Похороны мумии. Из воспоминаний Коровина.
Какой-то небывалою жизнью летят давние события и воспоминания.
И как подумать, что все это было во времена «тирании и деспотизма»!
А дети купца Крибова на охоте убили рысь. Отдали сделать из нее чучело и видят, когда сняли кожу, что мясо у рыси белое. Задумались - отчего ее не едят? Ерунда, предрассудки, надо съесть. И отдали приготовить в ресторан «Олимпычу».
Ну, и ели. И, конечно, выпили изрядно. Только она, когда ее ешь, как-то мылится во рту, и никакого вкуса…
А потом все скоропостижно захворали - лежали на постелях в доме Морозова. Приехал к ним доктор Голубков на паре вороных лошадей, покрытых роскошной голубой сеткой, как некий ассирийский бог. Кучер в голубом кафтане, серебряные пуговицы застегнуты на спине. Посмотрел доктор на больных.
- Спаси, - говорят больные. - Все нечаянно вышло. Помоги.
Тот видит - случай редкий, и решил вызвать профессора Захарьина[381]. Но профессор Захарьин шутить не любит, мужчина серьезный, и притом - его высокопревосходительство…
Долго просили, насилу согласился. От самого подъезда дома до больных приказано положить мягкие ковры, остановить все часы, чтоб не били и чтоб маятники не болтались. А больным приказано было отвечать только то, что спросит. Ассистенты шли впереди, потом сам Захарьин - при звезде и с голубой лентой. Передняя у Морозова была в египетском стиле. На колоннах - капители цветные, лотосы, в глубине стоял саркофаг с мумией.
- Это что такое? - спросил Захарьин.
- Мумия-с, из Египта-с, - ответили ему.
Приказывает открыть. Открывают: прекрасная раскрашенная мумия. Лицо золотое, глаза - сапфиры.
Захарьин посмотрел каждому больному в глаза и приказал лежать, дать устриц и шампанского. И сказал хозяину:
- Зачем это у вас в доме покойник?
Хозяин испугался:
- Как покойник?
- А мумия-то.
И приказал ее убрать.
Огорчился хозяин. Но шампанское подняло настроение, и решили мумию похоронить… Но как? Хлопот не оберешься. Во-первых, как отпевать - египетской веры никто не знает. Панихиду надо…
И решили - по русскому обряду, как полагается. И меню поминок сочинили: уха, кутья, икра. Но только кто хоронить возьмется? Иереи не идут…
Однако нашли…
Больные скоро выздоровели и занялись похоронами мумии. Ну и трудное выходило дело. Как ее, мумию, звать - неизвестно. Лет сколько - тоже. Раб или рабыня - тоже неизвестно. Но все же мумию похоронили ночью. Предали земле.
Некто Кольцов, ученый, что ли, или писатель, не знаю, был человек очень начитанный, и говорили - умный, притом революционер и выражал оппозицию правительству всегда. А на диспутах был оппонент. А потому он наговорил на похоронах мумии о тирании, фараонах, рабах, русских крестьянах, полиции, о полицмейстере, губернаторе и что мумия эта - жертва строя, невыносимого и тяжкого произвола. И в конце выковырял у нее сапфировые глаза и взял себе на память…
«Черт-те што теперь будет, - думали молодые люди. - Наговорил!..» Затревожились. - «Как бы манэ-такел-фарес не вышел», - сострил один. Но решили - русские люди, конечно, - все равно: за правду и пострадать хорошо… И поехали все к «Яру», к цыганам. Рассказали все гитаристу Христофору, так как его фараоном звали. Тот с горя выпил и горько сказал:
- Да… Вот Шура-Ветерок была, так вот тоже померла…
И всплакнул.
На поминки приехали все цыгане-певцы, и другим цыганам, так как они фараонами прозывались, те, которые жили на Живодерке[382], пожертвовали 3000 рублей.
Были московские люди добрые - надо правду сказать…
Поминки удались. Ну и помянули, как надо. Только не нравилось всем, что глаза-то сапфировые у мумии, которые смотрели десять тысяч лет, ну вот как у живой певицы Марфуши, - а их он выковырял. Мало ли, что говорит хлестко. Конечно - сапфиры…
И все бы ничего, только вызвал Огарев, московский полицмейстер, к себе Кольцова и прочих.
