и огорченный, обиженный, неповоротливый, кривоногий собачий пудинг бешено побежал по улице один.
-- Билет в Денвер! -- сказал Джим.
-- Два! -- крикнул бывший собачник, опуская руку во внутренний карман.