Теория одиночества
Сзади меня - окно.
Я не вижу его - сижу к нему спиной. Но я слышу. Слышу капли по стеклу. Потому что за окном идет дождь. Ну такой, самый обычный, осенний ночной, ни к чему необязывающий дождь.
Я сижу в комнате. В тепле. Там плохо, а тут хорошо. Но это до тех пор, пока ты не выйдешь на улицу, ну, скажем, за пивом до ближайшего магазина. Вышел,- и все поменялось: тебе не хочется обратно в душную комнату. Здесь хорошо. Свежо. Капли по лицу, ветер в волосах и прочая прозаичная романтика окружает тебя и предлагает наперебой свои услуги. Не хочу, но приходится идти обратно. Рано или поздно придется.
Я беру мелок и начинаю чертить схему на стене загаженного соседями подъезда. Вот смотрите: 20 лет. Ты знаешь весь мир, и ты, сука, прав, потому что ты взрослый уже. Но ты не стар, твой ум ясен и остр, как рапира. И та старуха, просившая милостыню в переходе метро - ненастоящая. Она работает на сраных циничных барыг. И с легким сердцем ты выкидываешь из своей копилки грейпфрутовый фреш из снисходительной ухмылки и плевка под ноги.
А вот тут тебе 25. На самом деле, это ты сейчас умный. Потому что в те 20 лет ты не пожил еще на свете. Не распробовал вкуса коньяка и оливок. А ведь какие оттенки вкуса у мягкого сыра бри... И это так! просто надо немного подождать, не торопиться с выводами, даже если тебе кажется, что ты уже все-все знаешь.
Стенка заканчивается, перехожу на противоположную. Ну на ту, у которой заплеван пол и кучка бычков говорит о предпочтениях и денежном статусе подростков с моего подъезда...
Вот тебе 31. Собственно, ты понимаешь, что это не твой подъезд. Это очередной подъезд в череде таких же вонючих, покрашенных одинаковой зеленой краской подъездов. И,блядь, старое доброе семилетнее "здрасьте" здесь такая же редкость, как несожженные кнопки в лифте. И Бабушка та, ну та самая, из метро, которая уже умерла, конечно же, была самой настоящей. Просто сыновья забыли о ней.
Номер папы у меня записан. И я люблю его. И я звоню ему... недавно стал звонить. Потому что я стал понимать, КАК он любит меня. Как жаль, что только сейчас. И я боюсь того, что не буду рядом, когда он умрет. И я знаю, что он любит меня и будет хвалить меня перед всеми своими друзьями-выпивохами. Он хороший, мой папа. Ему 65, а он бросил курить и пить. И слезы вызывает фраза его друзей: "Совсем твой отец, Никита, пропащий стал. Не пьет ведь совсем...".
Мелок раскрошился.
Я вступил в чей-то плевок.
Противно. Противно до тошноты.
Противно от того, что у тебя есть друг, но ты внезапно узнаешь о том, что за твоей спиной с арлекиновской маской, он играет в принца мира, не забывая при этом смешивать тебя с говном.
Противно от того, что ты перестаешь верить в любовь. Фактически ты в нее никогда и не верил. Пытался любить, любил, но всякий раз уезжал в другой подъезд. Жил, старался, боролся, уговаривал себя. При этом прекрасно понимая, что ты уговариваешь себя. И ощущаешь себя ровно так же, как тогда, в метро...
И страшно остаться там, стоящим с протянутой рукой, пряча глаза, нет, не от стыда, что ты просишь деньги, а потому что тебя забыли свои же дети, или вовсе нет их, тех детей.
И страшно оттого, что ты понимаешь, что в свои 31 ты далеко не всегда бываешь прав. Что ты умеешь делать больно и чертовски изящно научился это делать, целенаправленно метая дротики в самые больные места. Но потому что так надо. Потому что иначе нельзя. Потому что дальше будет еще хуже. Но это только ты так думаешь. Потому что может быть и по-другому. И остается лишь уповать на то, что друзья поймут, а ты окажешься прав.
...Дождь за окном прекратился. Не вечно же ему идти, в конце концов. Коньяк закончился. И внезапно понимаешь, что, собственно, жизнь только начинается.
Пакую рюкзак. Немного вещей. Камера, ноут. Старые джинсы, которые никак не могу выкинуть. Потому что жалко. Пусть будут. По крайней мере, не помешают. Так будет правильно.
Ты же все равно себя оправдаешь.
