слишком взрослый
эпизод номер пять. очередная херня. вместо предисловия -
есть несколько разных уровней иносказаний и умолчаний, поскольку
мне кажется, что правда как таковая слишком неуклюжа. неуклюжа,
поскольку в жизни отдельного человека с какой-то ехидной неизбежностью
оказываются поставлены в один ряд вещи, объективно несочетаемые друг
с другом. это смешно и плоско со стороны. однако, это именно то, что
создает внутренний *простите за мат* ментальный ландшафт субъекта.
постараюсь не указывать конкретных имен.
все те же участники: док Мо, плеер и общественный транспорт.
Я ехала в набитом до отказа 34 троллейбусе, когда это началось, было уже невозможно что-то изменить. Выйти - первая мысль, возникающая в этом состоянии. Но тролль только что отошел от остановки и завяз на средней полосе в пробке. Страх до тошноты сжал все внутри меня. Вокруг меня плотным кругом чужие тела. Бежать некуда. Любое мое судорожное движение видно как под микроскопом. Секунду назад все было прекрасно, потом ритм моего дыхания начал резко противоречить музыке в наушниках. В следующую секунду мне стало плохо и ужасно досадно от очевидности того, что она - музыка - не помогает, и более того - она несет в себе те же страх и боль, которые я испытываю. Но самое отвратительное - мне стало ясно, что эти слова про мудрость, прощение и силы жить были написаны с единственным желанием - убедить себя самого в том, что «все будет хорошо».
Это был запрещенный удар. Хуже всего, что он был нанесен чем-то внутри меня. Я как будто заглянула в чужую жизнь - то, чего делать никогда не стремилась. Меня никогда не интересовали подробности реальной жизни моих музыкальных героев. Мне хватало наблюдения за экспрессией исполнения, тембрами голосов, и все это создавало законченные образы персонажей. Возраст и язык тоже создавали нужную дистанцию, не позволявшую опускаться до обсуждения этих персонажей, как будто это твои соседи по лестничной клетке. Поэтому я никогда, например, не сидела на форумах.
- ну, что он там делает и почему - мне кажется, это проблемы его и его психиатра. Потому что все, что он пишет, это стопроцентный МДП.
Я бросила это в ответ на реплику про какие-то бредовые перестановки лайнапа команды, на шоу которых я была примерно за год до этого. В каком-то паскудном клубе типа ДК МАИ).
Мы шли вдоль шоссе от метро Проспект Вернадского с Сережкой и болтали. С этим парнем мы вместе росли, достаточно сказать, что десять лет ходили к одному репетитору по английскому. Если с кем-то можно было обсуждать музыкальные новинки, концерты или какие-то еще события из этой области, то это был Сережка. У нас были общие вкусы и отношение к этим вещам. Сейчас у этого парня своя группа.
Через восемь лет я узнала, что человек со стопроцентным МДП в том же 2004 году отправился в психиатрическую больницу. На протяжение практически всего этого времени я потеряла из вида этого героя своего детства. Первые месяцы после возвращения домой я вообще не могла сосредоточиться дольше минуты ни на чем, включая альбомы с красивыми фотографиями романской архитектуры - не говоря уж о музыке, которая требует концентрации внимания, чтобы ее слушать. Фон включенного телевизора меня очень раздражал, я уставала от него по ощущения тошноты. Музыка, такая, какую я любила и продолжала любить в больнице, до интенсивного лечения в остром отделении, была действительно очень тяжелой, и эту тяжесть я стала ощущать физически. Долгое время она была невыносимой. Во время учебы в институте я пыталась изменить свои вкусы. Отчасти, из-за того, что все, что было раньше любимым, ассоциировалось с прошлым; отчасти - чтобы избежать опасности быть причисленной к компании тех пацанов, которые ходили на лекции в коже и мерче и очень мне не нравились. Пять или шесть лет подряд я слушала исключительно диктофонные записи лекций.
