Страницы истории: парижский Двор чудес
Парижский Двор чудес (La Cour des Miracles) даже в России известен не менее широко, чем московская Хитровка. Его название давно уже стало именем нарицательным. В глазах читавших Виктора Гюго или видевших поставленный по его одноименной книге знаменитый мюзикл «Собор Парижской Богоматери», репутация у Двора чудес сложилась примерно такая же, как и у описанных Гиляровским московских трущоб второй половины XIX и начала XX века. Только вот у Гюго Двор чудес существовал куда раньше Хитровки, время действия упомянутого романа относится к 1482 году.
Впрочем, с хронологией не все так просто (не зря я как заглавный рисунок вывел тут гравюру Леонарда Гольтье «Панорама Парижа 1607 года»), как, к слову, и с фактическим материалом. Вовсе не претендуя своими зарисовками на роль сколько-либо серьезного исторического исследования, я предлагаю обратиться к нескольким источникам.
Вслед за этим рисунком (вероятно, XIX века), изображающим старинный Двор чудес, я предлагаю вниманию читателя довольно длинный кусок из «Собора Парижской Богоматери» Гюго. Точнее, это несколько чуть сокращенных мною фрагментов шестой главы второй книги романа.
Перед Грегуаром был хаос домов, тупиков, перекрестков, темных переулков, среди которых, терзаемый сомнениями и нерешительностью, он окончательно завяз, чувствуя себя беспомощней, чем в лабиринте замка Турнель. Потеряв терпение, он воскликнул:
- Будь прокляты все перекрестки! Это дьявол сотворил их по образу и подобию своих вил!
Это восклицание несколько утешило его, а красноватый отблеск, который мелькнул перед ним в конце длинной и узкой улички, вернул ему твердость духа. Едва успел он сделать несколько шагов по длинной, отлогой, немощеной и чем дальше, тем все более грязной и крутой уличке, как заметил нечто весьма странное. Улица отнюдь не была пустынна: то тут, то там вдоль нее тащились какие-то неясные, бесформенные фигуры, направляясь к мерцавшему в конце ее огоньку, подобно неповоротливым насекомым, которые ночью ползут к костру пастуха, перебираясь со стебелька на стебелек.
Гренгуар вскоре нагнал ту из гусениц, которая ползла медленнее других. Приблизившись к ней, он увидел, что это был жалкий калека, который передвигался, подпрыгивая на руках, словно раненый паук-сенокосец, у которого только и осталось что две ноги.
Нагнав еще одну из этих бесформенных движущихся фигур, Грегуар внимательно оглядел ее. Это был калека, колченогий и однорукий и настолько изувеченный, что сложная система костылей и деревяшек, поддерживавших его, придавала ему сходство с движущимися подмостками каменщика. Гренгуар, имевший склонность к благородным классическим сравнениям, мысленно уподобил его живому треножнику Вулкана.
Этот живой треножник, поравнявшись с ним, поклонился ему, но, сняв шляпу, тут же подставил ее, словно чашку для бритья, к самому подбородку Гренгуара.
Он ускорил шаг, но нечто в третий раз преградило ему путь. Это нечто или, вернее, некто был бородатый, низенький слепец еврейского типа, который греб своей палкой, как веслом; его тащила на буксире большая собака.
Гренгуар повернулся спиной к нищему и продолжал свой путь. Но вслед за ним прибавил шагу и слепой; тогда и паралитик и безногий поспешили за Гренгуаром, громко стуча по мостовой костылями и деревяшками.
- Да это столпотворение вавилонское! - воскликнул поэт и бросился бежать. Побежал слепец. Побежал паралитик. Побежал и безногий.
И по мере того как Гренгуар углублялся в переулок, вокруг него все возрастало число безногих, слепцов, паралитиков, хромых, безруких, кривых и покрытых язвами прокаженных: одни выползали из домов, другие из ближайших переулков, а кто из подвальных дыр, и все, рыча, воя, визжа, спотыкаясь, по брюхо в грязи, словно улитки после дождя, устремлялись к свету.
Гренгуар, по-прежнему сопровождаемый своими тремя преследователями, растерявшись и не слишком ясно отдавая себе отчет, чем все это, может окончиться, шел вместе с другими, обходя хромых, перескакивая через безногих, увязая в этом муравейнике калек, как судно некоего английского капитана, которое завязло в косяке крабов.
Он достиг конца улицы. Она выходила на обширную площадь, где в ночном тумане были рассеяны мерцающие огоньки. Гренгуар бросился туда, надеясь, что проворные ноги помогут ему ускользнуть от трех вцепившихся в него жалких привидений.
Паралитик, отшвырнув костыли, помчался за ним, обнаружив пару самых здоровенных ног, которые когда-либо мерили мостовую Парижа. Неожиданно встав на ноги, безногий нахлобучил на Гренгуара свою круглую железную чашку, а слепец глянул ему в лицо сверкающими глазами.
