Обращение к маю
***
Покуда можно было ждать
И опыта не знала смелость,
Я принимал, как благодать
И немоту, и неумелость.
Но так всё сдвинулось в судьбе,
Такая гладь легла на плечи,
Что никому, как сам себе,
Я не прощу фальшивой речи.
И властно двигает вперёд
Навеки избранное дело.
И зрелость строгая берёт
Всё то, чем юность не владела.
И чаша возраста горька,
И край пути себя не прячет.
И у питейного ларька
Хохочет пьяница и плачет… Очень хороший поэт Сергей Дрофенко, сегодня почти совершенно забытый. В Интернете вы найдёте, может быть, десятка два его стихотворений и - единственную фотографию. Мне трудно поверить, что больше ничего и нигде нельзя найти. Был бы Сергей мурманчанином - нашёл бы, обязательно. Но он жил в Москве. Там и погиб - нелепая, дурацкая смерть: кусок мяса попал в дыхательное горло и не смогли откачать. Виктор Тимофеев мне говорил (он Дрофенко знал достаточно хорошо в бытность того завотделом поэзии "Юности"), что, как ему рассказывали, Сергей подавился и закрылся руками, из природной интеллигентности не желая показывать кому-либо, что ему плохо. Вот и не успела "скорая".
Сегодня я начинаю публиковать стихи Дрофенко из наиболее полного его издания, сборника "Стихотворения", вышедшего из печати в 1985-м.
Начнём с "Обращения к маю". Это была первая его книжечка, увидела свет в Москве, в 1966-м. Такая типичная стартовая, с множеством стихов о стихах, с проходными, очень средними текстами (в том числе, там было и написанное на строительстве Западно-Сибирского металлургического комплекса, зачастую, совершенно газетные рифмовки, о них мы позже поговорим). Но многое уже угадывалось в этих начальных стихах, - то, о чём он напишет позже, уже в полную силу, в лучших своих вещах. И о поэзии, и о России, и о друзьях, и о любимых. И узнаваемая интонация - та, с "тайным произволом горя", даже в самых светлых стихах - уже жила, звучала. Вопрос этот - "О чём печалюсь я - навеселе?" - уже не давал ему покоя.
ОБРАЩЕНИЕ К МАЮ
1962-1966
***
Картофельное поле.
Съедобное гнильё.
Победа будет после.
Три года до неё.
Пустуют в хатах клуни.
От урожайных лет
остались только клубни,
насущные, как хлеб.
Харчей не покупаем.
Себя не продаём.
Картошечку копаем
и варке предаём.
Недолго ей вариться.
Мороз её сварил.
Кипи, кипи, водица,
чтоб голод не свалил.
Сейчас посолим круто.
Начнём картошку есть.
И танки есть у Крупа,
и самолёты есть.
А видел он то поле,
где голо и мертво?
Победа будет после.
Но наша - не его…
***
О чём печалюсь я - навеселе?
Идут года, не оставляя следа.
И есть ли это сердце на земле,
для сердца не жалеющее света?
Гремят ключи в замках жилых систем.
Над трубами восходят кольца дыма.
Как одиноко в мире наших стен
и как их немота необходима!
Но выбор сделан. Кончена игра.
Настало время жить, не отвлекаясь.
Пусть боль мне входит в сердце, как игла.
Так и должно быть. Я ни в чём не каюсь…
***
Покуда можно было ждать
И опыта не знала смелость,
Я принимал, как благодать
И немоту, и неумелость.
Но так всё сдвинулось в судьбе,
Такая гладь легла на плечи,
Что никому, как сам себе,
Я не прощу фальшивой речи.
И властно двигает вперёд
Навеки избранное дело.
И зрелость строгая берёт
Всё то, чем юность не владела.
И чаша возраста горька,
И край пути себя не прячет.
И у питейного ларька
Хохочет пьяница и плачет…
ЦЕНА
Да, кроме перьев, кроме
бумаги и чернил,
всё это стоит крови -
что в жизни сочинил
О горькое отмщенье,
мне кажется, что ты
не с музами общенье,
а крик до немоты.
Пусть так и остаётся.
Душа на полпути
со мной не расстаётся,
чтоб в слово перейти…
***
Было жизни с лихвой,
и ребячество всё убывало,
но свиданья с листвой
до сих пор - в первый раз, как бывало.
Там, где я был рождён,
когда звёзды в ночи пропадали,
её жёлтым дождём
на меня сентябри опадали.
