Лев Дуров, школа и театр
Вдохновленный serebryakovaa Аидой Серебряковой пост об Эльдаре Рязанове, напомнил еще одного режиссера и актера, не дружившего с химией: НА СЦЕНЕ И ЗА КУЛИСАМИ
Школу я не любил, а она - меня. Да я в нее фактически и не ходил. Прогуливал безбожно.
Зато далеко до окончания школы я уже прекрасно овладел ненормативной лексикой, научился курить и цыкать сквозь зубы, как заправская шпана. Но курить меня отучили быстро - без всяких пилюль и нотаций.
Однажды, когда в школе шли уроки, я скрылся в туалете и с папироской в зубах стал комментировать из окна футбольную игру в школьном дворе:
- Рыжий, так тебя и эдак! Кому ты подаешь, эдак тебя и так! А ты, Длинный, трах-тарарах, совсем мышей не ловишь!
Слышу - кто-то вошел. Ну, думаю, еще один такой же прогульщик, как и я. А оглянуться мне некогда - очень уж увлекся игрой. И тут мне хлопают по плечу и просят:
- Оставь.
Я, опять же не оборачиваясь, откусываю слюнявку и передаю через плечо с обязательной в таких случаях репликой:
- Свои надо иметь.
Тот не отвечает и продолжает за моей спиной докуривать мой чинарик. А я уж совсем в раж вошел.
- Славка, так тебя и эдак! Не видишь, куда бьешь, эдак тебя и так?!
- Ну, Дуров, пойдем - хватит.
Оборачиваюсь - директор школы! Спускаемся в его кабинет.
- Мерзавец, - говорит он мне, - ты что куришь?
- «Беломор», - отвечаю.
- Дай сюда!
Я вынимаю из кармана пачку, кладу ему на стол.
- Сколько тебе денег дает мать на день?
Не помню уж сейчас после всех этих денежных реформ, сколько мне давала мать на обед. Мы жили бедно и всего было в обрез. Называю сумму.
- А сколько стоит «Беломор»? - спрашивает.
Опять называю сумму, которая сжирает весь мой дневной бюджет.
- Негодяй! - говорит он, кладет мой «Беломор» в стол и вытаскивает оттуда пачку «Прибоя». - Вот что тебе, стервецу, надо курить! И тогда тебе останется хоть на булочку! Вон отсюда, чтобы я тебя больше не видел!
Когда я вышел из кабинета, почувствовал, что лицо мое горит. Ведь он не ругал меня за прогул, не говорил о том, что «курить вредно». Ведь ни один дурак не станет утверждать, что «курить полезно». Он всего-навсего хотел, чтобы я имел возможность покупать себе каждый день булочку! Директор школы курит «Прибой», а его сопливый ученик позволяет себе «Беломор», который в три раза дороже!
Эта беседа в одни ворота произвела на меня такое впечатление, что через несколько дней я бросил курить. И понял, какой это был грандиозный педагог. Окончательно я убедился в этом после другой истории.
Однажды мы затеяли драку - класс на класс. Конечно, тут же доложили директору. Он ворвался в класс, дернул свой мундир так, что с него все пуговицы осыпались, и закричал, повышая голос по хроматической гамме:
- Дуров! Сегодня ты ударил своего товарища, завтра ты ударишь своего учителя, потом - меня, потом ты убьешь члена правительства, а потом начнешь бить стекла!
Все замерли. Тогда я мало чего понял. А вот позже, анализируя его тираду, до меня дошло: ну что такое член правительства? Ничто! А вот стекла после войны - это была великая проблема. Особенно - для директора школы.
Да, грандиозный был педагог наш директор.
С учителями отношения у меня никак не складывались. Была у нас преподавательница химии Крестова. С ней у меня были полные нелады. Я же не учился, и ее, как каждого педагога, это обижало и раздражало. А время шло к выпускным экзаменам. Моим соседом по парте был Лева Коган, очень умный юноша. Вот он мне и говорит:
- Ты ведь в театральное училище собираешься идти?
- Да вроде...
- Так десятилетку надо кончать? Давай будем заниматься вместе.
- Левка, - говорю, - ты же идешь на золотую медаль, а со мной у тебя ничего не получится. Ты разучишься и вместо аттестата и медали получишь только справку.
Но Левка был упрямым человеком и настоял на своем. И вдруг оказалось, что он блестящий педагог.
- Давай, - говорит, - будем играть с тобой в химию.
- А как?
- А вот так.
