Гусар и тихий лирик
* * *
Снова светлая изба
У фонарного столба.
На покрытой толем крыше -
Кладки вычурной труба.
Во дворе рублю дрова -
Вот и все мои права.
Квартирую, как умею,
Поживу до Покрова.
Пар идет от рукавиц,
Скрип и стоны половиц.
Со стены и днем и ночью -
Взгляды незнакомых лиц.
Ветер мечется в ночи.
Пламя мается в печи.
Прячет на ночь под подушку
Бабка ржавые ключи.
Печка жалобно поет,
То ли месяц, то ли год, -
Зазевавшееся время
Угодило в дымоход.
За ночь снегу намело.
Было время и прошло,
Распадаясь, как обычно,
На золу и на тепло.
…Мы очень долго искали его могилу на кладбище небольшого городка в центре России, где он прожил последние годы, где его похоронили… Потом, подумалось: а какая фотография, какое изображение может быть на памятнике на могиле русского офицера? Наверняка ведь в форме, при погонах. Вот по погонам и нашли мы Евгения Гулидова в Пензе, куда он уехал в тревожные девяностые...
Офицер русского военного флота, он много об этом флоте писал - и, как журналист, и, как поэт. Но все же лучшие стихи Гулидова совсем не о кораблях и морских буднях. Оттолкнувшись от узко флотской конкретики, он в какой-то момент словно вырвался на свободу, к другим темами, поднялся на принципиальной другой уровень разговора с читателем. Случилось это в середине восьмидесятых, когда поэту было чуть больше сорока.
На снимке, который я публикую, он совсем ещё молодой капитан-лейтенант. Надо полагать, в ту пору - сотрудник газеты «На страже Заполярья».
Я помню его другим. Пожилым. Усталым. Почти без улыбки. Гулидов стал первым моим редактором. Довольно придирчивым, но не строгим. Кажется, он меня любил. Порой под вечер, когда газета уже сделана, подписана в печать, приглашал к себе - в уютный редакторский кабинет. Будто из воздуха возникали на столе две стопке, а за ними и бутылочка рябиновой на коньяке, которую мой первый редактор выуживал из тесного неприметного шкафчика в дальнем углу. Она, похоже, у него никогда не кончалась… По рюмке - «за победу, за твою газету». А там - поговорить! Обязательно. В том числе, пусть и редко, но и о стихах, о поэзии.
В такие минуты он словно светиться начинал, отстранялся (пусть на краткий срок) от обычной для него тогда грусти. Много рассказывал о всяческих богемно-флотских похождениях - семинарах, застольях и прочей литературной чепухе. Помню, он как-то ненароком, будто случайно, обмолвился о моих стихах:
- У тебя там много гласных. Читать можно хорошо… Со сцены. На большой зал!
«На большой зал»… Я тогда и думать о таком не смел. И представить себе не мог, насколько точно предсказывает мне Гулидов будущее.
А он… Он, заместитель главного редактора крохотной районной газетки «Североморская правда», казалось, весь был в прошлом.
«Ты его, Дима, не знаешь. Не видел его - прежнего… - заметил как-то, когда мы в ту пору заговорили о Гулидове, поэт Александр Миланов. - Это ведь гусар был!» Так сказал Сан Саныч, и - ну рассказывать какую-то давнюю историю про столичный ресторан, молодого поэта и офицера, тамошних красавиц и официанток.
Таким я Гулидова не знал. Да и в стихах (а в них солгать, утаить что-то невозможно) гусарство его не слишком заметно. Заметно иное.
Он был очень светлый поэт. Певец света! Доказательством тому служат три его последние книги. Жажда света в них ощутима особенно остро - и как воплощения добра: «запросит сердце отчества и света», «нужен был бестрепетный и честный, И, конечно, мужественный свет», и - как явления природы, истока жизни: «в окошке свет моргает», «свет мерцает за окнами ранний», «природа, смотри, сберегла И толику малую света, И сентябрьскую долю тепла».
С этой темой-идеей смыкается, является ее частью, образ России, русского мира, который создает Гулидов в своих стихах. Именно о русском мире, о непрестанном противоборстве в нем света и тьмы - одно из лучших его стихотворений «Снова светлая изба».
Снова светлая изба
У фонарного столба.
На укрытой толем крыше -
Кладки вычурной труба.
Всего несколько строчек и мы уже рядом с рассказчиком, в мире, о котором он нам повествует. Автор рассказывает читателям о простых, будничных вещах - о том, как живется ему в этом мире: «во дворе рублю дрова - вот и все мои права», а в избе, что вырвана из рук зимней темноты стоящим рядышком одиноким фонарем, - «пар идет от рукавиц, Скрип и стоны половиц», «ветер мечется в ночи, Пламя мается в печи. Прячет на ночь под подушку Бабка ржавые ключи...» Бабка какая примечательная! Аж жуть… Мне почему-то сходу припомнилось тарковское: «кухарка жирная у скаред на сковородке мясо жарит, и приправляет чесноком, шафраном, уксусом и перцем, и побирушку за окном костит и проклинает с сердцем».
А звучит как! Будто заклинание кто-то нашептывает или - наговор какой… А внешне все вроде бы обычно, обыкновенно. Но, почти как в сказке, волшебно:
Печка жалобно поет
То ли месяц, то ли год, -
Зазевавшееся время
Угодило в дымоход.
За ночь снегу намело.
Было время и прошло,
Распадаясь, как обычно,
На золу и на тепло.
Как много здесь света и тепла, хоть действие и происходит ночью, на что намекает нам «фонарный столб». А еще - волшебные простота и ясность, что даруют этим стихам столько очарования и силы.
Интересно, что центральный персонаж стихотворения - печка, участвуя в рожденном поэтом образе, не перестает быть собственно печкой - живым, дышащим спасительным теплом, существом. Вообще, «изба», «печка», «бабка», что «прячет ... под подушку ... ржавые ключи» - суть предметы и существа отчасти сказочные, пришедшие в стихи из русского мифа.