Проходила зима.
Удлинялись апрельские тени.
И сводило с ума
всероссийской листвы шелестенье.
Гул войны настигал,
но и то слышал мёртвый над Волгой,
как он рос, не стихал -
этот голос протяжный и долгий.
Не припомню, хоть режь,
на виду какой дали щемящей
я открыл тебя, речь
растревоженной рощи шумящей.
Разложу ль по местам,
расскажу ль перед смертью стихами,
как в грозу по листам
торопливые капли стекали?
Да простят мне леса -
острова торжествующей флоры,
что в мои-то лета
я подслушивал их разговоры!
Оправданья мне нет.
Мне платить им пожизненной данью.
У кукушки сто лет
попрошу:
- Нагадай оправданье!..
***
Веки смежаю к реснице ресница.
Сердцу сегодня тесно во мне.
Может быть, дом далёкий приснится
звёзды в днепровской вспыхнут волне.
И, поражённый сна оборотом,
ночью увижу я, малоросс,
двор и калитку, сад с огородом,
много черешен и мало роз.
Жизнью, дыханием, каждым нервом
вновь ощущаю, младший в роду:
детство окончилось в сорок первом,
оборвалось на восьмом году.
Книжки, рогатка, нотная папка,
душные вьюги от пелены
пуха в тиши тополиного парка
четвертью века отделены.
Только, как прежде, близки до боли
жёлтые пляжи и речь друзей,
старые пушки, скифские боги,
что стерегут городской музей.
Слышу знакомой работы скрежет.
Думаю с грустью порой о том,
как беззаботный бульдозер срежет
одноэтажный ненужный дом.
Что же - утешусь последним правом,
мысленно к давним вернусь местам,
к отчим могилам и свежим травам,
детским оплошностям и мечтам.
С честью приду и приду с повинной.
Сердце тебе принесу в горсти,
кров постоянный, город полынный,
выслушай, руку подай, прости…
***
Поля не знают, что они поля,
и полевой дороге не морока
не знать о том, что имя ей дорога, -
петляет, под колёсами пыля.
О назначенье говорящих крон
не помышляют тёмные деревья.
Шумят они, исполнены доверья,
и одинокий осеняют кров.
От щедрости своей несёт река
тебя, рассвет, качающийся утло.
Не оскорби ж доверчивости утра,
поспешности бездумная рука!
Я следовать старался тишине,
и шелесту листвы, и вешним водам
и слушал, как упорно год за годом
ты зрело, бескорыстие, во мне.
Смотрели хмуро тучи из-под век.
И кроме пенья птиц и солнца, кроме
всего, чем живы люди, запах крови
ты приносил в дома, практичный век.
Ты грозные забавы затевал
и временность расчётливую славил.
И всё-таки ведь я с тобою сладил
тем, что пример меня не задевал.
Зачем вы существуете, стихи?
Зачем луной украшен звёздный вечер?
Зачем цветёт акация, а ветер
без привязи гуляет по степи?
Добро не может душу не задеть,
воплощено в улыбку, ливень, колос.
И если есть у человека голос,
то человек не может не запеть.
***
Хвораю. Пауз лишена,
бессонниц музыка, исчезни!
Утраченная тишина -
название моей болезни.
Что ночь ближайшая таит?
Я помню, как во мне звучало:
стихии противостоит
души разумное начало.
Пришедший с тишиной на свет,
я убеждаюсь, что отныне
во мне её покоя нет.
И мать печалится о сыне.
Грустит - Господь не приведи,
ласкает добрыми руками.
Что ей скажу, когда в груди
эпоха движется рывками?
И чей-то беззащитный крик,
и чьи-то слёзы и упрёки,
и неосуществлённых книг
предполагаемые строки -
всё это слышу я в себе,
склонившись над стопой бумажной.
Завидуй же такой судьбе,
любитель трудностей отважный!
А ты во имя той любви,
что сквозь года ведёт упрямо,
на жизнь и смерть благослови
своею тишиною, мама!..
***
Прозрачные ночи. Кануны
великих и малых начал.
Немые огромные луны
плывут в облаках по ночам.
Текут по бревенчатым дачам,
по землям нездешних широт.
И даже рассвет озадачен
и, медля, стоит у ворот.
Ступают по лицам и платьям,
по рощам, листву серебря.
Не слишком ли много им платим
по мирным счетам сентября?
А сердце стучится, стучится.
И ты уже вовсе не юн.