Дома у меня лежал подаренный дядькой диск с записями Гленна Гульда, исполняющего Баха. Это было единственным спасением от накатывавшихся вечерами волн тоски и страха. Но, черт побери, диск был побит в двух местах, и его никогда не удавалось прослушать от начала до конца, не спотыкаясь на этих треках. Даже мое лекарство таило в себе тревожное напряжение.
Кстати, о лекарствах. Я думаю, именно таблетки были основной причиной моего состояния первые месяцы после больницы. Вскоре было принято решение прекратить их прием. Самочувствие несколько стабилизировалось, но симптомы, которые послужили причиной госпитализации, стали сильнее. Сейчас я пытаюсь выстроить картину своей болезни, и вижу, что три года назад я не помнила своего состояния до больницы, и мне казалось, что панические атаки были последствием эмоционального шока, перенесенного в остром отделении. Это не так. У всех этих явлений гораздо более глубокие корни.
Порой мне кажется, что все, с чем мне приходилось иметь дело в эти годы, возникло из пустоты. У меня не было серьезного травмирующего опыта. Тогда в чем дело? Гены? Воспитание? Какая-то фатальная ошибка, сделавшая именно меня особенно уязвимой? На свете живут сотни тысяч исключительно ранимых девочек, живут, пользуются своей ранимостью, спекулируют на ней, процветают и размножаются. И все это - за чужой счет. Моя подруга детства была исключительно ранимой, тонкой и чувствительной провинциальной девочкой. С такой чистотой и проницательностью чудовищно трудно удержаться на этой скорбной земле. В свои двадцать четыре она без высшего образования с двумя детьми в Соединенных Штатах. Ее исключительная ранимость помешала ей остаться с больным отцом. Она предпочла откупиться от кошмара под названием рак легких деньгами мужа. Я ее осуждаю.
Я не девочка. Это первое. Все мои герои с детства до сегодняшнего дня были мужского рода. Я никак специально не пыталась осмыслить это явление. Никогда не получалось отождествить себя с какими-то женскими персонажами. Второе. Никаких раненых чувств под чешуей рептилии. Если ты безобразен снаружи - в умах большинства все просто, как в классическом театре - ты автоматически должен быть безобразен внутри. Отчасти это правда. Все эти ребятки с милыми мордашками и звонкими голосками переживают очень гармоничные, правильные чувства. Зеркала их детских душ не искажают мир, отражающийся в них.
Я ненавижу их, они ненавидят меня. Хуже всего то, что они способны заставить меня плакать. Поводом может быть все, что угодно. Этот механизм не меняется с возрастом, хотя я могу уйти в свои мысли и не слышать то, что они говорят. Единственная настоящая причина для слез это бессилие. Они не понимают этого, но чувствуют инстинктивно, что если ты смеешься - ты победил, если плачешь - побежден. Всякие объяснения про обиду придуманы в морализаторских целях воспитателями. На самом деле, это только подстегивает запущенный процесс. Очень быстро в условном «первом А» выделяются три-четыре абсолютных аутсайдера. Но травля в школе не была причиной того, что я стала чудовищем; наоборот, причиной травли было что-то, что было со мной не так. Я была неправильной.
Мне никогда не нравился принцип, на котором построено обучение. Я по-разному пыталась ему противостоять. Я имею в виду вот это - повторение образца с вариациями. Почему-то я не могу безоговорочно принять эти правила игры. Мне это кажется то ли стыдным, то ли унизительным, но в любом случае - не понятно, зачем надо это делать и почему оно у меня вызывает такое отвращение. Любому другом достаточно подставить на нужные места другие слова из списка и затем громко произнести это вслух.
Последний пункт не лучше первого. У меня голос звучал всегда где-то на кварту ниже, чем у одноклассниц. Я не говорю о неконтролируемых интонациях, когда меня выдергивают из привычного молчания и заставляют что-то сказать.
- громче! Что ты там себе бубнишь под нос?