- Где я? - спросил поэт, ужаснувшись.
- Во Дворе чудес, - ответил нагнавший его четвертый призрак.
- Клянусь душой, это правда! - воскликнул Гренгуар. - Ибо я вижу, что слепые прозревают, а безногие бегают, но где же Спаситель?
В ответ послышался зловещий хохот.
Злополучный поэт оглянулся кругом. Он и в самом деле очутился в том страшном Дворе чудес, куда в такой поздний час никогда не заглядывал ни один порядочный человек; в том магическом круге, где бесследно исчезали городские стражники и служители Шатле, осмелившиеся туда проникнуть; в квартале воров - этой омерзительной бородавке на лице Парижа; в клоаке, откуда каждое утро выбивался и куда каждую ночь вливался выступавший из берегов столичных улиц гниющий поток пороков, нищенства и бродяжничества; в том чудовищном улье, куда каждый вечер слетались со своей добычей трутни общественного строя; в том своеобразном госпитале, где цыган, расстрига-монах, развращенный школяр, негодяи всех национальностей - испанской, итальянской, германской, всех вероисповеданий - иудейского, христианского, магометанского и языческого, покрытые язвами, сделанными кистью и красками, и просившие милостыню днем, превращались ночью в разбойников. Словом, он очутился в громадной гардеробной, где в ту пору одевались и раздевались все лицедеи бессмертной комедии, которую грабеж, проституция и убийство играют на мостовых Парижа.
Это была обширная площадь неправильной формы и дурно вымощенная, как и все площади того времени. На ней горели костры, а вокруг костров кишели странные кучки людей. Люди эти уходили, приходили, шумели. Слышался пронзительный смех, хныканье ребят, голоса женщин. Руки и головы этой толпы тысячью черных причудливых силуэтов вычерчивались на светлом фоне костров.
Изредка там, где, сливаясь со стелющимися по земле густыми гигантскими тенями, дрожал отблеск огня, можно было различить пробегавшую собаку, похожую на человека, и человека, похожего на собаку. В этом городе, как в пандемониуме, казалось, стерлись все видовые и расовые границы. Мужчины, женщины и животные, возраст, пол, здоровье, недуги - все в этой толпе казалось общим, все делалось дружно; все слилось, перемешалось, наслоилось одно на другое, и на каждом лежал общий для всех отпечаток.
Несмотря на свою растерянность, Гренгуар при колеблющемся и слабом отсвете костров разглядел вокруг всей огромной площади мерзкое обрамление, образуемое ветхими домами, фасады которых, источенные червями, покоробленные и жалкие, пронзенные одним или двумя освещенными слуховыми оконцами, в темноте казались ему собравшимися в кружок огромными старушечьими головами, чудовищными и хмурыми, которые, мигая, смотрели на шабаш. То был какой-то новый мир, невиданный, неслыханный, уродливый, пресмыкающийся, копошащийся, неправдоподобный.
Вокруг Гругуара как бы начало светать; действительность била ему в глаза, она лежала у его ног и мало-помалу разрушала грозную поэзию, которая, казалось ему, окружала его. Ему пришлось убедиться, что перед ним не Стикс, а грязь, что его обступили не демоны, а воры, что дело идет не о его душе, а попросту о его жизни (ибо у него не было денег - этого драгоценного посредника, который столь успешно устанавливает мир между честным человеком и бандитом). Наконец, вглядевшись с большим хладнокровием
в эту оргию, он понял, что попал не на шабаш, а в кабак.
Двор чудес и был кабак, но кабак разбойников, весь залитый не только вином, но и кровью. Представившееся глазам поэта зрелище отнюдь не было способно вернуть ему поэтическое настроение: оно было лишено даже поэзии ада. То была самая настоящая прозаическая, грубая действительность питейного дома.
Вокруг большого костра, пылавшего на широкой круглой каменной плите и лизавшего огненными языками раскаленные ножки тагана, на котором ничего не грелось, были кое-как расставлены трухлявые столы, очевидно, без участия опытного лакея, иначе он позаботился бы о том, чтобы они стояли параллельно или по крайней мере не образовывали такого острого угла. На столах поблескивали кружки, мокрые от вина и браги, а за кружками сидели пьяные, лица которых раскраснелись от вина и огня. Толстопузый весельчак чмокал дебелую обрюзгшую девку. «Забавник» (на воровском жаргоне - нечто вроде солдата-самозванца), посвистывая, снимал тряпицы со своей искусственной раны и разминал запеленатое с утра здоровое и крепкое колено, а какой-то хиляк готовил для себя назавтра из чистотела и бычачьей крови «христовы язвы» на ноге. Через два стола от них «святоша», одетый как настоящий паломник, монотонно гнусил «тропарь царице небесной». Неподалеку неопытный припадочный брал уроки падучей у опытного эпилептика, который учил его, как, жуя кусок мыла, можно вызвать пену на губах. Здесь же страдающий водянкой освобождался от своих мнимых отеков, а сидевшие за тем же столом воровки, пререкавшиеся из-за украденного вечером ребенка, вынуждены были зажать себе носы.