Что может назавтра случиться
в бессмертном стечении лун?
И долго не спится на сене,
и сны пробужденья таят.
Какие ещё потрясенья
тебе и земле предстоят?
Покой, что сейчас тебе дорог, -
и дальних селений покой.
И в бочке уран, а не порох.
И та же свеча под рукой.
Отсюда понятий смешенье.
Достаточно мыслей в ночи,
чтоб лунное спутать свеченье
с безумным свеченьем свечи.
В глуши, на окраине лета,
как сторож, заброшенный в тишь,
ты чувствуешь близость рассвета,
и, веки смыкая, не спишь…
***
В. Леоновичу
Опять декабрь. Морозно на дворе.
Белеют снежных сучьев сочлененья.
И можно на оконном серебре
чертить досужим пальцем сочиненья.
Держалась ясность нескольких недель.
На льду горело солнце отраженье.
А вот вчера ударила метель,
чтоб подхлестнуть тебя, воображенье!
Над кровлями метнулся дым из труб,
и фонари под ветром закачало.
И вновь меня подвигнуло на труд
неясное душевное начало.
Что память сберегает до поры?
Военных зарев отсветы косые,
уроки детства, юности дары -
жизнь одиночки под звездой России.
Высокой речи требует предмет,
нельстивого, несуетного слога,
суждений независимых - примет,
естественных для Пушкина и Блока.
Я ощущаю возраст свой остро,
и потому в безвыходной отваге
торопится свободное перо
по свежему раздолию бумаги.
И старая одежда греет грудь,
когда к чернилам льнёт скрипун железный:
быть может, я смогу закончить путь,
оставив след, сердцам небесполезный.
А за окошком снега пелена,
и я зову тебя для долгих сборов
прийти ко мне для крепкого вина,
живых стихов и смелых разговоров.
И пусть метель совсем укроет дом,
и ночь скуёт безропотные воды, -
как в юности, мы время проведём,
дыша морозным воздухом свободы.
***
Над водой играют радиолы,
создают веселье и уют,
белые летают "метеоры",
катера и ялики снуют.
Вот в потешный рейс уходит судно.
Я на верхней палубе сижу.
Обо всём, что буднично и скудно,
по иному мыслю и сужу.
Миновали окон многократность,
кладбище и церковь над горой
и к твоим причалам, бухта Радость,
подошли полуночной порой.
В тишине стоят под небом воды.
Пена набегает на песок.
Властный воздух силы и свободы
ударяет смертному в висок.
Сколько здесь спокойствия и воли,
так необычаен берег весь,
что сдавило сердце мне до боли
от желания остаться здесь.
Но уже во мраке остаются
павильоны пляжной полосы.
Почему так редко достаются
нам такие летние часы?
Ведь и не вчера закон осознан
и в умах возвышенных решён,
будто человек для счастья создан.
Почему не часто счастлив он?
На борту звенят протяжно склянки.
Двигатели набирают ход.
Плавно к дебаркадеру стоянки
пристаёт мой прыткий пароход…
***
А время-то скоро проходит, но та же
в дни стужи и летней поры
проходит по жизни Наташа, Наташа -
сестра моей юной поры.
Мы виделись часто, а видимся редко.
Мы пишем в своих дневниках:
мол, счастье, наверно, та самая репка,
что вырвать не можем никак.
Не мы посадили, и вырвут другие.
Но только, всё так же чисты,
зачем они снятся мне - те дорогие,
простые, как сердце, черты?
Известно, как это бывает на свете.
Крылато любовь говорит.
Но только сначала горят её свечи.
Потом керосинка горит.
Коптит себе знай да виски обжигает,
на пальцах укусы иглы.
А женщина борется и обживает
другие миры и углы.
А поиск идёт, продолжается поиск.
Мы прежние песни поём.
А годы - исканий нагруженный поезд -
идут и идут на подъём.
Наташа, уже не застольным знакомым -
ведём мы приятелям счёт,
и возраст иные диктует законы,
и время нам щёки сечёт.
Но лишь опускается слабости облак,
вися над моей головой,
я вновь вспоминаю твой голос и облик
в чаду толчеи деловой.
Они наплывают туманно, нечётко.
И снова, как будто с горы,
ты сходишь на помощь, богиня, девчонка,
сестра моей юной поры…
КОЛОМЕНСКОЕ
Журчит несмелая весна.
Черны деревья и овраги.
И лишь, как прежде, белизна
не сходит со страниц бумаги.