«Бубнить» и «под нос» вызывают в воображении горбатых троллей и стариков-лесовиков. У меня действительно слишком тяжелые голос и черты лица, чтобы не расценивать это как насмешку. Другие, кажется, не испытывают никаких трудностей с тем, чтобы открыть рот и что-то сказать. Впрочем, присматриваясь к ним, я замечаю, какие звериные, птичьи и старческие черты проступают в их хорошеньких мордашках. Я очень рано нашла свой ключ к пониманию красоты и уродства. Предельно обостренные черты без лиц - то, что впоследствии я нашла в графике Гойи.
Что бы ты не рисовал, в конечном итоге ты рисуешь свое лицо. Это серьезное предостережение, прежде чем ты возьмешь в руки карандаш. Мне казалось, что постановочные натюрморты в художественной школе снимают эту ответственность. До какого-то предела - да. Но стоит только убрать постановку, как это безобразное лицо начинает просвечивать во всем. Полтора года перед больницей и еще пару лет после нее я расписывала стену и потолок своей комнаты. Бездумно, просто развивая тему, намеченную фактурой плохо сбитой побелки. Так, мало по малу на стене проступал мой внутренний ад. Тогда, когда возникла основная масса панно, я жила уже исключительно внутри собственной головы. Мне не нужна была оборона от окружающего мира, поэтому я позволяла себе не пользоваться толстой броней защитных иносказаний. В обычном состоянии они необходимы, чтобы не допустить прямого узнавания прототипов, причин, обстоятельств, повлиявших на создание образа - сейчас я говорю о рисунках, но все это относится и к словам. Процесс развертывания всей этой шелухи - любимый метод дилетантов, пытающихся анализировать произведения искусства и в особенности литературы. Куда страшнее шипастой брони содранная шкура и вывернутые наизнанку внутренности. Уязвимость, как и уродство, делает тебя чудовищем.
Что, если я был высоким, как ты? Взрослым парнем двухметрового роста? Если бы я был тобой, хватило бы у меня сил противостоять этому? Ответов пришлось ждать долго, но они были предсказуемы: ничего, не имеет значения, нет. Спустя семь лет человек со стопроцентным МДП снова попал в поле моего зрения.
есть несколько разных уровней иносказаний и умолчаний, поскольку
мне кажется, что правда как таковая слишком неуклюжа. неуклюжа,
поскольку в жизни отдельного человека с какой-то ехидной неизбежностью
оказываются поставлены в один ряд вещи, объективно несочетаемые друг
с другом. это смешно и плоско со стороны. однако, это именно то, что
создает внутренний *простите за мат* ментальный ландшафт субъекта.
постараюсь не указывать конкретных имен.
все те же участники: док Мо, плеер и общественный транспорт.
Я ехала в набитом до отказа 34 троллейбусе, когда это началось, было уже невозможно что-то изменить. Выйти - первая мысль, возникающая в этом состоянии. Но тролль только что отошел от остановки и завяз на средней полосе в пробке. Страх до тошноты сжал все внутри меня. Вокруг меня плотным кругом чужие тела. Бежать некуда. Любое мое судорожное движение видно как под микроскопом. Секунду назад все было прекрасно, потом ритм моего дыхания начал резко противоречить музыке в наушниках. В следующую секунду мне стало плохо и ужасно досадно от очевидности того, что она - музыка - не помогает, и более того - она несет в себе те же страх и боль, которые я испытываю. Но самое отвратительное - мне стало ясно, что эти слова про мудрость, прощение и силы жить были написаны с единственным желанием - убедить себя самого в том, что «все будет хорошо».
Это был запрещенный удар. Хуже всего, что он был нанесен чем-то внутри меня. Я как будто заглянула в чужую жизнь - то, чего делать никогда не стремилась. Меня никогда не интересовали подробности реальной жизни моих музыкальных героев. Мне хватало наблюдения за экспрессией исполнения, тембрами голосов, и все это создавало законченные образы персонажей. Возраст и язык тоже создавали нужную дистанцию, не позволявшую опускаться до обсуждения этих персонажей, как будто это твои соседи по лестничной клетке. Поэтому я никогда, например, не сидела на форумах.