Он взял учебник по химии МВТУ имени Баумана, и мы стали заниматься с ним по этому учебнику. А в нем кроме задач были еще и интересные упражнения. И вот мы с ним играли, играли, и я вдруг начал ощущать себя блестящим химиком, чуть ли не Менделеевым.
И вот пошел я на экзамен, иду по своей Почтовой улице весело, уверенно, даже подскакивая. Чувствую, что знаю химию, как стихи, что я ее не боюсь и сдам экзамен блестяще. Мне интересно было увидеть лица учительницы и членов комиссии. А в то время на выпускных экзаменах присутствовали очень даже представительные комиссии.
Прихожу в школу. Все трясутся. Рассказывают всякие страсти. Будто за парту сажают так, чтобы между учениками было не меньше полуметра. Тут уж никакую шпаргалку не передашь.
Короче, вызывают меня, и я сразу вижу по лицам членов комиссии, что они обо мне уже все знают. Химичка наверняка уже рассказала им, что, мол, сейчас придет гад, который не знает абсолютно ничего; вы увидите, какое это чудовище; вообще его надо повесить, изничтожить... У них были такие лица, как будто им горчицы в рот плеснули. А она наоборот довольная: «Ну вот вы сейчас сами увидите, что бывает на свете». И так хитро говорит:
- Билет тащи.
Я подхожу к столу и не глядя - цап! А она показывает пальчиком.
- Вон твоя парта.
Смотрю, а парта стоит отдельно в отдалении. Нарочно поставила, чтобы изолировать меня ото всех. Как в зоне. И я говорю:
- А мне не надо. - И пошел к доске.
Взял мел и стал писать. Доска огромная, а я пишу, пишу, пишу, не останавливаясь, и чувствую спиной, как столбенеет моя бедная комиссия с моей Крестовой. Все смотрят на Крестову, Крестова - на доску. А я дописал внизу, кинул мелочек и вытер о шаровары руки. Она потеряла голос и прохрипела:
- Задачу...
Я подошел к столу, прочитал задачу и так бойко объяснил:
- Трам-пам-пам, тра-та-та, ту-ту-ту плюс пятнадцать калорий.
И она потеряла сознание. Ей стали капать валерьяновые капли - приводить в чувство. Очень запахло в классе валерьянкой. А я стоял и ждал, когда она придет в себя. Знал: это не смертельно. Она очнулась, и тогда я спросил:
- Все?
И все члены комиссии закивали.
- Все, все, все! Ты свободен!
Я вышел во двор, все интересуются, как и что, и я сказал:
- Блестяще!
А потом мы все вместе выпивали с представителем гороно в скверике. Он был фронтовиком, имел несколько тяжелых ранений и сломался раньше нас. Мы его увели домой. А он все плакал и говорил, что настаивал, чтобы мне поставили годовую пятерку. А химичка заявила, что если вы поставите больше тройки, то она повесится. Комиссия пожалела ее и уважила просьбу: мне поставили тройку. Да и мне ее было жалко - ну не вешаться же в самом деле из-за отметки! И Крестова осталась жива. А я получил жуткий, но все же аттестат.
Много лет спустя, когда в Доме науки у меня был творческий вечер, в зале появился красивый пожилой человек с букетом. Он вышел на сцену и сказал:
- Левочка, Левочка, ты помнишь меня? Это я - Зиновий Борисович, твой преподаватель по математике. - И обратился к залу: - Товарищи, вы знаете, это был мой любимый и лучший ученик!
Я чуть не упал в обморок, как когда-то Крестова, потому что никогда не вылезал из двоек. И вот неожиданно оказался его лучшим и любимым учеником.
Итак, аттестат получен. Но куда можно было идти с такими оценками! Да меня никуда и не тянуло. Только в театральное училище. А если не примут - на завод. Больше меня ничего не привлекало. Многие из моих товарищей пошли на завод и стали отличными токарями, слесарями, фрезеровщиками, наладчиками.
Никто не верил, что меня примут в театральное: ни родители, ни учителя. А в школе даже откровенно посмеивались над моей «блажью». Да, честно говоря, я и сам-то не очень верил. Верил в меня только один человек - Серпинский.
До сих пор не могу понять, почему Сергей Владимирович, одареннейшая личность, руководил каким-то драмкружком в Доме пионеров! Он великолепно знал астрономию, преподавал математику в вузе. Его отстранили от преподавания за то, что он провел выпускные экзамены, нарушив все предписанные педагогикой каноны. Прекрасно играл на фортепьяно. Блистательно знал мировую литературу. Одно время работал в литературной части Камерного театра. Это был удивительный человек! Вот только он один и верил в меня.