«Дело дрянь, - думают, - как быть». Позвали адвокатов на совещание. Адвокаты с виновниками похорон сидели в ресторане, не выходя, трое суток. И до того напугали молодых богатеев, что один с горя женился скорей, а другой верхом поскакал за границу.
Огарев шуток не любит, на пожары ездит парой, стоя в коляске. Голос громкий и всегда охрипший. И такие слова кричит - очень лавочники любили полицмейстера Огарева. Говорили: «Такого не было и не будет…»
Так вот, вызвал к себе Огарев Кольцова и «похоронщиков». Пришли и дожидаются, а им из другой комнаты кто-то говорит:
- Кто тут?
- Я, - говорит Кольцов, - и другие тоже.
- Дурак ты, - отвечает кто-то из соседней комнаты. И такими непечатными словами садит, что все смутились. Кольцов не ожидал, рассердился и, обидевшись, начал протестовать.
- Можете арестовать меня, сослать в Сибирь, но ругаться не имеете права.
Тут к ним вышел Огарев и смеется.
- Это, - говорит, - у меня попугай такой сердитый. Ничего с ним не поделаешь. Научился ругаться и меня кроет тоже. Птица - что с нее взять… А вот вы, что ж это вы-то говорите? Это где же вы видали в России голых рабов? Почему же это я, полицмейстер, - фараон? Что я, цыган, что ли? Вы, любезные, полегче на поворотах, я ведь старик и заслуженный. Страм какой! Тело земле предаете, и в эдаком разе - слова житейской белиберды при покойнике говорите! Может, он души праведной был, а вы это с чего?
В это время попугай - нет сил, что говорит. Такие слова неудобные, что даже Огарев ему крикнул:
- Да замолчишь ли ты, стерва?
Но попугай еще громче тоже кричит: «Стерва».
- Я вас, - говорит Огарев, - благодарю, что земле предали тело. Но чего меня не позвали? Все потихоньку норовите. А я-то все знаю, все вижу. Дурного тут нет, правильно надумали. Держать покойника столько лет дома, ведь это что ж такое, срамота… Кто надумал-то, душа, значит, в нем человечья есть. Кто? - обратился он ко всем.
- Профессор Захарьин, - отвечают ему.
- Ну вот, еще бы. Его высокопревосходительство, - вот кто! Понять надо!
А попугай заладил свое: «Стерва!»
Огарев подошел к попугаю и сердито говорит:
- Зарезать тебя велю, сукин сын. И вот зажарят тебя. Они тебя съедят. Кошку на днях съели, и тебя съедят. Ну, что тут еще, - обратился вновь Огарев к «похоронщикам». - Кончено дело. А ежели вы и впрямь православные, так знайте - сироты остались от инвалидов, что с туркой воевали, им вот помочь надо. Съездите-ка в сиротский суд, там подписка есть на сиротский дом. А вам, сударь, государь милостивый, за то, что вы зря наговорили на нас, на полицию, да на всех и на фараонов…
- Можете сослать меня в Сибирь! - гордо крикнул Кольцов.
- Зачем же? - засмеялся Огарев. - Вот и нет… Зачем ссылать? Теперь, когда ты мелешь такое, тебя слушают, но веса в твоих словах настоящего нет. А посади тебя - так жертва будешь, курсистки, студенты - жертва строя, скажут, за правду пострадал… Что ты тогда народу, девиц перепортишь. Нет, уж увольте.
Огарев сердито покачал головой:
- Греха этакого брать на душу не хочу. Конечно, вы человек образованнейший, все знаете, народу служите. А мы кто? Мы - деспоты. Но все же увольте, сажать вас не буду. Прощенья просим…
И Огарев ушел.
А попугай кричал: «Давай Тверскую, пятый участок, стерва. Караул…»
* * *
В меблированных комнатах «Восточные номера», на Садовой в Москве, вечером, в комнате Антона Павловича Чехова мирно горела лампа.
Антоша Чехов писал что-то для журнала «Развлечение»[383] и улыбался.
Распахнулась дверь, и ворвался человек с накинутым на плечи пледом, который прямо упал в кресло перед Чеховым, взглянул на него и зарыдал. То был Кольцов.
Антон Павлович в беспокойстве накапал капель в стакан с водой, отсчитал и с заботой дал выпить гостю.
- Сегодня на волоске висела жизнь, тюрьма, ссылка в Сибирь, на полюс, во льды… Огарев вызывал…
- Ну, что же? - спросил Чехов.
- О, я был как кремень, и он - он сдался!..