Течёт ночная темнота.
Светила в реку смотрит прямо.
Объемлет душу немота
камней коломенского храма.
В их памяти отрады нет,
как нет жестокого и злого.
Свидетель непосильных лет
не волен молвить людям слово.
Равно и оттиск каблука,
и след лаптей туман окутал.
И лишь, как прежде, облака
всё ударяются о купол.
К чему вершить поспешный суд
в волнах единого потока?
Былого колокольный гуд
чужд разумению потомка.
Разноголосье тех эпох
таит всё переживший гений -
невозмутимый этот мох,
ряд этих сумрачных ступеней.
Свежа трехдневная трава,
опровергающая годы.
И лишь похожие слова
никак не вырву у природы…
ДЕТСКИЕ РИСУНКИ
На детские рисунки
гляжу я, не дыша.
В них нет ещё рассудка -
трепещет в них душа.
В их вдохновенье сильном,
понятном мне без слов,
медведь бывает синим,
волк жёлтым,
красным слон.
Бывают с лошадь мухи.
В глазах они рябят.
О творческие муки
художников-ребят!
Всё это мне знакомо.
И сам во власти я
всеобщего закона
искусства без вранья.
Труд над рисунком краток.
И весь ребячий свет
первейшею из красок
считает красный цвет.
Им мало что понятно
в их годы на земле,
но красные те пятна
кричат о главном мне.
А то, что слон не серый,
и чайка не бела, -
на это ты не сетуй.
Всё это не беда!
***
При своих далёких братьях,
втайне склонные к мечтам,
ходят луны в белых платьях
по неведомым местам.
На дворе бушует лето.
В речке высохла вода.
И кукушка в дебрях леса
прочит долгие года.
Заросли дворы пустые.
До колен встаёт трава.
Говори слова простые
необычные слова.
От деревни пышет жаром.
В окна ломятся миры.
И скрестили жало с жалом
удалые комары.
Пир природы, но при этом,
надвигаясь, как мираж,
тишина граничит с бредом.
Слышно, как ползёт мураш.
Вздохи полночи грудные,
ощутимые едва.
Говори слова родные
беззаботные слова.
Так надменна эта полночь,
безучастна и строга,
что зовёт тебя на помощь
одинокая строка.
Звёзд удары ножевые.
Жизни полная глава.
Говори слова живые,
животворные слова!
ОСЕНЬ
Пустынной осени черты.
Последних трав скупые всходы.
В огне закаты и восходы.
И дали ровные чисты.
То, что горело, отожгло.
Сменила стужа время зноя.
И всё минутное и злое
куда-то вовсе отошло.
На зелень редкую лугов
слетает робкий снег без края.
И я тебя благословляю
за позднюю твою любовь
Благодарю за доброту.
В твоих глазах и сердце светлом
и в соснах, говорящих с ветром,
я снова силу обрету.
Спасибо, осень, за слова,
которые ты шепчешь утром.
Простор земли открыт и убран.
В полях не встретишь ни снопа.
Пора приняться за дела.
Мир постижим, как в годы детства.
Рассудок ясен.
Время действий.
Бумага жадная бела...
***
Среди июльской тишины,
себя не слыша,
дрожат ступеньки, край стены
и крыша.
Холодной печки кирпичи
и дверцы шкапа -
всё содрогается в ночи
от храпа.
Храпит усталый человек,
и мало горя.
Он тридцать речек пересёк,
три моря.
По зову долга, ремесла
блуждал, скитался
и отделить добро от зла
пытался.
Прошёл он две больших войны
по краю смерти,
и сон разрушить не вольны
и черти.
Под чёрным пологом ветвей
густой рябины
греми, правдивый соловей
судьбины!
Вдохни всей грудью кислород
и запах лета.
Пусть слушает тебя народ
до света.
Ты с мирозданием вдвоём.
На резкость лада
ворчать в отечестве твоём
не надо.
Бьёт потрясённая луна
тебе в ресницы.
Узнать торопится она:
что снится?..
В ДОРОГЕ
За спиной осталась мешанина
хвойных видов, лиственных пород
в миг, когда послушная машина
вышла на пологий поворот.
И явились взору постепенно
белые, как зимняя заря,
башни островерхие и стены,
камни и цветы монастыря.
А ещё увидел я старуху.
Рядом с той обителью, одна,
протянув морщинистую руку,
кланялась безмолвию она.
Ни о чём проезжих не просила,
словно погрузилась в забытьё.