Сейчас, вспоминая о нем, я думаю: а может, эта вера и поддержала меня тогда, не дала упасть духом, укрепила уверенность в своих силах? Наверное, так оно и было. Без поддержки человек теряется и может так больно упасть, что больше и не поднимется. А кроме того, я не мог не оправдать доверия нашего общего любимца. Это было бы предательством по отношению к нему.
До сих пор благодарен я и своим товарищам, которые штопали прорехи в моем образовании: поднатаскали меня по всем предметам, чтобы я закончил десятый класс.
Поступал я в школу-студию МХАТ имени М. Горького. На первый тур пришел в отцовском костюме. Прошло всего три года после войны, и все ребята ходили в лыжных байковых куртках. Куртка синяя, а кокетка голубая. Или в другом сочетании, но обязательно комбинированная.
У меня была замечательная желтая куртка с коричневой кокеткой. Но все родственники и близкие решили, что в театральное училище надо поступать обязательно в костюме. А отцовский костюм был мне, конечно же, очень велик. Поставили меня посреди комнаты, что-то подвернули, убрали, подшили, и я отправился на закланье.
Коридоры студии были буквально забиты поступающими. Говорили, что на каждое место претендует больше тысячи человек. А всего нужно было принять двадцать два.
Ребята были разные и отовсюду. Мельтешили и те, кто за войну поизносился, вроде меня, и оделся в то, что осталось, но встречались и такие яркие пижоны, что даже как-то неловко за них становилось. Один такой - высокий красавец в роскошном костюме - все привязывался ко мне. Как встретит в толпе, так обязательно спросит сверху:
- Вы еще тут? А я думал, вы уже играете во МХАТе?
Мне очень хотелось врезать ему, но его самоуверенность и улыбчивая наглость обезоруживали.
Наконец дошла очередь и до нас. Я читал «Толстого и тонкого».
А потом Георгий Авдеевич Герасимов, который набирал курс вместе с Сергеем Капитоновичем Блинниковым, подозвал меня и спросил:
- А у вас нет костюма попроще? Я думаю, для вашего исполнения лучше быть, ну, скажем, в куртке. У вас есть куртка?
Он был очень тактичным человеком. И я подумал, что, действительно, к этому рассказу Чехова куртка подошла бы больше.
И так случилось, что вслед за мной выпало читать моему красавцу.
- Что вы нам предложите? - спросил Блинников.
- Монолог Сатина, - ответил красавец нарочитым басом и почему-то в фамилии сделал ударение на второй гласной.
Произнес он это так уверенно и с таким апломбом, что Блинников не выдержал и тут же, сходу спросил:
- А монолог трикотажа не прочитаете?
Я сразу же понял, что этот пижон не очень-то ему понравился. Но красавец даже и не думал смущаться. Он набычился и стал фальшиво орать, что человек - это звучит гордо! Ему не поверили. Никто не поверил.
Я вышел вслед за ним и хотел спросить: «Вы еще здесь? А я думал, вы играете...» Но когда увидел его растерянное лицо и жуткую тоску в глазах, то вспомнил правило: лежачего не бьют. И попытался его немного успокоить.
- Ладно, - сказал я ему, - плюнь ты на них. На втором туре и я наверняка погорю.
Но меня допустили до третьего тура. На нем были все старые мхатовцы: Топорков, Массальский, Карев, Раевский и, конечно же, сам Блинников.
Я стал читать:
- «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля...»
И хотя все смеялись, меня прервали на половине рассказа.
- Достаточно. Спасибо, - поблагодарил меня директор студии Радомысленский и спросил у Блинникова: - Вы как считаете, Сергей Капитонович?
- Все понятно, хватит, - махнул ладошкой Блинников.
Мне тоже все было понятно. Занавес за мной опустился. Я вышел на лестничную площадку и попрощался с ребятами, для которых экзекуция была еще впереди.
- Ну, пока, парни. Счастливо вам!
И стал медленно, как в замедленной съемке, спускаться по лестнице. И тут услышал, как кто-то наверху спросил:
- Кто тут Дуров? Есть тут Дуров?
- Есть! - крикнул я снизу, еще не понимая, кому бы тут мог еще понадобиться.
- Иди скорее. Тебя Блинников ищет.
Я поднялся, открыл дверь в студию и сразу же столкнулся с Сергеем Капитоновичем.
- Ты все еще здесь маешься? Можешь бежать домой: мы тебя приняли, - засмеялся и ткнул меня пальцем в живот.
Вот так и решилась моя судьба.
«Тяжело в ученье - легко в бою», - сказал великий полководец.