Всюду слышались раскаты грубого хохота и непристойные песни. Люди судачили, ругались, твердили свое, не слушая соседей, чокались, под стук кружек вспыхивали ссоры, и драчуны разбитыми кружками рвали друг на друге рубища.
Большая собака сидела у костра, поджав хвост, и пристально глядела на огонь. При этой оргии присутствовали дети. Украденный ребенок плакал и кричал. Другой, четырехлетний карапуз, молча сидел на высокой скамье, свесив ножки под стол, доходивший ему до подбородка. Еще один с серьезным видом размазывал пальцем по столу оплывшее со свечи сало. Наконец четвертый, совсем крошка, сидел в грязи; его совсем не было видно за котлом, который он скреб черепицей, извлекая из него звуки, от коих Страдивариус упал бы в обморок.
Возле костра возвышалась бочка, а на бочке восседал нищий. Это был король на троне.
Данная гравюра изображает горбуна-бездельника во Дворе чудес. Я не нашел датировку создания рисунка, но, вероятно, он достаточно поздний, хоть в краткой аннотации его и называют старым. Думаю, тоже ориентировочно XIX век.
Однако стоит вернуться к тексту. Сам Гюго (надо сказать, это был писатель, обходящийся с историей куда более деликатно, чем его знаменитый коллега-соотечественник Александр Дюма) не скрывает, что для своего романа, написанного в 1831 году, черпал информацию в основном из трудов историка Анри Соваля (Henri Sauval) (1623-1676). Последний же утверждал, что ему удалось посетить самую известную из всех парижских «вольниц» - район Двора чудес, прилегавший к церкви монастыря Дев Божьих.
По его воспоминаниям, это была площадь довольно большого размера с прилегающим к ней крупным тупиком. Они воняли, были полны грязи, никем не организованы и не замощены. Место это было словно из другого мира, находилось оно в самом бедном и грязном районе. Двор чудес был центром профессионального воровства, грабежа, проституции и попрошайничества. «Чудесами», что здесь творились, можно назвать актерское мастерство нищих: они притворялись слепыми, увечными, парализованными и пораженными ранами и язвами. Соваль описывал, как по возвращении домой с незаконного промысла они стирали грим, мылись и моментально становились здоровыми и довольными - и никаких чудес.
Двор чудес был организован как обычная торговая или ремесленная гильдия - у нищих существовали собственные законы, традиции и маршруты передвижения, системы обучения и свой кодекс чести. Двор чудес был карикатурой на королевский двор Бурбонов. Население его даже имело собственного короля - так называемого Великого Кесаря, и кроме того, по свидетельству Соваля, законы, генеральный совет и собственный язык. Короли Франции постоянно указывали на то, что власть им дарована господом, а во Дворе чудес все жили в великом распутстве; никто не уважал закона и веры, крещения, брака и святости - там они были просто неведомы. Кроме того, там проживало множество цыган.
Тот же Соваль с гордостью отмечал, что рассказы о Дворе чудес оказались столь популярными среди придворных, что для потехи короля были изображены во вступлении к балету «Ночь в четырех действиях», поставленному в театре Пти-Бурбон. Гюго, ссылаясь на очевидца, присутствовавшего при премьере постановки в 1653 году, пишет: «Никогда еще внезапные метаморфозы Двора чудес не были воспроизведены столь удачно. Подготовили к представлению изящные стихи Бенсерада».
В своей книге «Париж. Биография великого города» британский историк Колин Джонс тоже не прошел мимо этой темы.
Он пишет, что в рассказах о Дворе чудес фактов мало, зато миф об этом месте и его обитателях многие годы бытовал среди правящего класса. Ни в сводках органов правопорядка, ни в судебных документах, ни на картах города нет ничего, что подтвердило бы столь высокий уровень организации в мире нищих, проституток и преступников. Но вера в существование подобной контркультуры лишь укрепляла решимость парижан жертвовать бедным, чтобы снизить уровень преступности в столице. И более того, этими слухами Людовик XIV оправдал ужесточение дисциплины в Париже, городе, чей беспокойный нрав подтвердило восстание Фронды (1648-1652). Создание в 1656-1657 годах Общей больницы (Hopital General)- жалкого скопища ночлежек и тюрем, где содержался разный уличный сброд, - стало следствием стремления властей убрать попрошаек с улиц и разорить их логова.
