Время
Лёшка лежал в своём стерильном боксе и курил, глядя в потолок. Вообще-то за курение в палатах, а тем более в боксах, немедленно выписывали, и такое случалось регулярно. Но Лёшку никто уже не выписал бы: он умирал. У него был рефрактерный к химиотерапии не пойми какой по счёту рецидив острого миеломонобластного лейкоза, и курить ему в боксе разрешил сам Сергей Владимирович, его лечащий врач.
Лёшка курил и вспоминал разные случаи из жизни. Как он в 93 году стоял с матерью в очереди на обмен денег и злился, что день пропал зря: денег было мало, а очередь почти не двигалась, и возможно придётся тут торчать ещё и завтра. Теперь он с трепетной радостью простоял бы в Сбербанке хоть неделю, только бы можно было прожить её, ещё одну. Как он с друзьями три года назад поехал в выходные на рыбалку, и всё время лил страшный дождь, у них разбились две бутылки водки, ни одной рыбки они не поймали, только промокли насквозь, устали и перемёрзли, как цуцики. Они проклинали эту поездку, а сейчас он отдал бы всё, чтобы повторить её и наслаждаться каждой минутой сидения во влажной выстуженной палатке.
Про то, как он на восемь дней задержался с приездом в отделение для проведения очередного курса химиотерапии, потому что у него был день рождения, друзья всё приходили и приходили, всё отмечали и отмечали, а лейкоз наверное уже вылечен, и ничего страшного не случится, все так делают, подумаешь: каких-то восемь дней, а через месяц у него диагностировали первый рецидив, и лечение началось по новой. Он сначала сильно себя винил, что не приехал вовремя, а потом просто перестал об этом думать, и вот теперь эти воспоминания снова упрямо не вылезали из его головы.
Лёшка курил и гадал: он сегодня умрёт или завтра? К нему то и дело стучались собратья по несчастью, ребята, проходившие лечение от лейкозов и лимфом, заходили в бокс, спрашивали «Ну как ты?» или просто молчали, а он тоже ничего не говорил, только обессиленно смотрел на них. Мать сидела рядом с кроватью и не отпуская держала его за руку, слёзы переполняли её глаза, но мать их не вытирала, и они время от времени скатывались по щекам и капали на белый халат, мгновенно впитываясь в ткань. Пару раз зашла Бэлла, медсестра, с которой они год назад влюбились друг в друга без памяти, первая и единственная Лёшкина любовь за его неполные двадцать лет. Она садилась к нему на угол кровати, долго смотрела ему в лицо, спрашивала о чём-то несущественном, он молча кивал или качал головой, и она уходила ставить капельницы другим больным.
Он вдруг вспомнил, как мать ему, ещё карапузу, говорила, когда он не хотел идти домой с детской площадки: «Делу время, потехе час». И он возражал: «Ма, но ведь час - это тоже время!», а мать отвечала: «Нет» и тащила его за руку к подъезду.
- Да, мама, - негромко сказал он впервые за сегодня. - Час - тоже время, и ещё какое.
Мать не поняла его, только прикусила свои плотно сжатые губы и склонила голову. Лёшка свободной рукой медленно достал из пачки новую сигарету, прикурил от поднесённой матерью зажигалки и глубоко затянулся. Курить ему больше не хотелось, он просто держал тлеющий окурок двумя пальцами и смотрел на ровную струйку дыма, поднимавшуюся вверх.
Когда сигарета догорела до фильтра, Лёшка отдал её матери и зажмурился. «Поскорей бы уж, - подумал он, но тут же устыдился, - нет, пусть всё идёт, как идёт». Попробовал было заснуть, это ему почти удалось, но кто-то громко топая пробежал по коридору, и он снова открыл глаза.
- Ма, скажи, чтобы сделали промедол, - попросил он.
Мать пошла к дежурному врачу, тот распорядился, медсестра (не Бэлла, другая) набрала шприц, вдвоём они зашли в бокс.
Лёшка неподвижно лежал с полуоткрытыми глазами, грустно улыбаясь одним уголком рта. Он умер две минуты назад.