Не знаю, как со второй частью этого изречения (в боях не был), а с первой ее частью согласен полностью. Нас не щадили с утра до вечера. Это не средняя школа, где можно было смыться с уроков и проторчать в туалете в компании таких же прогульщиков.
Расписание было таким плотным, что иголку не просунешь:
Мастерство актера.
История русского театра.
Сценическая речь.
Французский язык.
Западная литература...
И так далее и тому подобное, чему не видно ни конца ни края. И вечером опять «Мастерство актера...» Студию обычно покидали очень поздно, а с утра...
- Как вы определили свой актерский путь?
- Мой троечный школьный аттестат напоминал сплошные женские бюсты, сверху донизу. С таким аттестатом куда? Только в театральный. Поступал, как все, сразу в два. В Вахтанговское училище и в Школу-студию МХАТ. МХАТ понравился больше. Знаете чем? Портретами. Я ходил, смотрел на стены: Тарханов, Москвин, Качалов, Тарасова… Я на них смотрел как на святых, которые создали грандиозный театр. Какая-то иногородняя девица сказала мне:"Дуров, о вас шёл спор: мол, маленького роста..." И вдруг вскидывается Топорков: "А я какого роста? А Грибов какого роста? Вы что с ума сошли, что ли! Стоящий парень!" И меня приняли.
Актер Лев Дуров всегда с оптимизмом говорил о старости. И не только говорил, но и вполне соответствовал своим рассуждениям. Он прожил 83 года, до конца сохранял бодрость духа и ясность мышления, снимался в кино и играл в театре, писал книги…
Возраста я не боюсь. У меня примерно тот же взгляд на него, что и у великой Анны Маньяни. Когда к ней пришел фотограф с ее фотографиями, Анна долго рассматривала их, потом разорвала и сказала: «Подлец! А где морщины? Я на них потратила 55 лет, а ты их убрал! Переделывай!».
Чего мне комплексовать по поводу своего возраста, когда он мне идет? Я играл молодые роли, когда был мальчиком. Но я ведь и стариков играл еще в молодости. Видимо, был хитрым и уже готовился. У итальянцев есть замечательная поэтическая пословица, которую часто вспоминаю: «Стариков надо убивать в детстве». Вроде звучит ужасно, но это о том, что нельзя становиться стариком даже в семьдесят пять. Нельзя!!! Нельзя стареть, нужно сохранять детский взгляд на жизнь и до конца дней смотреть на мир открытыми глазами. Именно когда сопротивляешься старению, рождаются мальчишеско-залихватские идеи, и неожиданными поступками продлеваешь себе жизнь.
Трава зеленая, солнце светит. Все - ты пацан! Иди в театр и радуйся. Мы утром просыпаемся и, обратите внимание: как себя ведем? Начинаем жаловаться на жару. Или на дождь. Армяне с утра озабочены: затянут ли Арарат облаками, а у нас, русских, Арарата нет, но забота одна - погода.
У меня свой способ настраиваться по утрам. Сначала уныло, самым низким голосом себе под нос, опустив голову, произносите: «Какая погода… какие цены… какое правительство… какой бандитизм… Ужас!». А потом встаете в центре комнаты, высоко поднимаете голову и руки и скажите самым высоким голосом, непременно с восхищением: «Ну, какая погода! Ну, какое правительство! Ну, какие бандиты!». Вы сразу же почувствуете прилив бодрости! И советую больше петь. Я лично хожу по театру, и все время пою себе под нос. Меня вахтер спрашивает: «Почему вы все время поете?» А я отвечаю: «А чтобы не выть!»
Лев Дуров, «Байки на бис»
И еще про школу:
«Самый плохой ученик Вселенной»
В детстве меня исключали из многих школ, правда, не за неуспеваемость, а за хулиганство. Однажды директор школы закричал моей маме: «Вы не думайте, что ваш сын самый плохой ученик класса, школы, города или района, он самый плохой ученик Вселенной!»
В одной из школ я проучился ровно один урок. Там была директриса по прозвищу «Таракан», двухметрового роста, усатая, и ходила всегда в белом халате. И вот пришел я, новенький, в класс. Ребята на меня ополчились и полезли все на одного. Я спиной к стене прижался и по одному их вырубаю. Вдруг слышу: «Таракан!» - все врассыпную. Подходит ко мне двухметровая тетя, вытаскивает из кармана огромный ключ и колотит меня им по лбу, приговаривая: «В нашей школе драться нельзя!» Рядом стоял фикус на табуретке, и когда она выдохлась, я выхватил у нее ключ, снял фикус, подвинул табурет, встал на него и швырнул этот ключ так, что он, как пуля, пробил двойную раму и вылетел на улицу. Больше я в той школе, естественно, не появлялся.
