«СВОБОДЫ» И СВОБОДА
Промышленная революция упростила жизнь человека. Вещи, которые изготавливались раньше собственными руками ремесленника и продавались за баснословные деньги, благодаря конвейеру фабрик в один миг стали оцениваться в сущие копейки. Но у всякого массового производства есть и обратный процесс: потеря качества ради количества. Поэтому не всегда такое упрощение оборачивается благом - иногда оно граничит с опрощением.
Что, в общем-то, и произошло со словом «свобода». Ведь эпоха постмодерна добавила к индустриализации ещё и возможность штамповать моральные ценности. Свобода тоже теперь производится в промышленных масштабах. Включите телевизор и увидите, что абсолютно всё, начиная от газировки и заканчивая женскими прокладками, по утверждению рекламы, дарит нам столь вожделенное ощущение свободы и независимости. Раньше за неё боролись, воевали, поднимали восстания, устраивали революции, умирали…, теперь же для этого достаточно иметь в кармане несколько долларов. Из самого дорого, что есть у человека, (пожалуй, только у человека и есть) она превратилась в обычный ширпотреб.
Впрочем, то же самое произошло с множеством других важных для человека слов: любовь, искусство, счастье и т.д. Слова-то, конечно, остались, а вот на место их прежнего смысла пришли низкопробные суррогаты. Вместо любви - секс, искусство заменила попса, а счастье - деньги.
У свободы, как мне кажется, есть несколько таких значений-заменителей. Или даже лучше «подменителей».
Свобода супермаркета
[Читать дальше]В одной из своих лекций по основному богословию отец Виктор Кулага заметил, что сегодня очень легко создать иллюзию свободы для целого общества. Для этого достаточно обеспечить широкий ассортимент макарон в магазине. Ведь что такое свобода? Это возможность широкого выбора. Вот приходит человек в супермаркет, видит перед собой пять видов макарон и уже счастлив от такой «безграничной свободы». Соответственно, если снизить выбор до двух видов, это уже будет возмутительным ущемлением его прав и свобод.
Конечно же, это касается не только макарон. Вот, например, те страны, которые предоставляют широкое право выбора собственного пола (гендера) как минимум из пяти вариантов (мужчина, женщина, гей, лесбиянка, транссексаул) признаются более свободными. А там, где выбор ограничен только двумя привычными «М и Ж», по мнению многих, процветает ужасная дискриминация.
Это своего рода принцип «свободы супермаркета», где чем больше выбора, тем больше свободы.
Вот только сама возможность выбора - это ещё далеко не свобода. Ведь не о всяком выборе можно сказать, что он был сделан без принуждения. Наркоман имеет возможность как колоться, так и не колоться. Но вряд ли мы согласимся с тем, что когда он в очередной раз всаживает себе в вену иглу, то делает это легко и непринужденно.
Свобода романтическая
Есть ещё одна популярная интерпретация свободы. Более элитарная, возвышенная, так сказать, утонченная. И поэтому многими симпатичная.
Это внутренняя свобода сопротивления, героическое плавание против течения. Это гордая, «мученическая» свобода Лермонтовских героев, которые готовы терпеть заточение, но оставаться непокорными, как один горный мцыри, или же испытывать вечные страдания, но не унять своего бунта как гордый Демон. Звучит очень романтично и поэтому очень привлекательно.
Таким образом, «романтическая свобода» - это свобода самоутверждения, свобода, не желающая знать пределов и ограничений, кем-то сверху спущенных понятий о хорошем и плохом. Это свобода, которая сама желает определять что хорошо, а что плохо.
Однако если Лермонтов просто проиллюстрировал эту «свободу», то Достоевский глубоко её проанализировал, довел до логического конца и показал, что в сущности это никакая не свобода, а всего лишь очередная иллюзия, пускай и очень красивая. Вот, к примеру, один из его персонажей приходит в своих записках из подполья к выводу, что во всём белом свете человеку не нужно ничего кроме «своего ни чем не ограниченного хотения». Но ужасным призраком-насмешкой за этой мыслью следует банальная очевидность, что существует некая «стена» которой, по большому счету, плевать на ваше собственное хотение и которую вы никак не сломаете. Всё, что вы можете - скрежетать на неё зубами от злости.