Глаза Кольцова блистали торжеством…
И как подумать, что все это было во времена «тирании и деспотизма»!
А дети купца Крибова на охоте убили рысь. Отдали сделать из нее чучело и видят, когда сняли кожу, что мясо у рыси белое. Задумались - отчего ее не едят? Ерунда, предрассудки, надо съесть. И отдали приготовить в ресторан «Олимпычу».
Ну, и ели. И, конечно, выпили изрядно. Только она, когда ее ешь, как-то мылится во рту, и никакого вкуса…
А потом все скоропостижно захворали - лежали на постелях в доме Морозова. Приехал к ним доктор Голубков на паре вороных лошадей, покрытых роскошной голубой сеткой, как некий ассирийский бог. Кучер в голубом кафтане, серебряные пуговицы застегнуты на спине. Посмотрел доктор на больных.
- Спаси, - говорят больные. - Все нечаянно вышло. Помоги.
Тот видит - случай редкий, и решил вызвать профессора Захарьина[381]. Но профессор Захарьин шутить не любит, мужчина серьезный, и притом - его высокопревосходительство…
Долго просили, насилу согласился. От самого подъезда дома до больных приказано положить мягкие ковры, остановить все часы, чтоб не били и чтоб маятники не болтались. А больным приказано было отвечать только то, что спросит. Ассистенты шли впереди, потом сам Захарьин - при звезде и с голубой лентой. Передняя у Морозова была в египетском стиле. На колоннах - капители цветные, лотосы, в глубине стоял саркофаг с мумией.
- Это что такое? - спросил Захарьин.
- Мумия-с, из Египта-с, - ответили ему.
Приказывает открыть. Открывают: прекрасная раскрашенная мумия. Лицо золотое, глаза - сапфиры.
Захарьин посмотрел каждому больному в глаза и приказал лежать, дать устриц и шампанского. И сказал хозяину:
- Зачем это у вас в доме покойник?
Хозяин испугался:
- Как покойник?
- А мумия-то.
И приказал ее убрать.
Огорчился хозяин. Но шампанское подняло настроение, и решили мумию похоронить… Но как? Хлопот не оберешься. Во-первых, как отпевать - египетской веры никто не знает. Панихиду надо…
И решили - по русскому обряду, как полагается. И меню поминок сочинили: уха, кутья, икра. Но только кто хоронить возьмется? Иереи не идут…
Однако нашли…
Больные скоро выздоровели и занялись похоронами мумии. Ну и трудное выходило дело. Как ее, мумию, звать - неизвестно. Лет сколько - тоже. Раб или рабыня - тоже неизвестно. Но все же мумию похоронили ночью. Предали земле.
Некто Кольцов, ученый, что ли, или писатель, не знаю, был человек очень начитанный, и говорили - умный, притом революционер и выражал оппозицию правительству всегда. А на диспутах был оппонент. А потому он наговорил на похоронах мумии о тирании, фараонах, рабах, русских крестьянах, полиции, о полицмейстере, губернаторе и что мумия эта - жертва строя, невыносимого и тяжкого произвола. И в конце выковырял у нее сапфировые глаза и взял себе на память…
«Черт-те што теперь будет, - думали молодые люди. - Наговорил!..» Затревожились. - «Как бы манэ-такел-фарес не вышел», - сострил один. Но решили - русские люди, конечно, - все равно: за правду и пострадать хорошо… И поехали все к «Яру», к цыганам. Рассказали все гитаристу Христофору, так как его фараоном звали. Тот с горя выпил и горько сказал:
- Да… Вот Шура-Ветерок была, так вот тоже померла…
И всплакнул.
На поминки приехали все цыгане-певцы, и другим цыганам, так как они фараонами прозывались, те, которые жили на Живодерке[382], пожертвовали 3000 рублей.
Были московские люди добрые - надо правду сказать…
Поминки удались. Ну и помянули, как надо. Только не нравилось всем, что глаза-то сапфировые у мумии, которые смотрели десять тысяч лет, ну вот как у живой певицы Марфуши, - а их он выковырял. Мало ли, что говорит хлестко. Конечно - сапфиры…
И все бы ничего, только вызвал Огарев, московский полицмейстер, к себе Кольцова и прочих.
«Дело дрянь, - думают, - как быть». Позвали адвокатов на совещание. Адвокаты с виновниками похорон сидели в ресторане, не выходя, трое суток. И до того напугали молодых богатеев, что один с горя женился скорей, а другой верхом поскакал за границу.