Школу я не любил, а она - меня. Да я в нее фактически и не ходил. Прогуливал безбожно.
Зато далеко до окончания школы я уже прекрасно овладел ненормативной лексикой, научился курить и цыкать сквозь зубы, как заправская шпана. Но курить меня отучили быстро - без всяких пилюль и нотаций.
Однажды, когда в школе шли уроки, я скрылся в туалете и с папироской в зубах стал комментировать из окна футбольную игру в школьном дворе:
- Рыжий, так тебя и эдак! Кому ты подаешь, эдак тебя и так! А ты, Длинный, трах-тарарах, совсем мышей не ловишь!
Слышу - кто-то вошел. Ну, думаю, еще один такой же прогульщик, как и я. А оглянуться мне некогда - очень уж увлекся игрой. И тут мне хлопают по плечу и просят:
- Оставь.
Я, опять же не оборачиваясь, откусываю слюнявку и передаю через плечо с обязательной в таких случаях репликой:
- Свои надо иметь.
Тот не отвечает и продолжает за моей спиной докуривать мой чинарик. А я уж совсем в раж вошел.
- Славка, так тебя и эдак! Не видишь, куда бьешь, эдак тебя и так?!
- Ну, Дуров, пойдем - хватит.
Оборачиваюсь - директор школы! Спускаемся в его кабинет.
- Мерзавец, - говорит он мне, - ты что куришь?
- «Беломор», - отвечаю.
- Дай сюда!
Я вынимаю из кармана пачку, кладу ему на стол.
- Сколько тебе денег дает мать на день?
Не помню уж сейчас после всех этих денежных реформ, сколько мне давала мать на обед. Мы жили бедно и всего было в обрез. Называю сумму.
- А сколько стоит «Беломор»? - спрашивает.
Опять называю сумму, которая сжирает весь мой дневной бюджет.
- Негодяй! - говорит он, кладет мой «Беломор» в стол и вытаскивает оттуда пачку «Прибоя». - Вот что тебе, стервецу, надо курить! И тогда тебе останется хоть на булочку! Вон отсюда, чтобы я тебя больше не видел!
Когда я вышел из кабинета, почувствовал, что лицо мое горит. Ведь он не ругал меня за прогул, не говорил о том, что «курить вредно». Ведь ни один дурак не станет утверждать, что «курить полезно». Он всего-навсего хотел, чтобы я имел возможность покупать себе каждый день булочку! Директор школы курит «Прибой», а его сопливый ученик позволяет себе «Беломор», который в три раза дороже!
Эта беседа в одни ворота произвела на меня такое впечатление, что через несколько дней я бросил курить. И понял, какой это был грандиозный педагог. Окончательно я убедился в этом после другой истории.
Однажды мы затеяли драку - класс на класс. Конечно, тут же доложили директору. Он ворвался в класс, дернул свой мундир так, что с него все пуговицы осыпались, и закричал, повышая голос по хроматической гамме:
- Дуров! Сегодня ты ударил своего товарища, завтра ты ударишь своего учителя, потом - меня, потом ты убьешь члена правительства, а потом начнешь бить стекла!
Все замерли. Тогда я мало чего понял. А вот позже, анализируя его тираду, до меня дошло: ну что такое член правительства? Ничто! А вот стекла после войны - это была великая проблема. Особенно - для директора школы.
Да, грандиозный был педагог наш директор.
С учителями отношения у меня никак не складывались. Была у нас преподавательница химии Крестова. С ней у меня были полные нелады. Я же не учился, и ее, как каждого педагога, это обижало и раздражало. А время шло к выпускным экзаменам. Моим соседом по парте был Лева Коган, очень умный юноша. Вот он мне и говорит:
- Ты ведь в театральное училище собираешься идти?
- Да вроде...
- Так десятилетку надо кончать? Давай будем заниматься вместе.
- Левка, - говорю, - ты же идешь на золотую медаль, а со мной у тебя ничего не получится. Ты разучишься и вместо аттестата и медали получишь только справку.
Но Левка был упрямым человеком и настоял на своем. И вдруг оказалось, что он блестящий педагог.
- Давай, - говорит, - будем играть с тобой в химию.
- А как?
- А вот так.
Он взял учебник по химии МВТУ имени Баумана, и мы стали заниматься с ним по этому учебнику. А в нем кроме задач были еще и интересные упражнения. И вот мы с ним играли, играли, и я вдруг начал ощущать себя блестящим химиком, чуть ли не Менделеевым.
