(no subject)
Ни о чем я сейчас так не жалею, как о том, что Джима нет. Нет в живых. И в мертвых тоже нет. Но всё-таки он есть, но я всё равно чертовски о нем жалею каждую секунду, когда нет музыки, а когда она есть - ликую, каждую бесконечную секунду.
Джим был бешеным, совершенно бешеным, и как ни парадоксально, совершенно не жадным до жизни. Такое уникальное сочетание внутренней силы и безмятежности.
Он как будто прожил тысячу лет, сидя в непальских Гималаях в хижине на горе и только масштабное землетрясение вынудило его покинуть место обитания. Он спустился в долину и шел, но изменение рельефа не делало его менее чужим среди людей.
Джим встретил меня на сквере в далеком 2018 году.
В Питере, конечно, больше негде.
Если я бывал в Нью-Йорке или в Нью-дели, мы нашлись бы там. Но денег у меня было ровно на билет в плацкарту до Спб, да на хлебушек.
Приезжай работать натурщиком, написал Стэн. Я приперся через день, Стэн в запое. Загрузил барахло в комнату его соседки, закрыл дверь на замок и ушел бродить по Ваське.
Дошел до Стрелки, перешел мост и завис у Эрмитажа.
Дело было вечером, народ праздно шатался.
Играл на электрогитаре длинноволосый мужик. Я люблю почти любую живую музыку, поэтому сел на скамейку и стал слушать.
Не сразу заметил, как на другом краю лавки появился красивый лохматый парень неопределенного возраста - то ли вчерашний школьник, то ли немолодой хипарь.
Когда заметил, отвлекся от музыки. Ничего в ней супер интересного не звучало - обычный русский рок, давно ставший форматом.
Лицо парня заинтересовало меня больше. Он тоже слушал музыку, слегка покачиваясь всем телом, глаза прикрыл. Именно поэтому-то я мог беззастенчиво его рассматривать.
Смотрел, смотрел.
И провалился.
В солнечный нагретым летом городишко на юге Америки, где играет кантри. Вот что было у этого парня внутри, сияющий солнечный свет.
Он тогда привел меня в подвал, где репетировали музыканты. Дал мне в лапы термос в розовый цветочек и крышку от термоса для чая.
Сам взял гитару, и они втроем с клавишником и барабанщиком отошли в другой конец подвала и начали играть. Играли не разговаривая часа три - совсем не похоже на репетицию. Я не замечал, как текло время, но был при этом невероятно жив и реален.
Я приходил в себя, дыра в моем сердце заполнялась чем-то, чему-там место, а холодная горькая дрянь уходила.
В тот первый день мне стало намного легче, но ещё не до конца.
Откуда он вообще мог знать, что за день до покупки билетов я чуть не шагнул под трамвай, и отступил только, увидев лицо молоденькой вагоновожатой?
Оставайся - сказал Майк. - Нам нужен вокалист.
Меня они не звали по имени, и я позже понял почему. Старое имя уже не работало, я потерял его то ли еще в вагоне, то ли на берегу Невы, то ли у Эрмитажа, когда пялился на Джима. То ли на репепетици этих прекрасных чудиков.
Одно время с нами пели две девчонки, но потом ушли - оказались художницами. Их музыкальные имена после этого пропали, мы забыли их совсем. Что-то неуловимое вертелось на языке, да и только. То ли Смайл и Найс, то ли Мелоди и Пеппер. Настя и Вера потом приходили на каждый концерт и уходили совершенно окрыленными, я это видел, потому что видел и чувствовал каждого зрителя.
К слову, "зомби" - особый подвид не совсем людей - к нам не захаживали. Никогда. Очень странно, думаю я, потому что ведь на свет тянет не только живых.
Клавишник исчезал с рассветом и появлялся в полдень. И это не метафора. Когда я начал с ними петь, я как-то сразу понял, что там к чему. Клавишник исчезал в час своей смерти и воскресал, простите за тавтологию, в час своего воскрешения. И шел играть музыку.
Кроме того первого памятного мне подвала у нас были все студии и репетиционные базы города. Уж не знаю, как это работало, и до сих пор не разобрался. Только знаю, что именно из-за Джима так было.
Клавишник в музыке жил, и всё время, пока был воскресшим, играл, сочинял или слушал, не забывая, впрочем завтракать, обедать, ужинать и отлучаться в туалет.