Огарев шуток не любит, на пожары ездит парой, стоя в коляске. Голос громкий и всегда охрипший. И такие слова кричит - очень лавочники любили полицмейстера Огарева. Говорили: «Такого не было и не будет…»
Так вот, вызвал к себе Огарев Кольцова и «похоронщиков». Пришли и дожидаются, а им из другой комнаты кто-то говорит:
- Кто тут?
- Я, - говорит Кольцов, - и другие тоже.
- Дурак ты, - отвечает кто-то из соседней комнаты. И такими непечатными словами садит, что все смутились. Кольцов не ожидал, рассердился и, обидевшись, начал протестовать.
- Можете арестовать меня, сослать в Сибирь, но ругаться не имеете права.
Тут к ним вышел Огарев и смеется.
- Это, - говорит, - у меня попугай такой сердитый. Ничего с ним не поделаешь. Научился ругаться и меня кроет тоже. Птица - что с нее взять… А вот вы, что ж это вы-то говорите? Это где же вы видали в России голых рабов? Почему же это я, полицмейстер, - фараон? Что я, цыган, что ли? Вы, любезные, полегче на поворотах, я ведь старик и заслуженный. Страм какой! Тело земле предаете, и в эдаком разе - слова житейской белиберды при покойнике говорите! Может, он души праведной был, а вы это с чего?
В это время попугай - нет сил, что говорит. Такие слова неудобные, что даже Огарев ему крикнул:
- Да замолчишь ли ты, стерва?
Но попугай еще громче тоже кричит: «Стерва».
- Я вас, - говорит Огарев, - благодарю, что земле предали тело. Но чего меня не позвали? Все потихоньку норовите. А я-то все знаю, все вижу. Дурного тут нет, правильно надумали. Держать покойника столько лет дома, ведь это что ж такое, срамота… Кто надумал-то, душа, значит, в нем человечья есть. Кто? - обратился он ко всем.
- Профессор Захарьин, - отвечают ему.
- Ну вот, еще бы. Его высокопревосходительство, - вот кто! Понять надо!
А попугай заладил свое: «Стерва!»
Огарев подошел к попугаю и сердито говорит:
- Зарезать тебя велю, сукин сын. И вот зажарят тебя. Они тебя съедят. Кошку на днях съели, и тебя съедят. Ну, что тут еще, - обратился вновь Огарев к «похоронщикам». - Кончено дело. А ежели вы и впрямь православные, так знайте - сироты остались от инвалидов, что с туркой воевали, им вот помочь надо. Съездите-ка в сиротский суд, там подписка есть на сиротский дом. А вам, сударь, государь милостивый, за то, что вы зря наговорили на нас, на полицию, да на всех и на фараонов…
- Можете сослать меня в Сибирь! - гордо крикнул Кольцов.
- Зачем же? - засмеялся Огарев. - Вот и нет… Зачем ссылать? Теперь, когда ты мелешь такое, тебя слушают, но веса в твоих словах настоящего нет. А посади тебя - так жертва будешь, курсистки, студенты - жертва строя, скажут, за правду пострадал… Что ты тогда народу, девиц перепортишь. Нет, уж увольте.
Огарев сердито покачал головой:
- Греха этакого брать на душу не хочу. Конечно, вы человек образованнейший, все знаете, народу служите. А мы кто? Мы - деспоты. Но все же увольте, сажать вас не буду. Прощенья просим…
И Огарев ушел.
А попугай кричал: «Давай Тверскую, пятый участок, стерва. Караул…»
* * *
В меблированных комнатах «Восточные номера», на Садовой в Москве, вечером, в комнате Антона Павловича Чехова мирно горела лампа.
Антоша Чехов писал что-то для журнала «Развлечение»[383] и улыбался.
Распахнулась дверь, и ворвался человек с накинутым на плечи пледом, который прямо упал в кресло перед Чеховым, взглянул на него и зарыдал. То был Кольцов.
Антон Павлович в беспокойстве накапал капель в стакан с водой, отсчитал и с заботой дал выпить гостю.
- Сегодня на волоске висела жизнь, тюрьма, ссылка в Сибирь, на полюс, во льды… Огарев вызывал…
- Ну, что же? - спросил Чехов.
- О, я был как кремень, и он - он сдался!..
Глаза Кольцова блистали торжеством…