И такой стеной являются законы природы: человек по своей природе существо ограниченное. Опираясь только на самого себя, самоутверждая своё гордое «Я», человек не может оставаться свободным в силу очевидной ограниченности своей природы. Выходит, что это «лермонтовское» представление о свободе, как и всё романтическое, попросту разбивается о скалы реальности.
Свобода настоящая
Христианское понимание свободы и пути её достижения, надо сказать, звучит весьма парадоксально. Для того чтобы стать свободным, христианство предлагает человеку… себя ограничить. Чтобы самому принимать решения, следует в первую очередь отказаться от… самого себя.
На самом же деле, ничего парадоксального в этом нет. Это видимое противоречие исчезнет, если мы разберёмся, в каком из множества моих желаний присутствует моё подлинное «Я», а какие из них мне навязаны. Навязаны в данном случае не столько другими людьми, сколько моим же телом, психикой, рассудком и т.д. И именно потому, что они исходят от какой-то части меня, их очень легко посчитать за свободные решения. Каждый пьяница абсолютно уверен, что напивается по собственной воле, однако же, делает он это под давления собственного пристрастия. А значит, это большой вопрос, является ли такое решение свободным. Пожалуй, это самая страшная трагедия человека - его раздвоенность. О ней писал еще апостол Павел: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю <…> Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим.7:19,24)
Выходит, что самым страшным тираном для человека является сам он. И от этой тирании призывает избавиться христианство. В этом ключе христианское самоотречение является скорее самообретением.
Это и есть подлинная свобода.
Сущность этих типов понимания свободы, в общем-то, можно выразить значительно короче: в первом случае, человек желает плыть по течению своих желаний, не приемля никаких ограничений. Во втором, наоборот, он всячески старается плыть против течения. Но, если оставаться в рамках этой метафоры, подлинная свобода заключается в том, чтобы иметь возможность самому изменять течение реки. Как сказал однажды Михаил Жванецкий не надо плыть ни по течению, ни против него. Надо плыть туда, куда тебе нужно.
Что, в общем-то, и произошло со словом «свобода». Ведь эпоха постмодерна добавила к индустриализации ещё и возможность штамповать моральные ценности. Свобода тоже теперь производится в промышленных масштабах. Включите телевизор и увидите, что абсолютно всё, начиная от газировки и заканчивая женскими прокладками, по утверждению рекламы, дарит нам столь вожделенное ощущение свободы и независимости. Раньше за неё боролись, воевали, поднимали восстания, устраивали революции, умирали…, теперь же для этого достаточно иметь в кармане несколько долларов. Из самого дорого, что есть у человека, (пожалуй, только у человека и есть) она превратилась в обычный ширпотреб.
Впрочем, то же самое произошло с множеством других важных для человека слов: любовь, искусство, счастье и т.д. Слова-то, конечно, остались, а вот на место их прежнего смысла пришли низкопробные суррогаты. Вместо любви - секс, искусство заменила попса, а счастье - деньги.
У свободы, как мне кажется, есть несколько таких значений-заменителей. Или даже лучше «подменителей».
Свобода супермаркета
[Читать дальше]В одной из своих лекций по основному богословию отец Виктор Кулага заметил, что сегодня очень легко создать иллюзию свободы для целого общества. Для этого достаточно обеспечить широкий ассортимент макарон в магазине. Ведь что такое свобода? Это возможность широкого выбора. Вот приходит человек в супермаркет, видит перед собой пять видов макарон и уже счастлив от такой «безграничной свободы». Соответственно, если снизить выбор до двух видов, это уже будет возмутительным ущемлением его прав и свобод.
Конечно же, это касается не только макарон. Вот, например, те страны, которые предоставляют широкое право выбора собственного пола (гендера) как минимум из пяти вариантов (мужчина, женщина, гей, лесбиянка, транссексаул) признаются более свободными. А там, где выбор ограничен только двумя привычными «М и Ж», по мнению многих, процветает ужасная дискриминация.