И вот пошел я на экзамен, иду по своей Почтовой улице весело, уверенно, даже подскакивая. Чувствую, что знаю химию, как стихи, что я ее не боюсь и сдам экзамен блестяще. Мне интересно было увидеть лица учительницы и членов комиссии. А в то время на выпускных экзаменах присутствовали очень даже представительные комиссии.
Прихожу в школу. Все трясутся. Рассказывают всякие страсти. Будто за парту сажают так, чтобы между учениками было не меньше полуметра. Тут уж никакую шпаргалку не передашь.
Короче, вызывают меня, и я сразу вижу по лицам членов комиссии, что они обо мне уже все знают. Химичка наверняка уже рассказала им, что, мол, сейчас придет гад, который не знает абсолютно ничего; вы увидите, какое это чудовище; вообще его надо повесить, изничтожить... У них были такие лица, как будто им горчицы в рот плеснули. А она наоборот довольная: «Ну вот вы сейчас сами увидите, что бывает на свете». И так хитро говорит:
- Билет тащи.
Я подхожу к столу и не глядя - цап! А она показывает пальчиком.
- Вон твоя парта.
Смотрю, а парта стоит отдельно в отдалении. Нарочно поставила, чтобы изолировать меня ото всех. Как в зоне. И я говорю:
- А мне не надо. - И пошел к доске.
Взял мел и стал писать. Доска огромная, а я пишу, пишу, пишу, не останавливаясь, и чувствую спиной, как столбенеет моя бедная комиссия с моей Крестовой. Все смотрят на Крестову, Крестова - на доску. А я дописал внизу, кинул мелочек и вытер о шаровары руки. Она потеряла голос и прохрипела:
- Задачу...
Я подошел к столу, прочитал задачу и так бойко объяснил:
- Трам-пам-пам, тра-та-та, ту-ту-ту плюс пятнадцать калорий.
И она потеряла сознание. Ей стали капать валерьяновые капли - приводить в чувство. Очень запахло в классе валерьянкой. А я стоял и ждал, когда она придет в себя. Знал: это не смертельно. Она очнулась, и тогда я спросил:
- Все?
И все члены комиссии закивали.
- Все, все, все! Ты свободен!
Я вышел во двор, все интересуются, как и что, и я сказал:
- Блестяще!
А потом мы все вместе выпивали с представителем гороно в скверике. Он был фронтовиком, имел несколько тяжелых ранений и сломался раньше нас. Мы его увели домой. А он все плакал и говорил, что настаивал, чтобы мне поставили годовую пятерку. А химичка заявила, что если вы поставите больше тройки, то она повесится. Комиссия пожалела ее и уважила просьбу: мне поставили тройку. Да и мне ее было жалко - ну не вешаться же в самом деле из-за отметки! И Крестова осталась жива. А я получил жуткий, но все же аттестат.
Много лет спустя, когда в Доме науки у меня был творческий вечер, в зале появился красивый пожилой человек с букетом. Он вышел на сцену и сказал:
- Левочка, Левочка, ты помнишь меня? Это я - Зиновий Борисович, твой преподаватель по математике. - И обратился к залу: - Товарищи, вы знаете, это был мой любимый и лучший ученик!
Я чуть не упал в обморок, как когда-то Крестова, потому что никогда не вылезал из двоек. И вот неожиданно оказался его лучшим и любимым учеником.
Итак, аттестат получен. Но куда можно было идти с такими оценками! Да меня никуда и не тянуло. Только в театральное училище. А если не примут - на завод. Больше меня ничего не привлекало. Многие из моих товарищей пошли на завод и стали отличными токарями, слесарями, фрезеровщиками, наладчиками.
Никто не верил, что меня примут в театральное: ни родители, ни учителя. А в школе даже откровенно посмеивались над моей «блажью». Да, честно говоря, я и сам-то не очень верил. Верил в меня только один человек - Серпинский.
До сих пор не могу понять, почему Сергей Владимирович, одареннейшая личность, руководил каким-то драмкружком в Доме пионеров! Он великолепно знал астрономию, преподавал математику в вузе. Его отстранили от преподавания за то, что он провел выпускные экзамены, нарушив все предписанные педагогикой каноны. Прекрасно играл на фортепьяно. Блистательно знал мировую литературу. Одно время работал в литературной части Камерного театра. Это был удивительный человек! Вот только он один и верил в меня.
Сейчас, вспоминая о нем, я думаю: а может, эта вера и поддержала меня тогда, не дала упасть духом, укрепила уверенность в своих силах? Наверное, так оно и было. Без поддержки человек теряется и может так больно упасть, что больше и не поднимется. А кроме того, я не мог не оправдать доверия нашего общего любимца. Это было бы предательством по отношению к нему.