- ну, что он там делает и почему - мне кажется, это проблемы его и его психиатра. Потому что все, что он пишет, это стопроцентный МДП.
Я бросила это в ответ на реплику про какие-то бредовые перестановки лайнапа команды, на шоу которых я была примерно за год до этого. В каком-то паскудном клубе типа ДК МАИ).
Мы шли вдоль шоссе от метро Проспект Вернадского с Сережкой и болтали. С этим парнем мы вместе росли, достаточно сказать, что десять лет ходили к одному репетитору по английскому. Если с кем-то можно было обсуждать музыкальные новинки, концерты или какие-то еще события из этой области, то это был Сережка. У нас были общие вкусы и отношение к этим вещам. Сейчас у этого парня своя группа.
Через восемь лет я узнала, что человек со стопроцентным МДП в том же 2004 году отправился в психиатрическую больницу. На протяжение практически всего этого времени я потеряла из вида этого героя своего детства. Первые месяцы после возвращения домой я вообще не могла сосредоточиться дольше минуты ни на чем, включая альбомы с красивыми фотографиями романской архитектуры - не говоря уж о музыке, которая требует концентрации внимания, чтобы ее слушать. Фон включенного телевизора меня очень раздражал, я уставала от него по ощущения тошноты. Музыка, такая, какую я любила и продолжала любить в больнице, до интенсивного лечения в остром отделении, была действительно очень тяжелой, и эту тяжесть я стала ощущать физически. Долгое время она была невыносимой. Во время учебы в институте я пыталась изменить свои вкусы. Отчасти, из-за того, что все, что было раньше любимым, ассоциировалось с прошлым; отчасти - чтобы избежать опасности быть причисленной к компании тех пацанов, которые ходили на лекции в коже и мерче и очень мне не нравились. Пять или шесть лет подряд я слушала исключительно диктофонные записи лекций.
Дома у меня лежал подаренный дядькой диск с записями Гленна Гульда, исполняющего Баха. Это было единственным спасением от накатывавшихся вечерами волн тоски и страха. Но, черт побери, диск был побит в двух местах, и его никогда не удавалось прослушать от начала до конца, не спотыкаясь на этих треках. Даже мое лекарство таило в себе тревожное напряжение.
Кстати, о лекарствах. Я думаю, именно таблетки были основной причиной моего состояния первые месяцы после больницы. Вскоре было принято решение прекратить их прием. Самочувствие несколько стабилизировалось, но симптомы, которые послужили причиной госпитализации, стали сильнее. Сейчас я пытаюсь выстроить картину своей болезни, и вижу, что три года назад я не помнила своего состояния до больницы, и мне казалось, что панические атаки были последствием эмоционального шока, перенесенного в остром отделении. Это не так. У всех этих явлений гораздо более глубокие корни.
Порой мне кажется, что все, с чем мне приходилось иметь дело в эти годы, возникло из пустоты. У меня не было серьезного травмирующего опыта. Тогда в чем дело? Гены? Воспитание? Какая-то фатальная ошибка, сделавшая именно меня особенно уязвимой? На свете живут сотни тысяч исключительно ранимых девочек, живут, пользуются своей ранимостью, спекулируют на ней, процветают и размножаются. И все это - за чужой счет. Моя подруга детства была исключительно ранимой, тонкой и чувствительной провинциальной девочкой. С такой чистотой и проницательностью чудовищно трудно удержаться на этой скорбной земле. В свои двадцать четыре она без высшего образования с двумя детьми в Соединенных Штатах. Ее исключительная ранимость помешала ей остаться с больным отцом. Она предпочла откупиться от кошмара под названием рак легких деньгами мужа. Я ее осуждаю.
Я не девочка. Это первое. Все мои герои с детства до сегодняшнего дня были мужского рода. Я никак специально не пыталась осмыслить это явление. Никогда не получалось отождествить себя с какими-то женскими персонажами. Второе. Никаких раненых чувств под чешуей рептилии. Если ты безобразен снаружи - в умах большинства все просто, как в классическом театре - ты автоматически должен быть безобразен внутри. Отчасти это правда. Все эти ребятки с милыми мордашками и звонкими голосками переживают очень гармоничные, правильные чувства. Зеркала их детских душ не искажают мир, отражающийся в них.