Это своего рода принцип «свободы супермаркета», где чем больше выбора, тем больше свободы.
Вот только сама возможность выбора - это ещё далеко не свобода. Ведь не о всяком выборе можно сказать, что он был сделан без принуждения. Наркоман имеет возможность как колоться, так и не колоться. Но вряд ли мы согласимся с тем, что когда он в очередной раз всаживает себе в вену иглу, то делает это легко и непринужденно.
Свобода романтическая
Есть ещё одна популярная интерпретация свободы. Более элитарная, возвышенная, так сказать, утонченная. И поэтому многими симпатичная.
Это внутренняя свобода сопротивления, героическое плавание против течения. Это гордая, «мученическая» свобода Лермонтовских героев, которые готовы терпеть заточение, но оставаться непокорными, как один горный мцыри, или же испытывать вечные страдания, но не унять своего бунта как гордый Демон. Звучит очень романтично и поэтому очень привлекательно.
Таким образом, «романтическая свобода» - это свобода самоутверждения, свобода, не желающая знать пределов и ограничений, кем-то сверху спущенных понятий о хорошем и плохом. Это свобода, которая сама желает определять что хорошо, а что плохо.
Однако если Лермонтов просто проиллюстрировал эту «свободу», то Достоевский глубоко её проанализировал, довел до логического конца и показал, что в сущности это никакая не свобода, а всего лишь очередная иллюзия, пускай и очень красивая. Вот, к примеру, один из его персонажей приходит в своих записках из подполья к выводу, что во всём белом свете человеку не нужно ничего кроме «своего ни чем не ограниченного хотения». Но ужасным призраком-насмешкой за этой мыслью следует банальная очевидность, что существует некая «стена» которой, по большому счету, плевать на ваше собственное хотение и которую вы никак не сломаете. Всё, что вы можете - скрежетать на неё зубами от злости.
И такой стеной являются законы природы: человек по своей природе существо ограниченное. Опираясь только на самого себя, самоутверждая своё гордое «Я», человек не может оставаться свободным в силу очевидной ограниченности своей природы. Выходит, что это «лермонтовское» представление о свободе, как и всё романтическое, попросту разбивается о скалы реальности.
Свобода настоящая
Христианское понимание свободы и пути её достижения, надо сказать, звучит весьма парадоксально. Для того чтобы стать свободным, христианство предлагает человеку… себя ограничить. Чтобы самому принимать решения, следует в первую очередь отказаться от… самого себя.
На самом же деле, ничего парадоксального в этом нет. Это видимое противоречие исчезнет, если мы разберёмся, в каком из множества моих желаний присутствует моё подлинное «Я», а какие из них мне навязаны. Навязаны в данном случае не столько другими людьми, сколько моим же телом, психикой, рассудком и т.д. И именно потому, что они исходят от какой-то части меня, их очень легко посчитать за свободные решения. Каждый пьяница абсолютно уверен, что напивается по собственной воле, однако же, делает он это под давления собственного пристрастия. А значит, это большой вопрос, является ли такое решение свободным. Пожалуй, это самая страшная трагедия человека - его раздвоенность. О ней писал еще апостол Павел: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю <…> Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим.7:19,24)
Выходит, что самым страшным тираном для человека является сам он. И от этой тирании призывает избавиться христианство. В этом ключе христианское самоотречение является скорее самообретением.
Это и есть подлинная свобода.
Сущность этих типов понимания свободы, в общем-то, можно выразить значительно короче: в первом случае, человек желает плыть по течению своих желаний, не приемля никаких ограничений. Во втором, наоборот, он всячески старается плыть против течения. Но, если оставаться в рамках этой метафоры, подлинная свобода заключается в том, чтобы иметь возможность самому изменять течение реки. Как сказал однажды Михаил Жванецкий не надо плыть ни по течению, ни против него. Надо плыть туда, куда тебе нужно.