Барабанщик был, не могу сказать обычным, но как тогда объяснить? В смысле Джим не подобрал его на улице, чтобы спасти, он не воскрес, был вполне из плоти и крови. Он как-то услышал музыку на концерте и попросился в группу. Выходные он проводил с семьей: женой и двумя отличными мальчишками. Те приходили нас слушать, а после концерта долго висели на шее у барабанщика по очереди и все вместе. У того был самый счастливый вид.
А Джима я так и не разгадал. Он как будто был миф, легенда. И я так и не узнал, был ли Джим на самом деле или просто нам всем мерещился. Но был он живой и теплый и человечный как никто. Все любили Джима, даже, наверное, отдельно от нашей музыки.
А однажды он ушел. Через год после того как появился я.
Помню тот день по минутам. Как ходил и искал его. Как мы все его звали. Как начали играть музыку, чтобы он снова был. Как ничего не вышло и самое горькое (прогорклое, застрявшее в горле) отчаяние жрало нас, и побеждало.
Как Ян-клавишник не исчез на рассвете, потому что яростно не хотел оставлять всё таким. Как Миша изо всех сил танцевал над своей установкой, пока у него не появилась третья рука с бубном.
Но всего этого было мало.
Как мы трое огорошенные бродили по городу как тени, и прохожие шарахались от нас.
Как вернулись в подвал (хода в другие наши места не стало), как снова стали играть, и как вдруг я встал на место Джима и начал наигрывать совсем новую мелодию, а ребята подхватили, а еще нам ответили невидимая флейта и чья-то перкуссия. И как вдруг пустота стала заполняться, как родилось что-то новое.
В тот день нам открылась еще одна база.
Я сажусь на скамью у Эрмитажа и слушаю, как поддавший дядька-пенсионер в черной бандане лабает на акустике и завывает в микрофон, а какой-то парень с потерянным видом сидит на другом краю скамьи и слушает - потому что даже плоховатая музыка лучше чем ничего, лучше, чем темнота, лишенная звуков, нот, красок, звона, смеха, слов любви и поддержки.
Я сажусь, закрываю глаза и начинаю играть на невидимой гитаре совсем другую мелодию. Потому что нам очень нужен второй вокалист.
Джим был бешеным, совершенно бешеным, и как ни парадоксально, совершенно не жадным до жизни. Такое уникальное сочетание внутренней силы и безмятежности.
Он как будто прожил тысячу лет, сидя в непальских Гималаях в хижине на горе и только масштабное землетрясение вынудило его покинуть место обитания. Он спустился в долину и шел, но изменение рельефа не делало его менее чужим среди людей.
Джим встретил меня на сквере в далеком 2018 году.
В Питере, конечно, больше негде.
Если я бывал в Нью-Йорке или в Нью-дели, мы нашлись бы там. Но денег у меня было ровно на билет в плацкарту до Спб, да на хлебушек.
Приезжай работать натурщиком, написал Стэн. Я приперся через день, Стэн в запое. Загрузил барахло в комнату его соседки, закрыл дверь на замок и ушел бродить по Ваське.
Дошел до Стрелки, перешел мост и завис у Эрмитажа.
Дело было вечером, народ праздно шатался.
Играл на электрогитаре длинноволосый мужик. Я люблю почти любую живую музыку, поэтому сел на скамейку и стал слушать.
Не сразу заметил, как на другом краю лавки появился красивый лохматый парень неопределенного возраста - то ли вчерашний школьник, то ли немолодой хипарь.
Когда заметил, отвлекся от музыки. Ничего в ней супер интересного не звучало - обычный русский рок, давно ставший форматом.
Лицо парня заинтересовало меня больше. Он тоже слушал музыку, слегка покачиваясь всем телом, глаза прикрыл. Именно поэтому-то я мог беззастенчиво его рассматривать.
Смотрел, смотрел.
И провалился.
В солнечный нагретым летом городишко на юге Америки, где играет кантри. Вот что было у этого парня внутри, сияющий солнечный свет.
Он тогда привел меня в подвал, где репетировали музыканты. Дал мне в лапы термос в розовый цветочек и крышку от термоса для чая.