Как я мог подумать, что Россия
старше трудной памяти её?
За её обиды и тревоги
уплати ей внуками, страна,
щедрыми, как поле при дороге,
на котором молится она…
АСЕЕВ
Болел Асеев. Чуб его белел.
Старел Асеев. Быть умел ворчливым.
Всю жизнь болел. Поэзией болел.
Хотел, чтобы хорошее прочли вы.
Но всякое несли ему порой.
Он выгонял. Но приходили снова.
Он открывал, когда звучал пароль -
поэзии
пронзительное
слово.
Тогда он разговоры заводил
в отместку терапии, хирургии,
как несколько их было, заводил:
Владимир Маяковский,
он,
другие.
Халтуры не прощал. Не обещал
за трудный этот труд златые горы.
Поэзией болел и завещал
Хранить её, как он хранил все годы.
У всех у нас сердца теперь щемят
от горечи.
Навек умолк Асеев.
И ветры поздней осени шумят
на запад и восток,
на юг и север.
И эта неизбывная беда -
беда влюблённых в стих десятков тысяч…
Вот и луна, бездомна и бела,
над городом проходит, в окна тычась…
Горит она безжизненным огнём,
в ноябрьских тучах без толку слоняясь.
Асеев умер.
Вспомним же о нём,
в бессонный час
над строчками
склоняясь…
***
Та девочка ждала меня, раздобрясь,
в часы несмелых встреч перед войной.
Прошли года, но давний детский образ
неразлучим по-прежнему со мной.
Стараюсь жить по чести, горделиво.
Не помню злобы, горестей и бед,
когда встречаю женщину где-либо,
красивую, как счастье в восемь лет.
И пусть бывает суетно и худо.
Стремленьем быт и жребий мой чернить
я не хочу её - живое чудо -
своей случайной воли подчинить.
Лишь сердце боль внезапная проколет,
когда увижу вдруг, как налегке
неведомая женщина проходит,
безжалостно теряясь вдалеке...
ДЕРЖАВИН
Хочу Державина воспеть
за то, что со своею одой
он не торопится поспеть
за изменяющейся модой.
За то, что ночью в тишине,
в минуту внутренней тревоги
он нашептал однажды мне
слова о смерти и о Боге.
На небосводе наших лет
строка Державина трепещет:
«Едва увидел я сей свет,
Уже зубами смерть скрежещет».
О Боге молвил он слова
среди завистливых и лгущих:
«Я - средоточие живущих,
Черта начальна божества».
Временщиков в постелях будит
Державина могучий стих:
«Восстал всевышний Бог, да судит
Земных богов во сонме их».
Писал он оды на соседство,
влюблён в Плениру и пчелу.
России громовое детство
прошлось по дряхлому челу.
И, в этих-то огнях летая,
о вас пел старец молодой:
«Шекснинска стерлядь золотая
И Мозель с Зельцерской водой!»
Солдат Преображенской роты,
эпикуреец, крепостник -
передо мной, шагнув сквозь годы,
сегодня снова он возник.
Не зря ведь Пушкин, ликом светел,
о том, кто был ворчлив и хил,
сказал: «Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил...»
***
Может, снилось, как в Михайловском ветра
лес взлохматили.
Загрустил. О смерти думал с утра
И о матери.
Пусть в сугробы ещё пулею не сбит.
Воля сгублена.
Как-то там Надежда Осиповна спит?
Место куплено.
Той землёй бы и укрыться, - мыслит он.
юность пройдена.
Чтобы избы. Чтобы лён со всех сторон.
Чтобы родина.
…Хмур был плотник, гроб поспешный мастеря.
Сани в наледи.
Ехал Пушкин на погост монастыря -
к жизни, на люди.
Проезжал Псковщину нищую свою,
сёла ветхие…
а деревья близ могилы, где стою,
машут ветками.
И соседствуют светила в двести ватт
с кельей Пимена.
И терзаюсь, осознав, что виноват:
в чём же именно?
***
Под сень Михайловского леса
являлся Пушкин в полутьму,
и трость из чёрного железа
служила спутницей ему.
Поэт особенно любил
Тяжеловесность этой трости,
Когда сшибал он ею грозди
Зажжённых осенью рябин.
И всякий раз дивился лес,
Луга, окрестные именья:
- К чему такой безмерный вес?
- В дуэли надобно уменье,
Чтобы не дрогнула рука
И не смутилась пистолета…
Так ошибаются поэты
Во все века.