Часть несуществующего целого
Описательный кусочек из относительно большого текста. Он мне нравится, пусть здесь полежит
Здесь, далеко от города, возле озера Лама, в цепочке Норильских озер, где раньше аргишили нганасане, все было не так, как привык Игорь. Какие-то не такие березы росли здесь, тощие, искривленные, не такие лиственницы, словно выцветшие от полярной ночи. Не они были здесь хозяева, здесь протискивался кто-то мощный, небрежный, тяжело дышащий, кто погнул молодые стволы, потоптал глубокий мох, сбил его в бугры, оставил ямы следов, навсегда заполнившиеся водой. Мох вздыхал под ногами, колыхался, ходил ходуном, силки карликовых деревьев оплели Его следы, чтобы никакое существо не смогло пройти Его дорогой.
Уже к вечеру вдруг вспыхнуло на том берегу озера медное солнце. И лицо Хозяина, неподвижное, жесткое, вечное, проступило на голом склоне горы Сундук. Сощуренные глаза, высокие скулы. Фиолетовое лицо. Синее лицо. Серое. И Он дозволяюще опустил веки. И шторм на озере утих.
Запахло рыбой и холодом. Огромной свежестью океана.
Тундра была пуста. С резким криком сойка села на валун, клюнула дохлую рыбу, застрявшую между камней. Осмотрелась. Стукнула клювом еще раз. И еще раз. Расклевала кишки.
Лемминг с белой полосой на спине выскочил из-под корня, сел, как суслик, на камень, и стал ждать своего места на этом пиру.
Пустая, совсем пустая тундра, в которой не жил человек, а только приходил изредка. Человек здесь не был гостем, его тут не ждали. Он не был ни своим, ни чужим, он был ничего не значащая шишечка ольхи, которую задувало сюда ветром, и заметало здесь пургой. Только юкагирам, ныне нганасанам, за тысячелетия удалось молча договориться с Хозяином, незаметно вжиться, стать лиственницей, оленем, куропаткой. Хозяин принял их.
Но и их заблудившиеся в пургу сын или дочь, муж или брат замерзали в тундре в двух шагах от чума, и это было справедливой карой, частью установленного порядка, естественным ходом вещей.
Тут росла тощая ольха и искривленная береза. Тут осторожно ступал олень. Тут бегал песец и заяц. Зимой под ольхой топталась стая куропаток, мерно расклевывавших ольховые сережки. В реке ходили огромные налимы и таймени. Тундра молча, терпеливо выживала, никогда не умирая и не оживая. Распахивала оранжевые глаза в июне. Прикрывала в начале сентября. Полярный день цвета апельсинового сока, полярная ночь цвета угля. Белая, мелкая, злая луна. Белые, мелкие льдинки звезд.
Разве что сполохи взрывали дыханье тундры. Медленные, невозможные, страшные. Приезжие русские купцы и освоители земель в панике падали на колени и молились на сияние, мгновенно впадая в язычество прадедов и забывая византийскую веру. От этого сияния и постоянной ночи сходили с ума приезжие, да и юкагиры порой впадали в полярную истерию, становясь как мертвые.
Хараелах, Алыкель, Путораны, Бырранга - горловые, гортанные имена пробивались сквозь принесенные сюда за последние сто лет русские названия и гудели как варган. Ы-ы, э-э, - в них сквозила тайна, ключ к опасному покою, к неустойчивому равновесию - когда звенящая тишина разрастается до горизонта, до границ белой глади, забивает давящей ватой ушные перепонки -- и вскрывается вьюгой, бураном, черной пургой. Ы-ы-ы-ы-й-й-э-э-э - и не устоять на ногах. Если не склониться перед ветром.
Здесь, далеко от города, возле озера Лама, в цепочке Норильских озер, где раньше аргишили нганасане, все было не так, как привык Игорь. Какие-то не такие березы росли здесь, тощие, искривленные, не такие лиственницы, словно выцветшие от полярной ночи. Не они были здесь хозяева, здесь протискивался кто-то мощный, небрежный, тяжело дышащий, кто погнул молодые стволы, потоптал глубокий мох, сбил его в бугры, оставил ямы следов, навсегда заполнившиеся водой. Мох вздыхал под ногами, колыхался, ходил ходуном, силки карликовых деревьев оплели Его следы, чтобы никакое существо не смогло пройти Его дорогой.
Уже к вечеру вдруг вспыхнуло на том берегу озера медное солнце. И лицо Хозяина, неподвижное, жесткое, вечное, проступило на голом склоне горы Сундук. Сощуренные глаза, высокие скулы. Фиолетовое лицо. Синее лицо. Серое. И Он дозволяюще опустил веки. И шторм на озере утих.
Запахло рыбой и холодом. Огромной свежестью океана.
Тундра была пуста. С резким криком сойка села на валун, клюнула дохлую рыбу, застрявшую между камней. Осмотрелась. Стукнула клювом еще раз. И еще раз. Расклевала кишки.
Лемминг с белой полосой на спине выскочил из-под корня, сел, как суслик, на камень, и стал ждать своего места на этом пиру.
Пустая, совсем пустая тундра, в которой не жил человек, а только приходил изредка. Человек здесь не был гостем, его тут не ждали. Он не был ни своим, ни чужим, он был ничего не значащая шишечка ольхи, которую задувало сюда ветром, и заметало здесь пургой. Только юкагирам, ныне нганасанам, за тысячелетия удалось молча договориться с Хозяином, незаметно вжиться, стать лиственницей, оленем, куропаткой. Хозяин принял их.
Но и их заблудившиеся в пургу сын или дочь, муж или брат замерзали в тундре в двух шагах от чума, и это было справедливой карой, частью установленного порядка, естественным ходом вещей.
Тут росла тощая ольха и искривленная береза. Тут осторожно ступал олень. Тут бегал песец и заяц. Зимой под ольхой топталась стая куропаток, мерно расклевывавших ольховые сережки. В реке ходили огромные налимы и таймени. Тундра молча, терпеливо выживала, никогда не умирая и не оживая. Распахивала оранжевые глаза в июне. Прикрывала в начале сентября. Полярный день цвета апельсинового сока, полярная ночь цвета угля. Белая, мелкая, злая луна. Белые, мелкие льдинки звезд.
Разве что сполохи взрывали дыханье тундры. Медленные, невозможные, страшные. Приезжие русские купцы и освоители земель в панике падали на колени и молились на сияние, мгновенно впадая в язычество прадедов и забывая византийскую веру. От этого сияния и постоянной ночи сходили с ума приезжие, да и юкагиры порой впадали в полярную истерию, становясь как мертвые.
Хараелах, Алыкель, Путораны, Бырранга - горловые, гортанные имена пробивались сквозь принесенные сюда за последние сто лет русские названия и гудели как варган. Ы-ы, э-э, - в них сквозила тайна, ключ к опасному покою, к неустойчивому равновесию - когда звенящая тишина разрастается до горизонта, до границ белой глади, забивает давящей ватой ушные перепонки -- и вскрывается вьюгой, бураном, черной пургой. Ы-ы-ы-ы-й-й-э-э-э - и не устоять на ногах. Если не склониться перед ветром.