Сам взял гитару, и они втроем с клавишником и барабанщиком отошли в другой конец подвала и начали играть. Играли не разговаривая часа три - совсем не похоже на репетицию. Я не замечал, как текло время, но был при этом невероятно жив и реален.
Я приходил в себя, дыра в моем сердце заполнялась чем-то, чему-там место, а холодная горькая дрянь уходила.
В тот первый день мне стало намного легче, но ещё не до конца.
Откуда он вообще мог знать, что за день до покупки билетов я чуть не шагнул под трамвай, и отступил только, увидев лицо молоденькой вагоновожатой?
Оставайся - сказал Майк. - Нам нужен вокалист.
Меня они не звали по имени, и я позже понял почему. Старое имя уже не работало, я потерял его то ли еще в вагоне, то ли на берегу Невы, то ли у Эрмитажа, когда пялился на Джима. То ли на репепетици этих прекрасных чудиков.
Одно время с нами пели две девчонки, но потом ушли - оказались художницами. Их музыкальные имена после этого пропали, мы забыли их совсем. Что-то неуловимое вертелось на языке, да и только. То ли Смайл и Найс, то ли Мелоди и Пеппер. Настя и Вера потом приходили на каждый концерт и уходили совершенно окрыленными, я это видел, потому что видел и чувствовал каждого зрителя.
К слову, "зомби" - особый подвид не совсем людей - к нам не захаживали. Никогда. Очень странно, думаю я, потому что ведь на свет тянет не только живых.
Клавишник исчезал с рассветом и появлялся в полдень. И это не метафора. Когда я начал с ними петь, я как-то сразу понял, что там к чему. Клавишник исчезал в час своей смерти и воскресал, простите за тавтологию, в час своего воскрешения. И шел играть музыку.
Кроме того первого памятного мне подвала у нас были все студии и репетиционные базы города. Уж не знаю, как это работало, и до сих пор не разобрался. Только знаю, что именно из-за Джима так было.
Клавишник в музыке жил, и всё время, пока был воскресшим, играл, сочинял или слушал, не забывая, впрочем завтракать, обедать, ужинать и отлучаться в туалет.
Барабанщик был, не могу сказать обычным, но как тогда объяснить? В смысле Джим не подобрал его на улице, чтобы спасти, он не воскрес, был вполне из плоти и крови. Он как-то услышал музыку на концерте и попросился в группу. Выходные он проводил с семьей: женой и двумя отличными мальчишками. Те приходили нас слушать, а после концерта долго висели на шее у барабанщика по очереди и все вместе. У того был самый счастливый вид.
А Джима я так и не разгадал. Он как будто был миф, легенда. И я так и не узнал, был ли Джим на самом деле или просто нам всем мерещился. Но был он живой и теплый и человечный как никто. Все любили Джима, даже, наверное, отдельно от нашей музыки.
А однажды он ушел. Через год после того как появился я.
Помню тот день по минутам. Как ходил и искал его. Как мы все его звали. Как начали играть музыку, чтобы он снова был. Как ничего не вышло и самое горькое (прогорклое, застрявшее в горле) отчаяние жрало нас, и побеждало.
Как Ян-клавишник не исчез на рассвете, потому что яростно не хотел оставлять всё таким. Как Миша изо всех сил танцевал над своей установкой, пока у него не появилась третья рука с бубном.
Но всего этого было мало.
Как мы трое огорошенные бродили по городу как тени, и прохожие шарахались от нас.
Как вернулись в подвал (хода в другие наши места не стало), как снова стали играть, и как вдруг я встал на место Джима и начал наигрывать совсем новую мелодию, а ребята подхватили, а еще нам ответили невидимая флейта и чья-то перкуссия. И как вдруг пустота стала заполняться, как родилось что-то новое.
В тот день нам открылась еще одна база.
Я сажусь на скамью у Эрмитажа и слушаю, как поддавший дядька-пенсионер в черной бандане лабает на акустике и завывает в микрофон, а какой-то парень с потерянным видом сидит на другом краю скамьи и слушает - потому что даже плоховатая музыка лучше чем ничего, лучше, чем темнота, лишенная звуков, нот, красок, звона, смеха, слов любви и поддержки.
Я сажусь, закрываю глаза и начинаю играть на невидимой гитаре совсем другую мелодию. Потому что нам очень нужен второй вокалист.