Я ненавижу их, они ненавидят меня. Хуже всего то, что они способны заставить меня плакать. Поводом может быть все, что угодно. Этот механизм не меняется с возрастом, хотя я могу уйти в свои мысли и не слышать то, что они говорят. Единственная настоящая причина для слез это бессилие. Они не понимают этого, но чувствуют инстинктивно, что если ты смеешься - ты победил, если плачешь - побежден. Всякие объяснения про обиду придуманы в морализаторских целях воспитателями. На самом деле, это только подстегивает запущенный процесс. Очень быстро в условном «первом А» выделяются три-четыре абсолютных аутсайдера. Но травля в школе не была причиной того, что я стала чудовищем; наоборот, причиной травли было что-то, что было со мной не так. Я была неправильной.
Мне никогда не нравился принцип, на котором построено обучение. Я по-разному пыталась ему противостоять. Я имею в виду вот это - повторение образца с вариациями. Почему-то я не могу безоговорочно принять эти правила игры. Мне это кажется то ли стыдным, то ли унизительным, но в любом случае - не понятно, зачем надо это делать и почему оно у меня вызывает такое отвращение. Любому другом достаточно подставить на нужные места другие слова из списка и затем громко произнести это вслух.
Последний пункт не лучше первого. У меня голос звучал всегда где-то на кварту ниже, чем у одноклассниц. Я не говорю о неконтролируемых интонациях, когда меня выдергивают из привычного молчания и заставляют что-то сказать.
- громче! Что ты там себе бубнишь под нос?
«Бубнить» и «под нос» вызывают в воображении горбатых троллей и стариков-лесовиков. У меня действительно слишком тяжелые голос и черты лица, чтобы не расценивать это как насмешку. Другие, кажется, не испытывают никаких трудностей с тем, чтобы открыть рот и что-то сказать. Впрочем, присматриваясь к ним, я замечаю, какие звериные, птичьи и старческие черты проступают в их хорошеньких мордашках. Я очень рано нашла свой ключ к пониманию красоты и уродства. Предельно обостренные черты без лиц - то, что впоследствии я нашла в графике Гойи.
Что бы ты не рисовал, в конечном итоге ты рисуешь свое лицо. Это серьезное предостережение, прежде чем ты возьмешь в руки карандаш. Мне казалось, что постановочные натюрморты в художественной школе снимают эту ответственность. До какого-то предела - да. Но стоит только убрать постановку, как это безобразное лицо начинает просвечивать во всем. Полтора года перед больницей и еще пару лет после нее я расписывала стену и потолок своей комнаты. Бездумно, просто развивая тему, намеченную фактурой плохо сбитой побелки. Так, мало по малу на стене проступал мой внутренний ад. Тогда, когда возникла основная масса панно, я жила уже исключительно внутри собственной головы. Мне не нужна была оборона от окружающего мира, поэтому я позволяла себе не пользоваться толстой броней защитных иносказаний. В обычном состоянии они необходимы, чтобы не допустить прямого узнавания прототипов, причин, обстоятельств, повлиявших на создание образа - сейчас я говорю о рисунках, но все это относится и к словам. Процесс развертывания всей этой шелухи - любимый метод дилетантов, пытающихся анализировать произведения искусства и в особенности литературы. Куда страшнее шипастой брони содранная шкура и вывернутые наизнанку внутренности. Уязвимость, как и уродство, делает тебя чудовищем.
Что, если я был высоким, как ты? Взрослым парнем двухметрового роста? Если бы я был тобой, хватило бы у меня сил противостоять этому? Ответов пришлось ждать долго, но они были предсказуемы: ничего, не имеет значения, нет. Спустя семь лет человек со стопроцентным МДП снова попал в поле моего зрения.