До сих пор благодарен я и своим товарищам, которые штопали прорехи в моем образовании: поднатаскали меня по всем предметам, чтобы я закончил десятый класс.
Поступал я в школу-студию МХАТ имени М. Горького. На первый тур пришел в отцовском костюме. Прошло всего три года после войны, и все ребята ходили в лыжных байковых куртках. Куртка синяя, а кокетка голубая. Или в другом сочетании, но обязательно комбинированная.
У меня была замечательная желтая куртка с коричневой кокеткой. Но все родственники и близкие решили, что в театральное училище надо поступать обязательно в костюме. А отцовский костюм был мне, конечно же, очень велик. Поставили меня посреди комнаты, что-то подвернули, убрали, подшили, и я отправился на закланье.
Коридоры студии были буквально забиты поступающими. Говорили, что на каждое место претендует больше тысячи человек. А всего нужно было принять двадцать два.
Ребята были разные и отовсюду. Мельтешили и те, кто за войну поизносился, вроде меня, и оделся в то, что осталось, но встречались и такие яркие пижоны, что даже как-то неловко за них становилось. Один такой - высокий красавец в роскошном костюме - все привязывался ко мне. Как встретит в толпе, так обязательно спросит сверху:
- Вы еще тут? А я думал, вы уже играете во МХАТе?
Мне очень хотелось врезать ему, но его самоуверенность и улыбчивая наглость обезоруживали.
Наконец дошла очередь и до нас. Я читал «Толстого и тонкого».
А потом Георгий Авдеевич Герасимов, который набирал курс вместе с Сергеем Капитоновичем Блинниковым, подозвал меня и спросил:
- А у вас нет костюма попроще? Я думаю, для вашего исполнения лучше быть, ну, скажем, в куртке. У вас есть куртка?
Он был очень тактичным человеком. И я подумал, что, действительно, к этому рассказу Чехова куртка подошла бы больше.
И так случилось, что вслед за мной выпало читать моему красавцу.
- Что вы нам предложите? - спросил Блинников.
- Монолог Сатина, - ответил красавец нарочитым басом и почему-то в фамилии сделал ударение на второй гласной.
Произнес он это так уверенно и с таким апломбом, что Блинников не выдержал и тут же, сходу спросил:
- А монолог трикотажа не прочитаете?
Я сразу же понял, что этот пижон не очень-то ему понравился. Но красавец даже и не думал смущаться. Он набычился и стал фальшиво орать, что человек - это звучит гордо! Ему не поверили. Никто не поверил.
Я вышел вслед за ним и хотел спросить: «Вы еще здесь? А я думал, вы играете...» Но когда увидел его растерянное лицо и жуткую тоску в глазах, то вспомнил правило: лежачего не бьют. И попытался его немного успокоить.
- Ладно, - сказал я ему, - плюнь ты на них. На втором туре и я наверняка погорю.
Но меня допустили до третьего тура. На нем были все старые мхатовцы: Топорков, Массальский, Карев, Раевский и, конечно же, сам Блинников.
Я стал читать:
- «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля...»
И хотя все смеялись, меня прервали на половине рассказа.
- Достаточно. Спасибо, - поблагодарил меня директор студии Радомысленский и спросил у Блинникова: - Вы как считаете, Сергей Капитонович?
- Все понятно, хватит, - махнул ладошкой Блинников.
Мне тоже все было понятно. Занавес за мной опустился. Я вышел на лестничную площадку и попрощался с ребятами, для которых экзекуция была еще впереди.
- Ну, пока, парни. Счастливо вам!
И стал медленно, как в замедленной съемке, спускаться по лестнице. И тут услышал, как кто-то наверху спросил:
- Кто тут Дуров? Есть тут Дуров?
- Есть! - крикнул я снизу, еще не понимая, кому бы тут мог еще понадобиться.
- Иди скорее. Тебя Блинников ищет.
Я поднялся, открыл дверь в студию и сразу же столкнулся с Сергеем Капитоновичем.
- Ты все еще здесь маешься? Можешь бежать домой: мы тебя приняли, - засмеялся и ткнул меня пальцем в живот.
Вот так и решилась моя судьба.
«Тяжело в ученье - легко в бою», - сказал великий полководец.
Не знаю, как со второй частью этого изречения (в боях не был), а с первой ее частью согласен полностью. Нас не щадили с утра до вечера. Это не средняя школа, где можно было смыться с уроков и проторчать в туалете в компании таких же прогульщиков.