На этом сыграл и новый глава департамента охраны правопорядка Людовика XIV Николя де Рени, начальник полиции, назначенный в 1667 году и прослуживший на этом посту более трех десятилетий. Он заявил, что возглавил нападение на Двор чудес, очистил его от правонарушителей и навел в районе закон и порядок (всего до 1680 года рапортовалось об уничтожении нескольких Дворов чудес; и в самом деле, «вольниц» в Париже осталось мало. Примером последних можно назвать бывшие владения тамплиеров в Марэ, где поэты и памфлетисты успешно избегали цензуры). Позднее прокладка новых улиц добила Двор чудес, открыв в глухом районе бреши. Последние воспоминания о нем пропали с развитием окрестностей монастыря Дев Божьих во времена Великой французской революции и проектов барона Османа времен Второй империи.
Забавно, что впоследствии ходили истории о том, как в 1630-х годах, еще при Людовике XIII, городские власти решили положить конец злачным закоулкам, проложив через них новую улицу. При этом говорили, что попытавшиеся начать работу каменщики были убиты оборванцами на месте, а новых охотников рискнуть своей головой найти не удалось. Впрочем, громкие и дерзкие преступления и в самом деле случались. В частности, в 1665 году в собственном доме был убит лейтенант криминальной полиции Парижа (очень высокий чин для своего времени) с женой.
Однако давайте разберемся, где же именно находился в Париже этот жуткий Двор чудес. Если поднимать документы XVII-XIX столетий, то можно обнаружить, что это имя давали нескольким уголкам города (по некоторым оценкам, до дюжины). Как я уже и говорил в начале, название Двора чудес стало нарицательным. Тем не менее самый крупный злачный квартал и в самом деле был расположен близ монастыря Дев Божьих. Сегодня это II округ французской столицы, район улиц Реомюр (rue de Reaumur) и де Форж (rue des Forges).
Вот его спутниковый снимок в чуть большем масштабе. Как видно, уже давно нет следов былой мрачной славы этого уголка Парижа. Как нет и старинных улочек, переулков и тупиков, описанных Совалем. Сегодня это вполне респектабельный городской район, граничащий с Опера Гарнье, Национальной библиотекой и другими известными историческими и культурными объектами.
Стоит обратиться к истории II округа Парижа. Это самый маленький административный округ французской столицы. Его корни восходят еще к XIV веку, когда началось заселение этой территории как пригорода. В границы Парижа он был включен по частям в XV-XVI веках, то есть примерно в описываемое Гюго время действия романа «Собор Парижской Богоматери». Даже стена Карла V, строительство которой началось в неспокойное время, наступившее после поражения Франции в битве при Креси (1346 год), проходила севернее Двора чудес (в этом районе она шла примерно по линии улицы д'Абокир - rue d’Aboukir), то есть он оказывался внутри города, под ее защитой. К слову, северной границы современного II округа Париж достиг лишь в начале XVII века, уже при Людовике XIII.
Таким образом, географически Виктор Гюго против истины не грешил. Другой вопрос, факты и хронология. Поверив (по крайней мере в рамках своего романа) рассказу Анри Соваля, великий писатель тем не менее силой своей фантазии перенес его действие практически на два столетия назад.
Теперь чуть-чуть моих собственных фотографий. Вот современный II округ Парижа - его западная артерия - проспект Опера (avenue de l'Opera). Эта строгая прямая была проложена через правобережную часть города уже в XIX веке - она является детищем Наполеона III и барона Османа.
Колин Джонс полагает, что Гюго и его коллеги-романтики отражали живущие в высшем обществе XIX века страхи перед организованным рабочим классом Парижа. Конечно, слухи рождались не на пустом месте: ужасная нищета и преступность существовали во времена Гюго, как и в правление Людовика XIV. Как и в середине XVII века, масса народа переселялась в город, что серьезно тревожило городские власти. История Двора чудес была мифом, который породили распространявшиеся страхи широких слоев буржуа, но никак не реальные события того времени.
Миф этот не единожды оживал в разные периоды социальной нестабильности - его, например, не без успеха использовали власти в описаниях сообществ эмигрантов Парижа в конце XX века.
А вот пучок узких улиц, ведущих вглубь округа, к кварталу, где когда-то находился самый знаменитый парижский Двор чудес.
Сам же этот двор являлся всего лишь рядом улиц в нищем районе города, не более того. Красочный миф о нем был только плодом воображения парижской буржуазии.
Примерно так выглядят сейчас улочки жилых кварталов II округа (сам этот снимок был сделан мною немного севернее, из окна отеля). Конечно, тут не повстречать горбуна Квазимодо, танцовщицу Эсмеральду или мрачно-задумчивого Клода Фролло. Впрочем, может быть, это только к лучшему, что их красивая драматическая история была лишь выдумкой?..