Вот только не забыть бы позвонить папе...
Я не вижу его - сижу к нему спиной. Но я слышу. Слышу капли по стеклу. Потому что за окном идет дождь. Ну такой, самый обычный, осенний ночной, ни к чему необязывающий дождь.
Я сижу в комнате. В тепле. Там плохо, а тут хорошо. Но это до тех пор, пока ты не выйдешь на улицу, ну, скажем, за пивом до ближайшего магазина. Вышел,- и все поменялось: тебе не хочется обратно в душную комнату. Здесь хорошо. Свежо. Капли по лицу, ветер в волосах и прочая прозаичная романтика окружает тебя и предлагает наперебой свои услуги. Не хочу, но приходится идти обратно. Рано или поздно придется.
Я беру мелок и начинаю чертить схему на стене загаженного соседями подъезда. Вот смотрите: 20 лет. Ты знаешь весь мир, и ты, сука, прав, потому что ты взрослый уже. Но ты не стар, твой ум ясен и остр, как рапира. И та старуха, просившая милостыню в переходе метро - ненастоящая. Она работает на сраных циничных барыг. И с легким сердцем ты выкидываешь из своей копилки грейпфрутовый фреш из снисходительной ухмылки и плевка под ноги.
А вот тут тебе 25. На самом деле, это ты сейчас умный. Потому что в те 20 лет ты не пожил еще на свете. Не распробовал вкуса коньяка и оливок. А ведь какие оттенки вкуса у мягкого сыра бри... И это так! просто надо немного подождать, не торопиться с выводами, даже если тебе кажется, что ты уже все-все знаешь.
Стенка заканчивается, перехожу на противоположную. Ну на ту, у которой заплеван пол и кучка бычков говорит о предпочтениях и денежном статусе подростков с моего подъезда...
Вот тебе 31. Собственно, ты понимаешь, что это не твой подъезд. Это очередной подъезд в череде таких же вонючих, покрашенных одинаковой зеленой краской подъездов. И,блядь, старое доброе семилетнее "здрасьте" здесь такая же редкость, как несожженные кнопки в лифте. И Бабушка та, ну та самая, из метро, которая уже умерла, конечно же, была самой настоящей. Просто сыновья забыли о ней.
Номер папы у меня записан. И я люблю его. И я звоню ему... недавно стал звонить. Потому что я стал понимать, КАК он любит меня. Как жаль, что только сейчас. И я боюсь того, что не буду рядом, когда он умрет. И я знаю, что он любит меня и будет хвалить меня перед всеми своими друзьями-выпивохами. Он хороший, мой папа. Ему 65, а он бросил курить и пить. И слезы вызывает фраза его друзей: "Совсем твой отец, Никита, пропащий стал. Не пьет ведь совсем...".
Мелок раскрошился.
Я вступил в чей-то плевок.
Противно. Противно до тошноты.
Противно от того, что у тебя есть друг, но ты внезапно узнаешь о том, что за твоей спиной с арлекиновской маской, он играет в принца мира, не забывая при этом смешивать тебя с говном.
Противно от того, что ты перестаешь верить в любовь. Фактически ты в нее никогда и не верил. Пытался любить, любил, но всякий раз уезжал в другой подъезд. Жил, старался, боролся, уговаривал себя. При этом прекрасно понимая, что ты уговариваешь себя. И ощущаешь себя ровно так же, как тогда, в метро...
И страшно остаться там, стоящим с протянутой рукой, пряча глаза, нет, не от стыда, что ты просишь деньги, а потому что тебя забыли свои же дети, или вовсе нет их, тех детей.
И страшно оттого, что ты понимаешь, что в свои 31 ты далеко не всегда бываешь прав. Что ты умеешь делать больно и чертовски изящно научился это делать, целенаправленно метая дротики в самые больные места. Но потому что так надо. Потому что иначе нельзя. Потому что дальше будет еще хуже. Но это только ты так думаешь. Потому что может быть и по-другому. И остается лишь уповать на то, что друзья поймут, а ты окажешься прав.
...Дождь за окном прекратился. Не вечно же ему идти, в конце концов. Коньяк закончился. И внезапно понимаешь, что, собственно, жизнь только начинается.
Пакую рюкзак. Немного вещей. Камера, ноут. Старые джинсы, которые никак не могу выкинуть. Потому что жалко. Пусть будут. По крайней мере, не помешают. Так будет правильно.
Ты же все равно себя оправдаешь.
Вот только не забыть бы позвонить папе...