Расписание было таким плотным, что иголку не просунешь:
Мастерство актера.
История русского театра.
Сценическая речь.
Французский язык.
Западная литература...
И так далее и тому подобное, чему не видно ни конца ни края. И вечером опять «Мастерство актера...» Студию обычно покидали очень поздно, а с утра...
- Как вы определили свой актерский путь?
- Мой троечный школьный аттестат напоминал сплошные женские бюсты, сверху донизу. С таким аттестатом куда? Только в театральный. Поступал, как все, сразу в два. В Вахтанговское училище и в Школу-студию МХАТ. МХАТ понравился больше. Знаете чем? Портретами. Я ходил, смотрел на стены: Тарханов, Москвин, Качалов, Тарасова… Я на них смотрел как на святых, которые создали грандиозный театр. Какая-то иногородняя девица сказала мне:"Дуров, о вас шёл спор: мол, маленького роста..." И вдруг вскидывается Топорков: "А я какого роста? А Грибов какого роста? Вы что с ума сошли, что ли! Стоящий парень!" И меня приняли.
Актер Лев Дуров всегда с оптимизмом говорил о старости. И не только говорил, но и вполне соответствовал своим рассуждениям. Он прожил 83 года, до конца сохранял бодрость духа и ясность мышления, снимался в кино и играл в театре, писал книги…
Возраста я не боюсь. У меня примерно тот же взгляд на него, что и у великой Анны Маньяни. Когда к ней пришел фотограф с ее фотографиями, Анна долго рассматривала их, потом разорвала и сказала: «Подлец! А где морщины? Я на них потратила 55 лет, а ты их убрал! Переделывай!».
Чего мне комплексовать по поводу своего возраста, когда он мне идет? Я играл молодые роли, когда был мальчиком. Но я ведь и стариков играл еще в молодости. Видимо, был хитрым и уже готовился. У итальянцев есть замечательная поэтическая пословица, которую часто вспоминаю: «Стариков надо убивать в детстве». Вроде звучит ужасно, но это о том, что нельзя становиться стариком даже в семьдесят пять. Нельзя!!! Нельзя стареть, нужно сохранять детский взгляд на жизнь и до конца дней смотреть на мир открытыми глазами. Именно когда сопротивляешься старению, рождаются мальчишеско-залихватские идеи, и неожиданными поступками продлеваешь себе жизнь.
Трава зеленая, солнце светит. Все - ты пацан! Иди в театр и радуйся. Мы утром просыпаемся и, обратите внимание: как себя ведем? Начинаем жаловаться на жару. Или на дождь. Армяне с утра озабочены: затянут ли Арарат облаками, а у нас, русских, Арарата нет, но забота одна - погода.
У меня свой способ настраиваться по утрам. Сначала уныло, самым низким голосом себе под нос, опустив голову, произносите: «Какая погода… какие цены… какое правительство… какой бандитизм… Ужас!». А потом встаете в центре комнаты, высоко поднимаете голову и руки и скажите самым высоким голосом, непременно с восхищением: «Ну, какая погода! Ну, какое правительство! Ну, какие бандиты!». Вы сразу же почувствуете прилив бодрости! И советую больше петь. Я лично хожу по театру, и все время пою себе под нос. Меня вахтер спрашивает: «Почему вы все время поете?» А я отвечаю: «А чтобы не выть!»
Лев Дуров, «Байки на бис»
И еще про школу:
«Самый плохой ученик Вселенной»
В детстве меня исключали из многих школ, правда, не за неуспеваемость, а за хулиганство. Однажды директор школы закричал моей маме: «Вы не думайте, что ваш сын самый плохой ученик класса, школы, города или района, он самый плохой ученик Вселенной!»
В одной из школ я проучился ровно один урок. Там была директриса по прозвищу «Таракан», двухметрового роста, усатая, и ходила всегда в белом халате. И вот пришел я, новенький, в класс. Ребята на меня ополчились и полезли все на одного. Я спиной к стене прижался и по одному их вырубаю. Вдруг слышу: «Таракан!» - все врассыпную. Подходит ко мне двухметровая тетя, вытаскивает из кармана огромный ключ и колотит меня им по лбу, приговаривая: «В нашей школе драться нельзя!» Рядом стоял фикус на табуретке, и когда она выдохлась, я выхватил у нее ключ, снял фикус, подвинул табурет, встал на него и швырнул этот ключ так, что он, как пуля, пробил двойную раму и вылетел на улицу. Больше я в той школе, естественно, не появлялся.
Click to view